Подлинные сочинения Фелимона Кучера
Шрифт:
Мы хотели немного передохнуть в индейском стойбище, но старый вождь в категорической форме отказал нам, нарушив тем самым законы гостеприимства. Но уж слишком велик был у тех дикарей страх перед ненасытностью княгини Алексеевой.
– А что с вашим вождём по имени Длинная Кукуруза? – полюбопытствовал Дик Диксон, когда мы уже совсем готовы были покинуть индейцев.
– Им занимается Сиськи, его младшая жена. Она отпаивает его успокоительными травами. Поэтому он не смог появиться перед вами, – сказал один из дикарей. – Он ещё слишком слаб.
Диксон понимающе покачал головой.
Так завершилась наша поездка к Команчам.
– Странные всё-таки у них имена встречаются, – засмеялся Диксон. – Взять хотя бы эту… как её… Сиськи, что ли? Небось хорошенькая с виду, но имя-то, имя! Я бы не хотел,
– Однако вы не уверены в ваших желаниях, – улыбнулся в ответ Питерсон. – Совсем недавно вы, кажется, хотели вести индейскую жизнь и пленять одну за другой индейских красавиц. Ещё неизвестно, каким именем наградили бы они вас.
– Я ничуть не изменился, смею уверить вас, сударь. Я и сейчас жажду приключений. Но было бы смешно вдруг прозваться из-за этого какими-нибудь Бизоньими Яйцами. Вы разве не согласны?
Питерсон пожал плечами.
– Дикари не знают смешных имён. Для них имя выражает определённое качество. Но это качество в той или иной степени присуще хозяину имени. Почему же он должен обижаться или оскорбляться? Если человеку угодно, он может завоевать себе новое прозвище, но не на словах, а на деле. И смею вас заверить, что мужчина с гордостью относится к своему имени, даже если нам с вами оно представляется смешным и нелепым. За каждым именем стоит история, конкретная история. Иногда история бывает смешной, но разве может человек отказаться от того, что с ним произошло? Я знавал одного индейца по имени Волосатая Задница. Его ягодицы и вправду были покрыты тёмными волосами. Плохо ли это? Нет. Просто он один такой среди соплеменников, других с волосатым задом не нашлось. Он особенный. Все мы чем-то отличаемся. Вот вы, например, прозваны в нашему обществе Графом. Но хорошо это или плохо? Кто может знать? Одному по вкусу приходится одно, другому – другое. И мне думается, что это очень хорошо. Наш мир существует лишь потому, что он разнообразен. Представьте на секундочку, что здешние прерии заполнены знакомыми вам стандартными городскими улицами, а индейцы ведут себя так, как должны вести себя обыкновенные обыватели: поутру отправляются на работу, вечером возвращаются домой с зарплатой. Захотелось бы вам приехать сюда в таком случае?
– Увольте! Мне подавай неожиданное!
– Вот и я о том твержу. Как только одни народы перестанут быть неожиданными для других народов, они перестанут быть собой. Вот это будет настоящая беда…
ВОЗВРАЩЕНИЕ. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ ПРОДОЛЖИЛИ НАШ ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ, И В КОТОРОЙ Я ПРОЩАЮСЬ С ЧИТАТЕЛЕМ
Все мы с нескрываемым любопытством разглядывали княгиню Алексееву, а она без тени смущения излагала во всех подробностях события последних дней. Её откровенность иногда казалась мне проявлением сумасшествия, ибо есть вещи, о которых не решишься поведать самому близкому человеку, а не то чтобы рассказывать о них во всеуслышанье. Но женщина ворковала и ворковала. Если закрыть глаза и не вслушиваться в её слова, то можно было подумать, что это ребёнок взахлёб делится впечатлениями о каких-то потрясших его воображение игрушках. Однако Лиза давно вышла из детского возраста, а потому громадная часть её рассказа вызывала во мне не столько интерес слушателя, сколько интерес мужчины, возбуждаемого сексуальным журчанием сладкого женского голоса.
Время от времени я приотставал, чтобы проветрить мозги, и тогда ко мне подъезжал Пит Питерсон.
– Ну, если не ошибаюсь, эта красотка поразила вас не на шутку! – Питерсон улыбнулся.
– Да, скажу прямо: я таких не встречал, – признался я.
– А вы знаете, сударь, мне думается, что я понимаю эту женщину, понимаю также её мужа. По-моему, они замечательные люди.
– Неужели? Вы оправдываете их?
– Оправдываю? Нет, милейший, вы неправильно ставите вопрос. Мне не нужно оправдывать их, так как я не вижу ни в чём их вины. Эти двое – дети природы. Настоящие дети природы.
– В каком смысле? – удивился я.
– Вы, судя по всему, решили, что они просто похотливы. Но вы глубоко заблуждаетесь! Они любят жизнь. Они любят все её проявления.
Видя написанное на моей физиономии недоумение, Питерсон продолжил:
– Неужели вас, когда вы оставались наедине с природой,
– Пожалуй, я не припомню такого случая. Хотя восторг, конечно, меня охватывал не раз.
– Восторг! Это уже близко к тому, о чём я говорю, – обрадовался Питерсон. – Возможно, вы сможете понять меня… Природа околдовывает, если ваше сердце открыто для неё. Природа пробуждает самые неожиданные желания… Однажды, когда я был ещё очень молод, я отстал от обоза и обнаружил себя посреди совершенно дикой местности. Стояла тишина, трепетная тишина, священная тишина. И я был один. Я слышал, как дышали камни под моими ногами, как листья колючих кустарников что-то нашёптывали мне, как огромное небо гладило меня по голове. И я впал в состояние… восторга. Да, это был восторг, оглушающий восторг. На меня накатило желание раздеться, и я не смог воспротивиться ему. Более того, мне захотелось в ту минуту вступить в связь с окружающей средой, совокупиться с воздухом и землёй. И у меня случилась эрекция! Не смотрите на меня такими глазами, сударь. Я говорю вам чистую правду. У меня поднялся член от восторга. А ведь у меня и мысли не было о женщинах! Я просто должен был заняться любовью с самой Природой. Я груб, прост, откровенен. У меня нет тех струнок, которые позволяют сочинять стихи. Возможно, поэтому у меня просто встал член.
– И что же?
– Что? Я упал на землю и, ласкаясь щекой о траву, мастурбировал… Вот так, сударь… Поэтому-то я и думаю, что понимаю нашу молодую княжескую парочку. Они просто хотят любить. Новые впечатления пробуждают в них взрыв эмоций, с коими они в силах справиться лишь одним способом – сексуальным соитием. Таково проявление кипящей в них любви.
Выслушав слова Питерсона, я задумался и с каким-то новым чувством посмотрел в спину Лизе. Может быть, Питерсон прав? Может быть, этим двум молодым людям доступны чувства, которые я не успел ещё открыть в себе?
– Послушайте, комиссионер, – обратился я к Питерсону, – а вот ваше желание убедить индейцев не идти по дороге белого человека – оно не из этих же ваших ощущений проистекает?
– Из этих, мой друг, из этих. Я убеждён, что дикари умеют испытывать такой же восторг. Жаль только, что многое для них проходит неосознанно, как бы остаётся естественным фоном, к которому они привыкли давным-давно и потому не умеют распознать его ценность. Да, я против нашествия цивилизации. Я говорил об этом и буду говорить. Что мы с вами сможем дать дикарям? Письменность? Книги? Высокое искусство? Не спорю, что всё это прекрасно. Но прекрасно это только для нас, городских умников. Мы любуемся нарисованным пейзажем, но боимся настоящей природы. Мы восхищаемся книжными приключениями, но шарахаемся от любых поворотов судьбы в действительности. Мы – продукт ума, логики, теорий. У нас с вами есть точка зрения, которая годится для нашего образа жизни, но мы стремимся всеми силами навязать её первобытным людям. Но разве она нужна им? Насаждая среди них наш образ жизни, мы убиваем их. Мы убиваем одних людей, чтобы создать других. Но тех, которых мы однажды убили, больше никогда не будет.
Питерсон замолчал. По его лицу пробежала уже знакомая мне тень печали. Он будто проваливался мысленно в мир будущего, в котором перед ним представали наимрачнейшие картины.
– Сударь! – окликнул я его.
– Да?
– С вами всё в порядке?
– Да, друг мой. Благодарю вас. Это ничего… Всё пройдёт… Мы привыкнем… Давайте-ка лучше догоним наших друзей…
И мы пришпорили наших коней. Мы мчались вперёд, поднимая пыль, мчались сквозь солнечный свет навстречу тяжёлым грозовым тучам. Мы неслись во весь опор, оставляя позади напасти былых времён и устремляясь в грядущее. Оно казалось нам далёким и неведомым, но в действительности оно поджидало нас под самыми нашими ногами, как расстеленное полотно с причудливыми, но ещё не ясными для нас рисунками, ибо сказано: «Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был в глубине утробы. Твои очи видели мой зародыш. В книге Твоей записаны для меня все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них ещё не было…»