Подсолнухи
Шрифт:
Под тесовыми крышами сушилки круглый год жили воробьи. Летом они гнездились здесь, зимой прятались от стужи, питаясь тем, что осталось не взятое метлой на земляном утоптанном полу. Осенью, до самого снега, воробьи хозяйничали на кучах отходов, склевывая зернышки. С первым же снегом, с первыми веселыми морозцами, из бора в деревню прилетали снегири и щеглы, кормились краем огородов на полузанесенных репейниках, ветках конопли. Прилетали снегири и на сушилку. Иногда мы охотились на них с решетом. Ни мне, ни Шурке птицы совсем не были нужны. Нам хотелось подержать в руках и снегиря, и щегла, посмотреть их вблизи. Интересно было ловить птиц, пойманных же становилось жалко, и мы тут же отпускали их на
— Шурка, ты где решето взял? — спросил я дорогой.
Мы заходили со стороны речки, чтобы из-под тесового навеса посмотреть, есть ли снегири. Они близко не подпускают, это тебе не воробей, сидящий на городьбе.
— А мне бригадир разрешил взять, — ответил Шурка. — Оно, видишь, порвано с края, потому и не годно. Осенью я помогал бабам веялку крутить, что-то у веялки внутри случилось, зерно пошло сорное, стали разбирать, оказалось, что решето нарушено. Я вспомнил про снегирей и попросил. Васька Климцов лук со стрелами в обмен предлагал, я отказался. Как ты считаешь — правильно я сделал, что отказался? Лук и сам могу смастерить, а решето где найдешь. А тут такой случай. Надо его беречь, решето…
Мы пролезли в сушилку через низкое окно в рубленой стене — рама выставленная стояла под стеной. Снегирей нигде не было видно. В сушилке было сумрачно и казалось холоднее, чем на улице. Остановились, оглядываясь. В сентябре мы работали здесь. Шурка перелопачивал зерно, а я возил на телеге мешки от комбайна. Мы всегда по осеням помогали колхозу. И летом. Летом на сенокосе работаешь, а осенью поможешь на току.
— Вон они, — шепотом сказал Шурка, указывая рукой в конец навеса.
Там на земле сидело несколько снегирей. Мы притаились, наблюдая. Снегири сидели неподвижно, будто озябли. Вид у них всегда кроткий, грустный.
— Давай разгребем быстрее кучи и поставим решето, — предложил Шурка. — Если вспугнем — ничего, они все равно прилетят. Разматывай скорее бечеву. Ну и птицы, прямо горят. На земле они не так ярки, а вот на снегу…
Он вынул из кармана небольшую, четверти на полторы, палочку с намотанной на нее длинной и тонкой бечевкой. Мы пошли к кучкам, я на ходу разматывал бечевку, она тянулась за мной. Шурка разбрасывал над кучкой ногой снег, добрался до отходов, разровнял их, положил на отходы наклонно решето, под приподнятый край стоймя поставил палочку, и мы ушли в прируб сушилки, утянув за собой один конец бечевы, другой конец был привязан к палочке посредине. Когда птицы заходили под решето, мы дергали за бечевку, палочка выскакивала, решето падало, накрывая птиц. Охота простая, главное в ней — ожидание. Сидишь в прирубе, мерзнешь, ждешь, прилетят ли снегири, а ежели прилетят, то зайдут ли под решето. Очень уж осторожны. Переживания особо начинаются, когда появляется щегол, нарядная, красивее снегиря птица. Самцы снегиря красногруды. Чем морознее день, тем ярче у них грудь. У самки оперение на груди сизое. У щегла одежда пестрая, и бойчее он снегирей. Есть и фамилии такие — Снегирев, Щеглов…
Мы ловили птиц и тут же отпускали их. Нам интересна сама ловля. Один раз принес я снегиря домой, принес в рукавице, выпустил в избе возле двери, снегирь с ладони перелетел на подоконник, не рассчитал, ударился клювом о стекло, упал и стал биться в окно, трепыхая крыльями. А кошка, прижимаясь к полу, уже ползла от печи к лавке, и хвост ее шевелился, выражая нетерпение. Снегирь не видел кошку, он сидел, уткнувшись в стекло.
— Не балуй, — сердито сказал мне отец, — выпусти сейчас же и не лови больше! Не жалко разве? Брысь! — закричал он на кошку. — Ишь ты, нацелилась!
Я поймал снегиря, вынес на крыльцо, подбросил слегка над головой. Снегирь
— Пошли по домам, — шмыгал носом Шурка, выглядывая в дверную щель. — Не везет нам сегодня, не прилетят они заново. Пойдем, а то замерзнем здесь — холодина, аж трясет. Кабы печка стояла в прирубе — сиди хоть до вечера. Слышишь — зубы звенят, — Шурка засмеялся и дернул за бечевку.
Я, признаться, тоже порядком замерз. Ну их, снегирей, со щеглами вместе!..
Мы выбрались из прируба. Шурка стал сматывать бечевку, я взял под мышку решето. Перелезли через высокую городьбу тока, вышли на дорогу.
— Как ты думаешь, — спросил я дорогой Шурку, — где живут снегири летом? Зимой их сколько хочешь, а летом никто ни единого не видел. Или улетают они куда-то далеко, к снегам. Может, на север, а? Все птицы осенью на юг летят, а снегири на север. Но ведь снегу и на севере летом нет.
— Ну зачем им далеко улетать, — подумав, ответил Шурка. — Наоборот, все птицы весной к нам слетаются, живут до поздней осени. Мужики говорили, что летом в бору снегири прячутся, там и гнезда вьют. В бору прохладно, в самых глухих местах. Жару не любит снегирь. Зимой, замечал, как сильнее мороз, снегирь веселее, свистит чаще, решета не боится. В феврале здесь, в начале марта еще. А потом улетают они в бор сосновый, там и живут.
Разговаривая, мы подошли к Шуриному двору. Взяв решето, он свернул в переулок, а я пошел домой. Первый день праздника закончился. Вечером сидел дома, идти никуда не хотелось, да и родителей пригласили в гости, я же, как старший, должен был присматривать за братьями, а то натворят что-нибудь, им только дай волю, не рад будешь после. Полезут сметану искать, перевернут кринки или игру в жмурки затеют, а то и в прятки.
Я лежу на печи, на животе, и, опустив подбородок на кулаки, наблюдаю, как отец с матерью собираются в гости. Отец уже собрался. Он сидит на краю кровати, держа стоймя возле ног костыли. Отец выбрит, седые волосы его коротко острижены. На нем солдатская форма, в которой он вернулся из госпиталя, гимнастерка перепоясана ремнем. На ноге малоношеный валенок. Это отцова праздничная одежда. Ему осталось надеть полушубок и шапку. Взять варежки. Полушубок поношен, под мышками протерто, и отец сам наложил туда заплаты. Поношена овчинная шапка. Варежки в эту зиму мать отцу связала новые, а на них, из штанин чьих-то штанов, пошила верхонки, иначе вязаные долго не продюжат. Она и нам всем пошила верхонки.
Я люблю накрываться отцовским полушубком, когда сплю на полу. Он пахнет табаком, еще чем-то, очень домашним. И шапка отцова нравится мне, только большая она слишком на мою голову. Костыли у отца деревянные, сухие, легкие, с резиновыми наконечниками. В морозные дни, как идет отец по наезженной улице, далеко слышен скрип костылей. У него и запасная пара есть, в кладовой. Случается, ломаются костыли.
— Ты скоро, мать? — спрашивает он, глядя на ходики. — Пора уже. Собралась?
— Иду, — негромко откликается из горницы мать, — успеем, семи еще нет. Долго ли через речку перейти. Надевай полушубок. Пуговица, как на грех…
В горнице возле стены между столом и кроватью стоит тяжелый, старый, окованный узкими полосками потемневшей жести, с двумя фигурными металлическими ручками сундук, доставшийся нашим родителям от их родителей. В нем праздничная одежда всей семьи. Одежда выстирана, прокатана рубелем и каталкой, аккуратно свернута, сложена стопками. Сейчас крышка сундука откинута к стене, мать достала бордовую фланелевую кофту, сатиновую юбку, вязаный шерстяной платок. Стоит над сундуком наша мать, задумалась. О чем думает она? О жизни своей, наверное. О жизни всей семьи.