Подонок. Я тебе объявляю войну!
Шрифт:
— Не волнуйся, фоткать тебя больше не буду, — с усмешкой говорит он, выезжая на дорогу.
— Мне просто… не по себе.
— Ты боишься, что я буду к тебе приставать? — искренне изумляется он. И тут же цепляет на себя знакомое насмешливо-высокомерное выражение. — Вот за это вообще можешь не переживать, Гордеева. Уж тебе это точно не грозит. Ты не в моем вкусе.
На языке крутятся колкости, но я ничего ему не отвечаю. Благодарность заставляет помалкивать. Все-таки он готов меня приютить, хотя я даже не просила.
На самом деле приставаний
Просто рядом с ним мне неловко. Это не страх и даже не совсем смущение. Это что-то трудно поддающееся определению. Какое-то непонятное напряжение, которое держит меня в тонусе. Вибрирует где-то внутри. Не дает расслабиться ни на секунду. А ещё делает кожу сверхчувствительной даже к его взглядам.
До его дома мы едем в молчании. Но это молчание громче и красноречивее любых слов. Оно давит и накаляет до предела воздух, ситуацию, нас самих. И что бы Смолин ни говорил, он тоже это чувствует.
Поэтому в лифте мы стоим по разным стенкам и друг на друга даже не смотрим. Поэтому же и потом, нечаянно столкнувшись в темной прихожей, шарахаемся в стороны, словно от удара током…
45. Стас
Еще в дороге понимаю, насколько это безумная затея тащить Гордееву к себе. Это даже не игры с огнем, это уже, скорее, хождение по канату над пропастью. Без всякой страховки.
Хорошо хоть она не знает, как меня от нее уносит. Нет, хорошо, что никто этого не знает.
И не узнает.
Только с самим собой что делать?
Пока в больнице лежал, измаялся весь, чуть не свихнулся. Как кино на повторе, тысячу раз в уме прокручивал тот день, точнее, те несколько минут, когда она была у меня в палате, когда касалась меня, поправляя одеяло. И в воспаленном мозгу я уже сам додумывал, дорисовывал, что было дальше. Там, в моих фантазиях, она не просила за своего быдловатого дружка, а я ее не прогонял, там она пришла именно ко мне, и мы… Черт!
Увлекшись, лишь в последний момент замечаю, что проскакиваю на красный. Слава богу, дорога пустая. Вот только в аварию попасть для полного счастья не хватало.
Стараюсь больше не думать о ней. Но как не думать-то, когда она вот, рядом? Когда от ее запаха плывет мозг? Когда от ее близости кровь аж гудит?
Все равно надо как-то не реагировать. И так чуть не спалился в этом дурацком шкафу. И вот снова, пожалуйста… Едва я вспоминаю, как мы там жались друг к другу, как ее горячее дыхание щекотало мне шею, так тут же накрывает…
Но я вовремя себя одергиваю. Тряхнув головой, отгоняю этот морок. Старательно сосредотачиваюсь на дороге.
Нет, не надо было ее везти к себе. А с другой стороны — не на улице же ее оставлять.
Кошусь на нее украдкой. Вижу ее профиль, поджатые губы. Тоже вся натянутая как струна. Нервничает? С чего бы? Блин, она что, реально думает,
Она, словно почувствовав, что смотрю на нее, поворачивается ко мне, но я тотчас перевожу взгляд на дорогу.
И, между прочим, я даже не соврал, что она не в моем вкусе. Мне вообще всегда нравились блондинки, высокие и стройные, вот как Янка. Чтобы формы были пышные, чтобы ноги от ушей, чтобы волосы длинные, ниже плеч. А Гордеева вообще по всем пунктам мимо, но… но ни от кого никогда меня так бешено не вело. Дурдом.
Худо-бедно добираемся до дома.
Окидываю взглядом девятиэтажку, будто проверяю окна на четвертом этаже. Темные. Какими им еще быть? Ключи есть только у меня, даже у Соньки их нет. У отца — тем более. Это старая квартира деда, он год назад умер и оставил ее мне, потому что с отцом они до последнего были на ножах.
Дед идейный был, называл отца в глаза вором, взяточником и проклятым буржуем, а за глаза — еще похлеще. Впрочем, отец тоже в долгу не оставался. А в последние годы они вообще не общались. Уверен, отец и на похороны его пришел лишь потому, что люди бы не поняли.
В квартире уже все по-другому. Недавно там сделали ремонт и мебель, естественно, всю поменяли. Дед умер прямо дома, и нашел его я. Не то что я очень суеверный, но почему-то находиться в этой квартире совсем не мог. Не по себе было. А сейчас, после ремонта — ничего, нормально. Даже есть мысль свалить от отца сюда. Если бы не Сонька — так бы и сделал.
Заходим с Гордеевой в подъезд. Пропускаю ее вперед. Она, обхватив себя руками, дрожит — на улице реально холод. В первый миг бездумно хочу ее приобнять, погреть, как сделал бы и с Сонькой, и с Яной. Но тут же спохватываюсь и убираю руки в карманы. Скажет еще: ну вот, пристаешь! У этой хватит фантазии.
Заходим в лифт. Вместо кнопки с цифрой 4 — выгоревшая черная дырка. Нажимаю зачем-то на пятый этаж.
Не сговариваясь, мы с Гордеевой становимся подальше друг от друга. Держим расстояние, лишь бы ненароком плечами не соприкоснуться.
Надо было по лестнице подниматься. В лифте моментально становится душно, мне, во всяком случае. Находиться с ней наедине в тесном замкнутом пространстве мне абсолютно противопоказано.
Сердце молотит как бешеное, всё быстрее и быстрее. Закрываю глаза, но так только хуже. Вообще черт-те что на ум сразу лезет.
Если бы она меня сейчас коснулась, я б, наверное, взорвался.
Мало мне всего этого, так тут еще и живот вносит свою лепту и выдает протяжное: у-у-у-у-у. Кошусь на нее: слышала или нет?
Лифт, как назло, еле ползет, но зато скрипит и дребезжит на все лады, заглушая прочие звуки.
А дома что делать будем? Надо хоть о чем-то разговаривать. Потому что вот так находиться с ней рядом в тишине — просто уже невыносимо. Но у самого ни единой мысли. О чем с ней вообще можно говорить? Ну так, чтобы не разругаться.