Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Орлова Раиса Давыдовна

Брауну не дают ни ножа, ни вилки — тюремные правила.

Бобы. Яблочный пирог. Сидр. Спиртного нет: Эвис знает, что Браун давно ничего спиртного не пьет. А сам начальник тюрьмы отнюдь не прочь выпить, но сейчас обед для Брауна. Это придумала жена Эвиса, она убеждала мужа: Мэри Браун едет издалека, едет на такое горе, она, конечно, не ела… Чем же еще можно помочь несчастной?

Эвис сначала угрюмо цыкнул на жену — нельзя. А потом, а почему, собственно, нельзя?

Украдкой Эвис все чаще смотрит на часы: время отмерено строго, он и так нарушает приказ, как бы начальство не разгневалось.

Странная мысль, а что если бы мятеж в Харперс-Ферри кончился бы по-другому, если бы он, Эвис, сидел сейчас в тюрьме, стал бы Джон Браун кормить его? Стал бы сочувствовать врагу? Стал. Он хорошо относился к пленным, об этом и на суде говорили. Да Эвис и без этого знает, мало кого он так хорошо знает, как Джона Брауна, мало он встречал таких удивительных людей. Взгляды у них разные, только и всего.

Эвис не был таким уж истовым христианином, но за этот месяц многому научился, многое узнал из писем Джона Брауна.

Молодец жена, это по-христиански — накормить перед казнью. Поминки. Мудрые поминки. Только, вопреки обычаю, еще до смерти того, кого поминают. Мэри и миссис Эвис потихоньку утирали слезы. Здесь можно.

У входа в тюрьму ждала та же коляска. Они обнялись в последний раз. И вот она опять едет. Едет и ни о чем уже не думает, ни о чем не вспоминает, ни о чем не просит.

Глава двенадцатая

Дух Джона Брауна шагает по земле…

1

Он проснулся от скрипа двери. Эвис в парадном мундире со свечой, рядом с ним кто-то незнакомый в длинном, темном сюртуке.

— Это пастор, сэр, он хочет побеседовать, помолиться с вами.

— Спасибо, сэр, но в моих отношениях с богом не нужны ни посредники, ни помощники.

Браун, как всегда, открыл Библию, в этот раз подчеркнул любимые места. Потом позавтракал.

Накануне он забыл отдать Мэри завещание. Утром дополнил его — какие именно надписи нужно вырезать на могильном камне.

Ответил давнему знакомому Лору Кейзу из Гудзона. Последнее письмо:

«Глубокоуважаемый сэр, поразительный взлет Вашего добросердечного сочувствия не только по отношению ко мне, но и по отношению ко всем тем, у кого нет заступников,заставляет меня урвать момент из тех немногих, что мне отпущены для приготовления к последней, великой перемене, и написать Вам несколько слов… Чувства, которые Вы выражаете, делают Вас в моих глазах светочем среди этого злого, извращенного поколения. Да будете Вы всегда достойны того высокого уважения, которое я к Вам испытываю. Чистая истинная религия, как я ее понимаю, перед лицом Всевышнего Отца, такова: действующие, а не дремлющие принципы… Я посылаю Вам «благословение, написанное моей собственной рукой».

Напомните обо мне всем Вашим и моим добрым друзьям.

Ваш друг Джон Браун».

Генри Лонгфеллозанес в дневник второго декабря: «Это великий день нашей истории. Пока я пишу эти строки, в Виргинии ведут на казнь старого Джона Брауна за попытку освободить рабов. Они сеют ветер и пожнут бурю, и буря эта — не за горами».

Герценв

« Колоколе»восклицал: «Рабство, только терпимое прежде, сделалось законом, основой, на которой покоится американская демократия. В то время, как мы это пишем, быть может, палач вешает героев Харперс-Ферри. Итак, вот к чему пришел весь образованный мир!»

Виктор Гюго,но зная, что приговор уже приводится в исполнение, в тот же день писал редактору «Лондон Ньюс»: «Если восстание когда и было священным долгом, то это именно восстание против рабства…

…Такие события, свершенные перед лицом всего цивилизованного мира, не проходят безнаказанно. Сознание человечества — всевидящее око. Пусть судьи в Чарлстоне, и Паркер, и Хантер, и присяжные, и рабовладельцы, и все население Виргинии, пусть они хорошенько взвесят свои поступки, ибо их видят! Они в мире не одни. Взоры Европы в этот момент прикованы к Америке.

…С его казнью уйдет луч света: сами представления о справедливости и несправедливости будут затемнены в день, который будет свидетелем убийства Свободы.

…На долгие годы впредь, — знай это, Америка, и взвесь хорошенько, — будет нечто более страшное, чем Каин, убивающий Авеля: Вашингтон, убивающий Спартака».

Браун оделся. В камеру вошли Эвис и стражник. Браун подарил стражнику Библию, а Эвису — часы.

Он покинул стены, которые окружали его тридцать три дня. Его вели по коридору, Эвис отпирал дверь за дверью.

Грину и Копленду Браун сказал:

— Ведите себя, как подобает мужчинам, и не предавайте друзей.

(Последние слова Копленда перед казнью две недели спустя были: «Я умираю ради свободы, трудно избрать лучшую смерть. Я предпочитаю смерть рабству!»)

У камеры Коппока и Кука Браун задержался:

— Кук, вы дали ложные показания, будто я заставил вас идти в Харперс-Ферри.

— Но ведь так оно и было, капитан!

— Нет, было не так, я прекрасно помню.

— Мы с вами помним по-разному.

— Желаю вам обоим мужества.

Стивенс встал ему навстречу, его уже не вернули в камеру к Брауну после отъезда Мэри.

— До свидания, капитан, я знаю, что вы уходите в лучший мир.

— Да, в это я верю, это я знаю. Держитесь так же, как держались до сих нор, и никогда не предавайте друзей.

С Хэзлитом он прощаться не стал: ведь у властей не было формальных доказательств того, что Хэзлит принимал участие в нападении на арсенал, и Браун, оберегая товарища, делал вид, будто не знает его.

А в конце коридора он обернулся и сказал громко:

— Благословляю всех вас, быть может, нам еще придется встретиться в ином мире.

В Чарлстон привезли три веревки — из Южной Каролины, из Миссури, из Кентукки. Выбрали веревку из Кентукки. Виселица была готова.

Газета «Рипабликен»1 ноября 1859 года в городе Саванна взывала: «Как соседи, мы стоим за коллективную месть. Устрашающий пример должен быть дан, этот пример станет путеводным маяком на долгие времена…»