Под знаком Льва

де Грейфф Леон

Книга знаков

1930

Фарс-рапсодия о пингвинах-перипатетиках [29]

Фрагменты

Пингвины Однажды вся пингвинья рать отправилась в далекий путь: куда-нибудь, зачем-нибудь. Ни дать ни взять вся целиком пингвинья рать. Ать, два, ать, два, ать! Возглавил всю пингвинью рать полупоэт, полуагрессор, один румяный герр профессор; он чуть хромал на правый ласт, но был очкаст и коренаст и нес зеленый зонт, всем застя горизонт. Шумел он: «Ать!»- и снова: «Ать!» И в ногу шла пингвинья рать. Пингвинье скопище пестрело среди торосов, среди льдин одной из множества картин, что описал Порфирьев сын московитянин Бородин смычком своей фантазии в цикле «В Средней Азии». Тут были всякие пингвины: глупцы, сократы, шалопаи, бароны и простолюдины, молчальники и краснобаи, филистеры, филантропяне, филосифоны, филосовы, пуристы были, пуритане и остросло- и богословы, пингво-орфеи, пингво-феи, анахореты и эстеты, атлеты, виги [30] , и аскеты, и все пласты кретино-критики: синтетики и аналитики, а большей частью — паралитики. Ну, словом, вышла погулять вся целиком пингвинья рать. Интерлюдия Итак, пингвиний караван бредет в одну из дальних стран. В какую — неизвестно, да и неинтересно. Зато уж в караване тьма дарований: черен, проворен, в тоге историка, Эдгаров Ворон с черепом (Йорика). Прорва пернатых в перьях и латах: Кречет и Кочет, Сыч, Козодой… Каждый лопочет, как заводной. Взять вот хотя бы арию Жабы или (вот баба-то!) ведьму из Макбета: веник ли, швабра — она впереди: «Абракадабра! Не подведи!..» Ведьма из «Макбета», Ворон, Баран, Кочет и Кречет, Сыч и Сизарь… Вот и явился наш караван в край, где певучи сосны, как встарь… Скачет над лесом всадник-луна. Облако вроде лошади ей. Квакает в луже Жаба одна. А на поляне — сонмы теней. Сонмы пингвинов дали обет в том, что пребудут немы, как мхи. Вот и выходит пингво-поэт, чтобы прочесть им пингво-стихи. Афиша Выступление, что было обещано пингвинам, дальновидно отменяется, дабы после не пришлось бы им, невинным, животами долго маяться. Еще одно выступление Другой пингвин залез на пень — поэт с гнильцою, но слащавый, поскольку на одну ступень он ближе был знаком

со славой. Тряхнувши гривой, произнес он все слова в своей балладе, что сочинил он про мороз, а также новолунья ради: мол, вот луна, белым-бела, плыла, и всем казалось снизу, что спутница земли была как сахарная Мона Лиза… Афиша Состоявшееся выступление отменяется как преступление против личности поэтичности. Резюме Почти что все пингвины, поэты то что надо, пропели сонатины и пингво-серенады, пролив слезу и слюни во славу новолунья, пропевши в лад и кряду сто гимнов водопаду. Интермедия Задумались поэты… Взахлеб читало эхо сонеты их, но вряд ли был хоть один пригож. Задумались пингвины… Тоска и скука! Эко! Поэтов — сколько хочешь, стихов же — ни на грош! Попоэтим! Давайте-ка, давайте-ка, пингвины, пофилософим. Давайте-ка покинем наши льдины, помефистофим. Помудрствуем лукаво, попоэтим. Тем способом не выгорела слава? Обрящем этим! Взгляни налево, посмотри направо: средь флейт, кларнетов, куда ни кинешь взгляд, орет орава пингво-поэтов. Поэтов разных: чистюль и грязных, и куртуазных, и буржуазных, и бесобразных расстриг безрясных, и вбитых в угол пыхтящих пугал, ну, словом, право,— одна орава убогих, строгих, но недвуногих, и выдающих, и подающих, и просто пьющих, поющих в кущах… Ворчат, воркуют, урчат, ликуют, ликерят, ромят и смотрят косо и безголосо поют, истомят, бухтят, содомят... И на обедне, и на вечерне хамят стихами в господнем храме (се между нами: у нас про это нет докумета), нудят, москиты, и те, что сыты, и те, что босы,— все безголосы. Одиссея А потом ватагой всею ластоногие опять пингвинью одиссею решили продолжать. Про то протоидея, как в скважину — бадья, внедрилась в них, довлея потребе жития: радеючи, рыдаючи, хуля, хваля, пыля, бредут они, по-заячьи рисуя вензеля. От полюса до пекла идут в тартарары — туда, где все вскипело от адовой жары. Грядут они: и Ворон, и Сыч, и Козодой. Тот в клюве тащит шкворень, тот — со сковородой. Пофилософим! Нет уж, давайте лучше, пингвины, пофилософим. Филосохлые философоны Ныне мы филосуфы стали настоящие: ареопагичные [31] пери-пате-тичные (стало быть, гулящие в роще с Аристотелем):- мы сыплем силлогизмами, цитатами и измами, мы блещем латинизмами, не спутав падежи. Мы сопорно-опийные, транквилизаторийные, снотворно-тошнотворные ученые мужи. Умеючи платонить, [32] ликургить и солонить, и просто иезуитить, зенонить и хрисиппить, мы запросто устроим схоластико-концерт, а всяких там эразмов да грацианов разных, паскалей и декартов оставим на десерт. А что до августинов, до неопла-плотинов [33] и всяческих спиноз, до прочих фом аквинских, до догм и форм кальвинских, то здесь тем паче сможем мы заострить вопрос. А Блейк? А Ницше вредный, такой дурной и бледный? Уж их-то вместе с Кантом мы вызубрили сплошь! О, скука, скука, скука! Кричим мы сфинксу: ну-ка! Открой нам тайну, злюка! Неужто, злая бука, ты так-таки ни звука и не произнесешь? Антракт Здесь я па-апрашу антракта. Вы скажете: лишен-де такта. А я температурю. Так-то. Причем хвораю не от лени: видать, и впрямь кишка тонка, поскольку от пингво-мигрени вот-вот расколется башка. Тишина. Тишина в неограниченных количествах Затишье. Тихость. Тишь одна. Покой. Безмолвье. Тишина. Пингвино-мудрые умолкли. Задумались. Ушли в себя и, в глубине себя скребя, бьют в тамбурины и в литавры. Вулканит веселящий газ придурковатых мудроманов. Стучит копытами Пегас, осел иачит буриданов. Они молчат, набычив лбы. Сопят. Срамясь, не имут срама, как фишки… Пешки похвальбы для рубай Омар Хайяма. Наконец-то конец Уфф! Засим и кончим эту поэмуту — фарсо- фантастичную, шуто-гротестичную и антипатичную смехостихосмуту. Ибо и пингвинам стало невтерпеж: сообразив, сколь длинным оказывается путь к поэтическим, а также и философическим вершинам, они ударились в бега, но не по направлению к Пингвино-полису [34] а прямо-таки к полюсу (эту странную историю зарегистрировала баварская обсерватория). К полюсу вьюжному (не установлено, к Северному или Южному). По полю и по лесу убежали к полюсу, пустылому и остынному, морозно-морзе-льдинному. Исчезли среди льдин ватагой всею, всей гурьбой. И вот я вновь один. Один остался,— сам собой.

29

Перипатетики (от греч. peripat'e"o — прохаживаюсь) — последователи философии Аристотеля.

30

Виги — английская политическая партия, возникшая в конце XVII в.

31

Ареопагичные — от слова «ареопагитики» — религиозно-философские сочинения, подписанные именем Дионисия Ареопагита, жившего в Афинах в I в.

32

Здесь и далее в глагольных и именных формах закамуфлированы имена античных и средневековых философов, законодателей, богословов: Платона, Ликурга, Солона, Зенона, Хрисиппа, Августина, Кальвина, Фомы Аквинского, святого Эразма, Грациана и других.

33

Неопла-плотины — скорее всего имеется в виду римская неоплатоновская философская школа Плотина (205—270).

34

Полис — город-государство в античном мире.

Одинокий

Неоконченная поэма

Фрагменты

* * * Брел по берегу неразгаданного, брел по берегу неизведанного в потемках вагнеровской ночи сказитель скорбный, поэт потаенный, бард, бередящий бороной загадочного бреда бренность мироздания, бард — бродяга бородатый — брел по берегу тайны, погруженный в сумеречность мира. Меж тем аквитанские [35] розы осыпались под сухим ветром… Брел он и думал о том, что страдание есть разновидность услады, а боль — не более чем одна из форм блаженства. Брел и думал: ну вот любовь… Такая ведь горькая штука! Любит? Не любит? Когда-то ты меня любила, о женщина из женщин!.. Обыкновенная трагедия, обыденная драма, кто с ней не знаком? Любовь! Потом приходит — рано или поздно — смерть. А пока не пришла — ни туда ни сюда: монотонная череда признаний, извинений, предлогов, подвохов, улыбок, и вздохов, и пламенных песнопений в честь божественной элиты — Диониса и Афродиты. И слезные клятвы. Ба! Пылают слезы, как будто розы в исключительно ухоженном саду. «Иду, иду!» И словно тесто, подходят тексты вроде вот этих: «Молюсь в костелах, молюсь в мечетях, не прекословь, когда — любовь…», «Был сад наш наряден и благостно тих. Я вкус виноградин изведал твоих…». Любовь… Тщета! Любовь… Не та! «Карр-карр!» Ах, сколь гол наш кор- оль! Вдоль, вдоль по берегу неизведанного, вдоль по берегу неразгаданного, и вагнерова ночь заведомо черна, как будто на снегу проталина… А бард угрюм. Но ба! Луна взошла, и лунный луч игрою своей, своей иглою прошил весь мрак над горною грядою. * * * Каменные глыбы. Монументы седовласой старины. Расплывчатость тумана — клубящийся певчий дым курящейся трубки. Чьи-то шаги в густой и тихой темноте, шаги, бесшумные шаги,— и все растворяется во мраке. Одинокий неподвижным взглядом пронзает лихорадочную быстротекучесть пустотелых словес, бежавших из темницы мозга. Он задумчиво смотрит, как скрещиваются, подобно шпагам в вихрях ветра, порожденного дыханием склепов, эти слова блеклых тонов, и величественно глядят его глаза — зрачки сфинкса, и торжественно горит его взгляд, который погасила усталость, но возжгло сумасбродство верховного света. И вот эти красноречивые глаза заговорили магическим голубым языком пламени, и голос пророка прорезал пространство и время, мелодичный, как лебединая песня, и мудрый, как вещее слово филина. Но никто так его и не услышал. Только камни: каменные глыбы, монументы седовласой старины, дряхлых времен, наполовину растворившихся в теплом тумане тлена, в клубах сизого дыма курящейся трубки познания, в мареве испарений, в мерцании тлеющих ароматических смол… И в тишине камни и монументы прошептали молитву луне, которая в плавном полете стерла мягкие черты мрака, проникновенную смутность теней, - и он опечалился. Задумавшись на мгновение, он обратился к луне с речью своих очей, а потом удалился, подобно теням, гонимым лунным светом. И жизнь снова потекла по своему привычному руслу. * * * Сегодня ночь — как будто море, где черный парусник плывет по темноте угрюмых вод — по морю в горестном затворе. И все ж мечта парит в прозоре средь звезд горящих, и вот-вот она собою небосвод весь обоймет, себе на горе… А я — один в моей ночи, где ни созвездья, ни свечи — стою на палубе, однако. О ночь! Мерцают светляки надежды — призрачной реки, что впала в море слез и мрака. * * * К сфинксу я отправлюсь выспросить ответ. Ведь его обитель — у меня в крови. Я отправлюсь ночью, ибо ночью нет веры настоящей, подлинной любви. И пришел я к сфинксу выспросить пароль, к сфинксу, чья обитель у меня в крови. И была ответом мне такая боль, что себе сказал я: «Бога не гневи». Я от сфинкса слышал странные слова. Повторить их вряд ли я смогу посметь. Но от них доныне кругом голова. В них молчала тайна и звучала смерть. Так я вник случайно в тайну бытия — оживала тайна, умирало «я». * * * Трубадурил филин в снежном полусне. Скандинавский филин, а вокруг — снега. Филин трубадурил на седой сосне. Не было ни друга рядом, ни врага. Вслушался я в песню филина того, в магию могучих, еле слышных слов, и меня пронзило это волшебство — кровь мою и разум до первооснов. И околдовал он с той поры меня, филинову песню слышу я во мгле. Чую запах дыма вещего огня и лечу на шабаш я на помеле!

35

Аквитания — историческая область на юго-западе Франции.

Сумеречная баллада, в которой звучат вечерние колокола

I Плывет вечерний звон издалека, и в сердце — хмель таинственной тревоги. Анестезирующая тоска — печаль пути с тоскою по дороге! Как тень крыла вечерние колокола, вечерний перезвон печали. Былая радость — ну и пусть тебя отменит эта грусть, которую не звали… Шуршит зловещее крыло, все ближе роковые крылья: то всхлипы меди приоткрыли безлунья черное стекло. Летит мохнатый нетопырь, топорща голоса безлунья. Кто вскрикнул — птица ли? Колдунья? Кто ухнул — филин ли? Упырь? На небе, как на дне реки, — серебряные светляки: светясь астральными сосцами, мерцают звезды бубенцами… Грузнеет влажный окоем, дымясь густеющим туманом, и солнце, сломанным крылом прижав к своим кровавым ранам густую вату облаков, за горный кряж уходит круто… Зато закат, взгляни, каков! Но слишком коротка минута, когда беззвучный фейерверк закатных красок расцветает. Мгновенье — и палитра тает. Еще лишь вздох — и свет померк. И ночь — как будто черный взмах над плачем дальней колокольни… Ушел закат тропой окольной, неся отчаянье в очах. II Вечерний звон издалека, а в сердце — хмель тревоги. Анестезирующая тоска по ускользающей дороге. И лишь одна не меркнет боль. Мне не уйти от этой муки. Я разлучен, любовь, с тобой. Любовь! С тобою я в разлуке… III Плывет вечерний звон издалека, и в сердце — хмель грядущего безмолвья… И бродят привиденья звуков — прозрачные цветы, призрачные стрекозы - иллюзорные всплески фантазий, тонкие стебли мелодий, которые вскоре поникнут под гирей глухой тишины, — роятся призраки иллюзий над трагическим морем мрака, в котором плывет утлый челнок — грешное мое тело. Черный час печали замуровывает меня в себе. Черное чрево печали, в котором захлебнулся, задохнулся слабенький голос моего духа! Шуршит зловещее крыло, все ближе роковые крылья: колокола! Вы приоткрыли безлунья черное стекло. Летит мохнатый нетопырь, топорща голоса безлунья… Кто вскрикнул? Птица ли? Колдунья? Кто ухнул? Филин ли? Упырь? На небе, как на дне реки, — серебряные светляки: светясь астральными сосцами, мерцают звезды бубенцами! IV Вечерний звон издалека — как будто приоткрыла дверцу колоколов плакучих медь в печаль и в смерть… Да будет смерть, как тень, легка, и, как вино, любезна сердцу!

Баллада о диком декабре

Декабрь, авгуров месяц тьмы. Декабрь, не небо — а клобук. Декабрь, не месяц, а — дикарь. Декабрь зимы, как перестук костей, грохочущих окрест. Декабрь, зловещий, словно крест. Декабрь, распявший на кресте былые радости мои… Вот, наподобие змеи, ползет из недр твоих тоска, и подступает к горлу скорбь. Ну что ж, декабрь, скрути и сгорбь Добро, как суть твоя велит, а Злу улучши аппетит. Декабрь, авгуров месяц тьмы. Сначала вдруг увидим мы, как серый призрак просквозит на горизонте… А за ним — другие… Словно злой магнит притянет этот серый дым. Декабрь! Кровавая звезда тобою правит, месяц мглы. В смирительной рубахе льда, на плахе выстывшей золы безжалостно загубишь ты мои забытые надежды, мои бродячие мечты! Декабрь! Не месяц, а дикарь! Декабрь! Свистят уже твои слепые стрелы — все свирепей, все гуще и неугомонней… Моих любовей соловьи, и лебеди

моих гармоний, и попугаи празднословья на камни падают и кровью исходят… Кровь же — как янтарь… Декабрь, не месяц, а дикарь! Декабрь… Не небо, а клобук. Разгар зимы и перестук костей, грохочущих окрест. Декабрь, зловещий, словно крест! Душа не дышит. Дух ослеп. О склеп сырого декабря, где погребальным звоном медь поет о том, что все моря — мои моря! — моя же Смерть. Где логово твоей тоски, состарившей меня вдвойне, в тиски зажавшей мне виски и иссушившей песню мне? Алхимия какого мавра расплавит в сердце этот лед и слов каких абракадабра, декабрь, обрушит твой оплот? Душа не дышит. Дух ослеп. О склеп сырого декабря, где погребальным звоном медь поет о том, что все моря — мои моря! — моя же Смерть

Вторая баллада о ненавистном, в коей подвергаются осмеянию вполне респектабельные вещи и явления и воздается хвала такому, что с «их» точки зрения смехотворно

Прощайте, все фальшивые кумиры: стеклярус бриллиантовых подвесок и золоченая зола алхимий, бумажные цветы поддельной страсти и крашеная белокурость Эльзы! Колдуйте над ретортами Риторик, дышите всласть метаном Метафизик, ни грамма мне не нужно от Грамматик, ни метра не приму от ваших Метрик. Навек прощайте, показные страсти, прощай, чистописанье чистогана! Слезоточивые ужимки, чао! Прощайте, феи морфио-Морфея? [36] Адью, литературные притоны, где недоумье высушенных мумий и раболепье бесталанной черни побито молью сохлых академий в порочном круге дантовой геенны. Я сыт банальностью стереотипа, калькированной ленью тонких линий и безупречным пеньем под сурдинку. По мне бы нынче — грубостью Вийона восславить непечатность плотской страсти! Да здравствует экзотика смятенья, пожар любви, землетрясенье сердца, гармония случайности и риска — так россыпь звезд на небе гармонична, хотя и вдохновенно бессистемна. Да здравствует случайность, чьи законы подчинены влиянью тайных формул, преобразующих толпу в сограждан… Да здравствует нирвана… И сраженье! Да здравствует и Жизнь и Смерть! Но смерть, которая не выбирает жертву…

36

Морфей — в греческой мифологии — бог сновидений.

Баллада, написанная противуестественными диссонансами про естественные противуречия

I Во славу всем сиятельным вселенным, на страх добропорядочным селянам, на поруганье правильным пиитам, рожденный не пиитом, а поэтом, я не в чернильницу перо макаю, а в траур мрака, черный свет Ученый критик, проглоти пилюлю: я демоническим огнем пылаю, и ничего от жизни мне не надо, чего мне не дала моя планида. II А мне она дала не так уж мало, и это в целом очень даже мило, но черт возьми, святошам что за дело, жива моя любовь или задуло ее недавно бурею сторонней, и так ли я, как некий бард старинный, на фоне древней башни (из картона) встречаю вдохновение картинно, и пользуюсь ли блюдом или миской, и не бахвалюсь ли народной маской, как некогда Вийон — простецким гробом, а Валентиниан — кинжалом грубым, а Юлий Цезарь — домотканой тогой, ну, а Нерон — актерскою потугой? Да ладно маска! Маска — это наша почти что узаконенная ноша, но не ношу ли часом, недостойный, я на челе недостижимой тайны? Не хвастаю ли, взятый из полона, я вдруг заемной позой исполина, как некогда Вийон — простецким гробом, а Валентиниан — кинжалом грубым, а Цезарь… А Нерон… А впрочем, ваше превосходительство, смотрите выше… III Строфу разбойным ритмом напрягая, заморским ямбом не пренебрегу я; мечтатель, сброду брошу стих я дерзко, как дискобол (то бишь метатель диска). Но, хая и хуля, не насмехаюсь я сам ли над собой и не страхуюсь от всех насмешек в поисках издевки, достойной нашей муравьиной давки? Ирония, ты вроде челобитной, просящей не толпы, а Человека! Когда же испытания на склочность вдруг выдержит и посетит нас Личность, перед судьбой не оказавшись прахом, как вертопрах — перед голодным брюхом и как людская истина любая, столкнувшаяся с истинной любовью? IV От жизни для себя, моя планида, мне, кроме жизни, ничего не надо, — ни праздников, ни золоченой рыбки… Вот разве что не обойдусь без трубки, в которой — молодая ли, седая — мерцает, словно Волопас, идея. Мне ничего не надо, лишь бы в утро отчалить завтра — даже против ветра. V Родник мечты не осушив устами, всегда я чувствую себя в пустыне: ведь Абсолют тогда лишь только жизнен, когда он воплощен в одной из женщин. Не знаю, небеса ко мне добры ли — лишь только бы Любовь не отобрали, иначе буду тенью, Буддой мудрым, при жизни — спящим, после смерти — мертвым. VI На страх добропорядочным селянам, на поруганье праведным вселенным, мой стих грызет устои злодержавья, мой стих в печенках у зелобуржувья: ведь не в чернила я перо макаю, а в черный яд, и светлый миг смакую, когда глотает критик мой пилюлю, прознав, что адским я огнем пылаю. Жар полночи — как рана ножевая! Мечта и ночь — лишь вами и живу я! Люблю я Женщину и в этой смуте не чувствую сердцебиенья смерти.

Баллада о потерянном времени

I Напрасно время потерял и столько шансов упустил… Не знаю, где я нынче был, но то, что видел, не забыл: там серый цвет торжествовал, и дым, и дом, и весь квартал — все было серо… Идеал сырел в тумане серых сред. Посредственности серый след лежал на всем… И серый свет струился из серевших сфер, и горизонт был тоже сер, и там на бденье серых лиц ложились тени серых птиц, угрюмых птиц, чей серый цвет был как донос, был как навет на все, чем дышит человек, на все, чем жив и миг и век; серел туман, и, словно мышь, был серым шум, серела тишь, и дом был сер, и весь квартал- Сырая страсть и серый пыл… Не знаю, где я нынче был, напрасно время потерял и столько шансов упустил! II Напрасно время потерял и столько шансов упустил… Не знаю, где я нынче был, но то, что видел, не забыл: там сочный цвет торжествовал, заката огненный обвал палитрой красок трепетал — кипел бурлящий хризопраз, и тек расплавленный алмаз, слоился жидкий изумруд, в глаза бросались там и тут причуды чувственных услад средь буколических полей, и сладострастный аромат струил на розы Водолей! Там фавны в сумраке аллей Шопенов слушали рояль… Фаготы, флейты — летний клей елейной сладости лилей — Пале-Рояль? Или Версаль? Меццо-сопрано и свирель, и хмель, и пряные цветы… Заката красочный обвал. Все приторно до тошноты: рябит в глазах — ну нету сил… Напрасно время потерял и столько шансов упустил... III Напрасно время потерял и столько шансов упустил… Не знаю, где я нынче был, но то, что видел, — не забыл: заката красочный обвал и серых будней ритуал! А мог ведь я, себя любя, вполне бы заглянуть в себя, в клокочущий во мне родник: там подружился бы с любой своею ипостасью вмиг — с Глухой, с Холодной, со Слепой...

Немудреное славостишие в честь чудотворного чувства, возврата и ласковой песни

Льется мне в уши ласковый голос, грустная песня жалобы дальней, тихой печали голос кристальный. Где он родился, ласковый голос? Откуда доносится светлая песня? Песня несбывшихся наших свиданий, песня упрека, жалобный голос грусти кристальной, тихая песня жалобы дальней? (Жизнь моя, словно парусник ночи, ночи, облитой луной одиночеств, вольно плывет без руля и ветрил… В ней византийская леность смешалась с варварской смутой… Экая малость! Зря ли мне губы хохот беззвучный вдруг исказил?) И все-таки, все же откуда доносится ласковый голос сирены? Откуда его непонятная сила берется? В бездне какого безлунья, какого колодца? Откуда доносятся светлые звуки? Откуда исходит голос влюбленный, голос влюбленности неразделенной? Как он хрустален, ласков и прост! Музыка ветра, мелодия звезд! Песня влюбленности, голос любви, нежная жалоба — чья ты? Откуда? Голос возлюбленной некогда женщины, голос, который своим заклинаньем сердце мое от меня отчуждает и возвышает своим заклинаньем. Шелковый голос, волшебная ткань трепетных звуков, сотканных нитями лунного света… (Шуберт ли? Шуман ли? Или Дюпарк? [37] ) Песня — как вздох… Невесомая песня, как сновиденье о гномах и феях, волшебный кристалл, источающий звук и свеченье… Голос возлюбленной, которая снова колдует над сердцем моим! (Бродячий бард, трувер-скиталец, истоптавший столько дорог наяву и во сне, странноватый странник, странствующий чудак, трувер-скиталец, глашатай сокровенных слов и потаенных формул, творец абсурдных стиховытворений, любитель зловредных ритмов и сумасбродных свершений, в которых тесно переплелись безумье, мистика, богемность и авантюра, любитель брести наобум по психочувственному бездорожью, — вот он я, снова перед тобой, любимая, у ног твоих, коленопреклоненный, у ног твоих и под твоей тишайшей сенью!) В уши мне льется ласковый голос, голос трепещущих сновидений, голос хрустальный жалобы дальней, голос тревожной игры светотени, голос химеры, голос влюбленный, голос влюбленности неразделенной! Как он кристален, ласков и прост! Музыка ветра, мелодия звезд!

37

Дюпарк (А. Фук-Дюпарк; 1848—1933) — французский композитор.

Языческие погребальные гимны

I Зловещая смута. Зловещая смута разливается в теле и переполняет душу; зловещая смута змеится по жилам удушливым запахом смерти. Химерические сновиденья, эти ласковые тираны, перестали бередить бредовую глубь фантазий. Где вы, крылья былых желаний, добрые кондотьеры, [38] дрожжи, на которых бродила неуемная сила моих метафор? Где вы, нежные дротики страсти, раздробившие некогда панцирь сердца верного своего вассала? Где ты, мальчишеская жажда успеха, — ты больше не скачешь по голой степи жеребенком, почуявшим близость речной излуки! Смутные блики лунных лучей ложатся на чело раздумчивыми ночами, и воспоминание порой прикасается к старой клавише, под которой почила соната отзвеневшей любви… Соната любви, гимн страсти, который в один прекрасный день — а день воистину был прекрасен! — вырвался из горла у очарованного мечтой трубадура, вырвался и улетел на крыльях ветра, — какие сладкие ветры дули в Провансе! Зловещая смута. Зловещая смута разливается в теле и переполняет душу: зловещая смута тончайшим ядом змеится по жилам, пядь за пядью, пядь за пядью затопляя владения пошатнувшейся воли. II Все на свете вселяет в меня скуку. Все, что ни на есть в горах и на равнине, все, что ни на есть под облаком и солнцем, все, что ни на есть под солнцем и звездою. Господи, все на свете вселяет в меня скуку. Все, что пронизано пышущей здоровьем Природой, дсе чем дорожили былые поэты, все, что заслужило в этой жизни добрую славу, все, что воспето охрипшим, присвистывающим ветром, все, о чем бормочут под сурдинку тягучие струи дождя, все, о чем умалчивает бездна моего мозга, — все на свете вселяет в меня скуку. Ибо некогда я замыслил столько одиссей и трагических исходов, столько самоизгнаний и самоуспокоений, — боже мой, разве же мог я представить эту вот гладкую череду белокурых рассветов, золотовласых закатов и льняных новолуний (по которым когда-то сходили с ума стихоплеты?). Эту вот вереницу испетых припевов, перепетых благоглупостей, нелепых слепков с убожества каталогизированной тягомотины! Все на свете вселяет в меня беспробудную скуку. Во время оно, когда-то, некогда (да и теперь случается — когда не очень некогда) во мне воображение восставало, восставало, не зная усталости, и пускалось в погоню за хвостатой кометой химеры, за метеором иллюзии по дебрям фантастической флоры и фауны — и натягивал я тетиву, целясь в тень Эвридики, в благоуханный след Шахразады, в сонмище мифологической живности, в скопище призрачных снов… Тень Эвридики, след Шахразады! Сонмище сновидений! Мотыльки в музыке трав, голубые мотыльки в струях синего ветра! Все на свете вселяет в меня скуку. III Я выпустил, я растратил все стрелы в своем колчане. Все стрелы, меня покинув, оставили мне молчанье. Одни погрузились в землю, другие пронзили воздух. Все выпущенные стрелы в болотах торчат и в звездах. Одни из них затерялись в созвездьях над грешным миром, уткнувшись в грудь Волопасам, Арктурам и Альтаирам. [39] Другие, взметнувшись в небо, в траву с высоты упали и дышат росой буколик и воздухом пасторали. А третьи попали в рощу, в которой паслись кентавры, — а третьи в сердцах кентавров вибрируют, как литавры. Сраженных кентавров жены, которых я в битве отнял, в пещере моей сегодня волчат моих грудью кормят. Я все — до единой — стрелы впустую извел… Растратил, в погоне за мимолетным хватаясь за лук некстати. Прозрачнейшие виденья, не линии, а — пунктиры- Стрекозы и орхидеи, гориллы, медведи, тигры… Трепещущая ундина… Струящаяся наяда… Растратил свои я стрелы в урочищах Эльдорадо. Где в сельве теснятся кряжи, скалистый оскал ощеря, я клады былых пиратов в корсарской искал пещере. Я рыскал по лабиринтам Борнео и Цареграда. Растратил свои я стрелы в урочищах Эльдорадо. Спускался я в батискафе, в скафандре гулял по дну я, хватал я за хвост химеру, к абсурду ее ревнуя… Все стрелы мои вспорхнули, взлетели в зенит, как птахи… В пустыне, пустынножитель, я смерчи топчу и страхи. Я гость дорогой и пленник в моих родовых владеньях — в моих сновиденьях шалых, в моих сумасбродных бденьях. Усталость на бред помножив, я ноль получаю в сумме. Расширенными зрачками за мною следит безумье. И, море гофманианства попробовавши ногою, ныряю, глаза зажмурив, и в Эдгара По и в Гойю. По бродам дремучей грезы брожу, побродяга бреда. Остался мне только призрак скитанья, как прежде, предан. Я, пленник былого пыла, бреду вдоль речной излуки и лучник, стрелой пронзенный, пою о лукавом луке. Напрасно я с ним бросался на дьяволову обитель: ведь я не опытный лучник, а просто стрелец-любитель… Я выпустил, я растратил все стрелы в моем колчане. Все стрелы, меня покинув, оставили мне молчанье. Одни погрузились в землю, другие пронзили воздух. Все выпущенные стрелы в болотах торчат и в звездах. Одни из них затерялись в созвездьях над грешным миром, уткнувшись в грудь Волопасам, Арктурам и Альтаирам. Другие, взметнувшись в небо, подпали под власть инерций… Все стрелы, что я растратил, вонзились мне прямо в сердце!

38

Кондотьеры — в Италии XIV — XVI вв. — предводители наемных военных отрядов.

39

Арктур — звезда в созвездии Волопаса; Альтаир — звезда в созвездии Орла.

Танцевальная сюита

Фрагменты

Танец для раскачки

Старинная рапсодия

I Медлительность линий ленивого ливня. Грузны и мохнаты рулады прохлады, туманной, как взгляд умиленной миледи… Ленивые ливни, как будто медведи, танцуя на льду, полземли раскачали… Медлительность линий ленивого ливня и поступь моей одичалой печали! II Медлительность линий ленивого ливня: прильнули льняные дождливые косы к земле — не иначе, как, русоволосы, монахини, плача о том, что невинны, о том, что мужчины их девственность не осквернили в алькове, пролили слезу над моею любовью, над грустью моей, над моею печалью. Крученые струи дождя зазвучали, ударив по клавишам окон в тоске о вереске и о ветле на песке, в очах у меня поселяя крамолью кручину, чреватую глупою болью. Медлительность линий лоснящихся ливней, сереющей пампы сырая дыра… Струящийся проливень проклятых линий по мокрой спине отсыревшей пустыни проходится Плетью и Зла и Добра! III Медлительных ливней ленивые туши! Лирические души! Грустные очи, в которых блуждает радуга бреда! Тоскливые струи — как тусклые спицы скрипучей кареты… Пророки дождя, проливные аскеты! Трепещущий призрак дождя фиолетов! Грустные души поэтов! Грузные думы ливневых градин, — над виноградниками, беспощаден, рок, торжествуя, руку простер… Движется в небе туча косая, — гаснет свеча, на ветру угасая, и задохнулся дымом костер… Серые ливни, тучи, как туши… Брызнули тушью серые души, тушит все свечи ливневый душ… Бликами света в газовой лампе тени надежды бродят по пампе… Траурней марша праздничный туш… Будят презренье мое и безмолвье… В стылой пустыне ищут зимовье… Песня немая оглохшего ливня, песня навечно разверзшихся хлябей— Плач обнаженных нежностью линий, слезы галактик в микромасштабе, желчь, и усталость, и наводненье дней, погруженных в уединенье, дней беспросветных, словно удушье… Медленных ливней грузные туши! IV Дожди, дожди… Не жди зимы — дождись дождей. Лей, Водолей, дождей псалмы в псалтырь дождей, — сырей, серей… И дождь дудит в свою дуду, танцуя, как медведь на льду. Циркач танцует на жерди… Не жди добра, добра не жди… Дожди, дожди, дожди, дожди... Дожди снаружи и в груди!