Подсолнухи
Шрифт:
Одеваюсь, выхожу в сени, на крыльцо. Стою некоторое время на крыльце. И деревня будто другая, чем вчера. Странно — уходить из дому нет охоты. Всегда так: ждешь, ждешь свободного дня, а дождался — пропало вдруг всякое желание бежать к приятелям, затевать игры. Это потому, что никто тебя не держит, не заставляет работать. А иначе бы давно удрал. «Навоз, что ли, вывезти в огород?» — думаю я, но решаю сделать это завтра. Пойду к Шурке Городилову, чем он занимается? Спал, видимо, как и я, пока не выспался.
Шурка подымается из-под берега Шегарки с ведром воды, машет рукой. Я подхожу к нему. Шурка поставил полное ведро на тропу, отдыхает.
— В контору пойдем? — спрашивает он, передохнув, берясь за дужку ведра. — Патефон
— Давай сначала в контору, — предлагаю я, — а после на сушилку. Никуда от нас снегири не денутся. Неси воду, я подожду тебя на дворе. Побыстрее!
Шурка относит ведро с водой в избу, и мы, перейдя Шегарку по пробитым через огороды стежкам, идем в контору посмотреть, что там делается в этот день. Мороз не шибко злой, но с ветром, и мы шагаем, поворачиваясь на ветер то одним, то другим плечом. Ветки тополей и черемух, что почти в каждом палисаднике, густо заиндевели. И перелески за огородами в инее.
К углу конторы, поднятый на высоком древке, прибит красный флаг. Он надувается под ветром, хлопает концами, обвисает на минуту и опять развевается, поднятый ветром. Под флагом, от угла до угла, протянута широкая полоса красной материи, на ней белыми буквами написан лозунг об Октябрьской социалистической революции. А в конторе шумно. В передней полно народу, парни, девки, мужики женатые. Разговаривают все сразу, и не поймешь ничего. В председательском кабинете тоже толкутся; орет вовсю патефон; счетовод, пожилой, хромоногий мужик, крутит ручку патефона, меняя пластинки. Рядом один из парней точит на небольшом плоском бруске иголки. Председатель без шапки, но в полушубке, сидит на своем месте — стол его в углу, возле окна, разговаривает о чем-то с мужиками постарше. Все уже навеселе малость, смеются, перебивая друг друга в разговоре.
«Пой-дем, пой-дем, Дуня! — наяривает на всю контору патефон. — Пойдем, Дуня, во лесок, во лесок! Сорве-ом, сорве-ом, сорвем, Дуня, лопушок!..»
Патефон в темно-синей коробке, головка, ручка, другие части сверкают никелем. Около патефона стопкой лежат пластинки. Счетовод к патефону никого не подпускает, боится, что ребята сорвут пружину. Сам заводит, сам меняет пластинки, осторожно опуская на край пластинки тяжелую головку с наточенной иглой. Патефон вынимают по праздникам, остальное время он стоит в шкафу под замком, где хранятся у счетовода счеты, чернильница с ручкой, конторские книги, другие колхозные бумаги.
Пластинок было немного, штук десять, однако, может, на две-три больше, старые заигранные пластинки. Некоторые были треснуты, это счетовод недоглядел, кто-то столкнул их на пол или, облокотись, надавил локтем. Счетовод пытался найти виновного, никто не сознался. Долго после этого не пользовались патефоном — в наказанье. Сердился счетовод. Теперь вроде оттаял. Да и праздники, как не разрешить. Сам председатель здесь…
Патефон купили сразу же после войны, ни радио, ни электричества в деревне не было, почта приходила с большим опозданием — пока это на перекладных от деревни через болота и леса дотащится из города до нас почта. Патефон был радостью для всех — взрослых и детей, и доставали его из шкафа поначалу чаще. Время шло, пластинок новых не покупали, иголки тупились, стачивались, иные уже и пальцами трудно было уцепить, так они сточились. Жалея патефон, счетовод долго играть не разрешил, прокрутит по разу пластинки, закроет под замок, до следующего праздника. «На гармошке играйте, — говорил он ребятам, — ей ничего не сделается, растягивай да сжимай. Обходились ведь когда-то без патефона».
Мы с Шуркой пробрались в кабинет, встали возле стены в углу, поближе к патефону, слушая песни, наблюдая за счетоводом, как, вставив изогнутую ручку в бок патефонной коробки в специальное отверстие, он осторожно
Были тут, кроме «Дуни», и «Три танкиста», и «Катюша», и «Наигрыши баяна», и «Бежал бродяга с Сахалина». Были еще пластинки с песнями в исполнении Руслановой. «Из-под дуба, из-под вяза», «Валенки», «Степь да степь кругом», «Окрасился месяц багрянцем». Эти песни любили более других и чаще просили счетовода сыграть их. Пружина у патефона тугая, тянет хорошо, голос у певицы сильный, но пластинка старая, стершаяся, шипит игла, с хрипом получается песня. Крутится пластинка, крутится…
Председатель и счетовод любили «Степь да степь кругом», бабам и молодым девкам более по нраву были «Из-под дуба» и «Валенки», под песни эти, при желании, можно было плясать. А мы с Шуркой всегда ждали, когда счетовод поставит «Окрасился месяц». Я прочел уже несколько книжек о море, морских бурях и, слыша руслановское «где волны бушуют у скал», живо представлял себе скалистый морской берег, месяц и небо и волны, которые с шумом разбиваются о скалы, оставляя на них белую пену.
«Трех танкистов» мы знали на память и пели сами в школьных концертах, «Катюшу» проникновенно выводили девки летом под тополями. Песня о ямщике, как он замерзал в степи, была грустной, и многие бабы плакали, слушая ее. Бабам жалко было ямщика, жалко жену его и малых детей.
Проиграв по разу пластинки, счетовод закрыл патефон и поставил в шкаф. Мы с Шуркой вышли из конторы. Потеплело вроде, ветер стих, падал редкий, едва заметный снежок. Когда снег идет — теплее гораздо.
— Пойдем к нам обедать, — пригласил Шурка, — мамка шаньги с творогом пекла и блины. Пошли давай. В прошлый раз я у вас обедал, а ты у нас — нет. Мамка говорит, что же это Алешка не заходит? Стесняется, что ли?
— Пойдем, — согласился я, — попробуем, что это у вас за шаньги такие.
По праздникам мы с Шуркой Городиловым, да и другие ребятишки, приглашали каждый своего приятеля к себе в гости. Я уже и забыл, когда это Шурка обедал у нас. А он, оказывается, помнил. Мы отобедали у Шурки, оделись и вышли опять на улицу. Все так же падал снежок, но уже крупнее и чаще, скрывая дальние избы, сараи, бани, перелески за огородами.
— Что станем делать? — спросил Шурка. — На берег пойдем или на сушилку? У меня решето есть. Хочешь посмотреть? В сеннике спрятано. Большое. Давно мы на птиц не охотились. Или на берег пойдем с лыжами?
— Пошли на сушилку, — сказал я, — на берег всегда успеем. А то начнутся морозы, не до птиц тогда будет. День подходящий сегодня, повезет, так, может, щегла поймаем. В прошлую зиму щеглов прилетало на сушилку! Помнишь, как мы охотились за парой? Ох до чего же красивы! Но так и не удалось накрыть их. Осторожны щеглы, осторожнее всякой птицы…
И мы отправились на сушилку ловить птиц. Шурка нес под мышкой решето, прижимая его к боку, я поддерживал, помогая. За деревней, на выезде, на левом берегу Шегарки, напротив кладбища, в полверсте от крайнего двора, построили сушилку. Возле сушилки, обнесенной изгородью, просторный ток, где осенями обрабатывают привезенное с полей зерно: веют, культивируют, перелопачивают. Очищенное зерно сушат, увозят в амбары, а на току остаются отходы: семена сорных трав, овсюг и малая часть зерна, провалившаяся сквозь решета веялок и культиваторов. Отходы эти иногда берут для кур, но куры плохо клюют их: выберут зерно, остальное не трогают. Отходы обычно остаются в зиму на току, лежат они на току и лето, прорастают, а в августе, перед самой уборочной, когда начинают чистить, готовить для нового урожая ток, вилами или совковыми лопатами выбрасывают проросшие, слежавшиеся кучи за изгородь, где бурьян с лебедой и широколистый зеленый лопух. Там отходы догнивают, заравниваются травами. Высокая густая трава поднимается на месте кучек.