Подонок. Я тебе объявляю войну!
Шрифт:
— Ты тут всю ночь собираешься сидеть?
Вздрагиваю от ее голоса за спиной.
— Да нет, наверное. Лучше пойду в машине посижу.
— А у тебя нет, что ли, матраса какого-нибудь? Или раскладушки? Ну или еще чего-нибудь, что можно на пол постелить? Нет? Плохо…
— Да нормально мне и в машине будет. Не заморачивайся. Иди спи.
Она уходит, но через минуту опять возвращается.
— Нет, я так не могу. Мне неудобно. Кровать же огромная, широкая такая, запросто оба поместимся… Зачем мучиться? Ложись тоже…
Собираюсь отшутиться, как она вдруг насмешливо добавляет:
— Не бойся, Смолин, приставать не буду.
46. Стас
Гордеева стоит в дверном проеме, босиком, в моей старой рубашке, которая ей так велика, что висит чуть не до колен.
Вроде что особенного? Но от нее вот такой совсем крышу сносит. Стараюсь на ее голые ноги даже не смотреть, только в глаза. И все равно в голову ударяет кровь. Оглушительно долбит в виски.
В кухне моментально становится душно.
Сморгнув, таращусь на Гордееву, наверное, как полный тормоз, пытаясь понять, шутит она или серьезно? По ходу, серьезно. С ума она сошла, что ли? Впрочем, она же не знает…
Не догадывается даже, дурочка, что сейчас очень опрометчиво меня дразнит. Потому что лежать с ней рядом, в одной кровати и не сметь ее коснуться — не уверен, смогу ли. Выдержу ли. А если и выдержу — это же будет сущая пытка…
Но насмешливое выражение на ее лице не оставляет выбора. Я сползаю с подоконника, а самого внутри аж колотит. Но чтобы не палиться, ухмыляюсь и лениво тяну:
— Ладно, Гордеева, так и быть. Уговорила. Надеюсь, ты хотя бы не храпишь?
— Никто пока не жаловался, — слышу ответ, и тут же у меня вырывается:
— В смысле — никто?
Она идет передо мной и будто не слышит.
— Э! Так кто — никто? — удерживаю я ее за локоть и поворачиваю к себе.
— Никто, Смолин, это никто, — смеясь, отвечает Гордеева и высвобождает руку. — И вообще, что за вопросы? Тебе не все ли равно?
— Просто интересно, — состряпав равнодушную мину, пожимаю плечами. Она идет дальше, а я злюсь на себя. Гордеева, конечно, та еще язва, но ведь правда — мне должно быть все равно. Она, скорее всего, это вообще просто так ляпнула. И чего я повелся? Идиот.
Заходим в спальню. И меня накрывает. Это даже не волнение, это… слов таких нет. Сердце заходится и буквально выпрыгивает из горла.
Я скорее выключаю свет, потому что, чувствую, моя пылающая как пожар физиономия сдает меня с потрохами. Но в темноте ни черта не легче. Зато можно на нее беспрепятственно пялиться. Правда, вижу только силуэт на фоне окна. Однако глаз оторвать не могу.
Вот она откидывает одеяло, вот садится на кровать, вот ложится с краю. Недолго ерзает и замирает.
Во рту пересыхает. Возвращаюсь на кухню. Жадно пью, заодно ополаскиваю лицо холодной водой.
Почему с ней так? Будто сам себе не принадлежу. Почему не получается, как обычно, как со всеми, как с Янкой — легко, уверенно, непринужденно? Идиотизм полнейший. И всё ведь понимаю, а все равно ничего с собой сделать не могу.
Возвращаюсь в спальню, а то ведь решит, что перенервничал и сбежал. Ложусь на другую сторону кровати. Вытягиваюсь у самого края. Между нами, наверное, еще полметра. Но мне кажется, что я физически чувствую ее тепло, ее близость. И от этого внутри всё ноет.
Лежу, даже не шевелюсь, как статуя, закаменев всем телом от напряжения. Только сердце гулко бухает в груди.
Сна ни в одном глазу. Ловлю ее дыхание, сначала ровное, тихое, еле слышное. Но она тоже не спит. И от этого я только сильнее напрягаюсь. Все ощущения обострены до предела, хотя сам неподвижен.
Чтобы хоть чем-то занять одуревший мозг, лежу считаю секунды. Одна, две, три… сорок семь, сорок восемь… сто шестьдесят пять, сто шестьдесят шесть…
Несколько раз сбиваюсь и начинаю снова.
На восемьсот двадцатой секунде уже не знаю какого захода, она, немного повозившись, поворачивается на живот. А вскоре начинает тихонько посапывать. И я понимаю — уснула. Напряжение слегка отпускает. Но не настолько, чтобы уснуть самому.
Восемьсот двадцать один, восемьсот двадцать два…
Скорее бы утро. Отвезу ее и Милоша в гимназию и поеду домой.
Восемьсот тридцать четыре, восемьсот тридцать пять…
На следующей неделе она отправится на олимпиаду. Может, тоже поехать? Я, конечно, уже послал Арсения, но кто мешает передумать?
Ненавижу математика — это последняя мысль, которую я запоминаю, закрывая глаза. А когда их открываю — уже утро.
Встаю — Гордеевой рядом нет. Встревоженно прислушиваюсь и выдыхаю. Она плещется в ванной. Вообще-то даже хорошо, что ее сейчас рядом нет. Видок с утра у меня еще тот.
Потом иду в гостиную, пытаюсь растолкать Милоша. Но тот, не открывая глаз, только мычит в ответ и отмахивается. Скидываю его с дивана, но тот продолжает спать на полу как ни в чем не бывало.
Тут уже и Гордеева выходит из ванной. Буркнув «привет», заскакиваю туда сам. Почему-то даже в глаза ей не смотрю при этом. Сам не знаю, откуда эта утренняя неловкость, ничего же не было.
Зато Гордеевой хоть бы что. Выхожу — она уже на кухне кофе пьет с печеньем. И мне предлагает. Настроение, гляжу, у нее веселое.
— Ну что, не нарушала я твой сон своим храпом? — спрашивает с невинным видом, а у самой глаза смеются. Только мне не до смеха и не до шуток. Наливаю себе кофе и сажусь за стол напротив нее.
— Кто-то проснулся не в духе?
Бросаю на нее угрюмый взгляд и ничего не отвечаю.
— Слушай, а как мы теперь будем?
— В каком смысле? — не понимаю ее.