Подглядывающая
Шрифт:
Тогда, на выставке, у меня тоже было ощущение, что я переживаю кошмар во сне.
Потому что картина реальности, которую я носил в себе, рассыпалась, а вместо нее, по кирпичикам выстраивалась другая.
Фотографировала Рената, но автором фото значился Стропилов.
Рената об этом знала. Значит, не кража, а договор.
В квартире Ренаты не было фото.
Рената не показывала «тайные» фото никому – кроме Стропилова.
Почему?!
Я перевел ошарашенный взгляд на Ренату. Она смотрела мне в глаза спокойно и прямо, заставляя в
Эй снова прикуривает – уже третью сигарету. Не помню, чтобы он раньше так много курил. Убирает ладонь с моего колена, чтобы на него не падал пепел. Затягивается, прищурив глаза, – то ли от дыма, то ли, чтобы поглубже заглянуть мне в душу.
Он лежит почти в той же позе, как и до начала истории, но теперь в нем нет и капли покоя. Я чувствую его ноющую боль под ложечкой, душевный надлом, смятение и сожаление. Сейчас Эй кажется мне человечным, ранимым и близким. Мне приходится напомнить себе, что ключевое слово «кажется».
– Конечно, я бы мог попытаться обмануть себя тем, что этот снимок и в самом деле сделал Стропилов на фотоаппарат Ренаты, что именно Стропилов, а не она, прокрался ко мне на рассвете, когда я еще спал. Но есть вещи, которые не требуют доказательств. Это был ее почерк, ее фотографическое видение. Я знал, – Эй тушит сигарету в пепельнице и возвращает ладонь на мое колено.
Я и слова ей не сказал. Перевел взгляд на фотографию и сделал вид, что внимательно ее рассматриваю, хотя ничего не видел, кроме мутных разноцветных клякс, которые вспыхивали и гасли перед глазами.
Я залпом допил шампанское и повел Ренату дальше по залу, мимо фотографий других людей – фальшивых фотографий, «псевдо-тайных». Люди на них, в основном, притворялись. Или, как говорила Рената, смотрели закрытыми глазами.
Думаешь, Эм, сюрпризы для меня в этот день закончились? Ничего подобного.
В следующем зале я увидел фотографии Ренаты, снятые Стропиловым, – да так снятые, что сомнения, был ли роман, сразу развеялись. Думаешь, она была просто фотогеничной? Ей нравилось позировать? Неет, Эм. Таким взглядом камеру не любят. Таким взглядом любят того, кто за камерой.
Завершив круг почета, я пошел к выходу.
– Останься, – произнесла Рената так, что вместо просьбы прозвучал вызов.
Но у меня тогда не осталось запала, чтобы принимать вызовы. Так что я просто убрал со своего локтя ее руку – и вышел на улицу.
Тогда я выкурил первую в своей жизни сигарету – попросил у кого-то на крыльце, даже внимания не обратил, у кого – мужчины, женщины. Я видел только черноту вечера, режущий свет фонарей и сигарету, протянутую мне из пустоты. Еще помню – прикуривал от спички. Подсознание – странная штука. Из всего крошева – сфотографировало огонек спички.
Так вот, стою, курю. Даже не кашляю, хотя вроде как должен – с непривычки. К последней затяжке предметы вокруг меня начинают проясняться. Я понимаю, что на
А в голове – ни одной мысли.
За пальто я не вернулся. Пошел, куда глаза глядят. Сначала медленно, привыкая к шагам. Потом – быстрее. Затем – помчался так быстро, как мог. Двойная польза. Во-первых, согрелся. Во-вторых, добрался до фотостудии.
Не знаю, что я надеялся там найти. Может, подсказки?.. Но когда я вошел туда, столько образов посыпалось – будто сель в горах сошел, ей Богу, Эм. Я столько всего вспомнил, что происходило между Ренатой и Стропиловым у всех на виду, – их головы, склоненные над одним фото, взгляды, прикосновения, улыбки… Теперь каждый кадр в моем воспоминании приобрел другой смысл.
А сколько всего я не видел?! Ведь по ночам лаборатория пустовала – я, например, проник туда без проблем. А Стропилов не мальчик, за совращение которого можно попасть в тюрьму. Он взрослый, опытный, талантливый мужик, который, судя по всему, очень хорошо умеет хранить тайны.
Теперь я тоже знал их тайну. Стропилов выдавал снимки Ренаты за свои. Она могла выставлять свои работы без риска нарваться на скандал и на войну с родителями, а Стропилову доставались овации. Все довольны.
Оставалось только вписать в картину меня.
Да запросто!
Они оба держали меня на привязи, чтобы я молчал. Если бы я увидел это фото на выставке случайно, могла подняться буря, а так…
А так буря поднялась еще сильнее, потому что, оказалось, они не просто за мной подглядывали, они заставили меня им поверить, подойти слишком близко к Ренате, отравиться ею. Как же я был зол! Эм, тебе не передать! Я перевернул фотомастерскую вверх дном, я орал, что все расскажу. Я и в самом деле собирался тотчас же их обличить – рассказать их тайну всем: знакомым, газетчикам, прохожим на улице.
Правда, что я мог рассказать? Что меня сфотографировали спящим? Что известный фотограф присваивает снимки никому не известной воспитанницы с ее же ведома? Да кому это могло быть интересным? Я тогда не думал об этом. Мне просто позарез нужно было избавиться от той накипи, что поднялась со дна души.
Кто знает, может, мои слова и упали бы на плодородную почву. Может, кто-то бы и прислушался – и все бы закончилось тем единственным фото. Может, тогда моя судьба и свернула бы на другую тропинку.
Но я никому не рассказал.
Не успел.
Меня забрали в «ментовку» – за разгром фотомастерской.
Эй блуждает взглядом по моему лицу, делает глубокий медленный вдох.
– Эм, прошлой ночью я почти не спал, у меня язык в узел завязывается от усталости. Пойдем в спальню.
Эй поднимается, потягивается. Я иду следом, завороженная и растревоженная его историей. Этим вечером Эй открылся – и мне от этого не по себе. Я привыкла мысленно держать дистанцию, подозревать его. Теперь делать это стало значительно сложнее. Оказалось, Эй может чувствовать.