Подсолнухи
Шрифт:
Отцу нет еще и пятидесяти, мать моложе его на шесть лет, но оба они выглядят стариками в постоянных заботах, обыденной одежде и только, когда вот так принарядятся в праздники, в лучшее, что у них есть, кажутся моложе, веселее, привлекательнее. Вроде другие люди уже. А наряды у них одни и те же — на много лет справлены. Как и у других деревенских. Считай, одинаково у всех — жизнь одинакова, работа, одежда, заботы…
Мать выходит из горницы, мы смотрим на нее. Черные волосы, промытые вчера в бане, зачесаны назад, собраны на затылке. На матери бордовая фланелевая кофта, поверх фланелевой — самовязанная из овечьей шерсти, на матери длинная темная сатиновая юбка, фартук
— Ну, мы пошли, — говорит мать и смотрит на нас, потом на ходики. — Не балуйтесь тут. Часам к одиннадцати вернемся. Лампу прикрутите, коптить начнет. Ишь как гудит за стеной, метель разгулялась. Выстудит избу за ночь. И дорожки небось замело все через речку. Ну все, пошли, отец.
— Постряпушек принесешь, мам? — спрашивают с печи братья. — Принеси.
— Принесу, принесу, как же без постряпушек, — обещает мать. — Ложитесь.
— Как еще дадут, — хмыкает отец, толкая дверь, гремя костылями по полу.
И они выходят в сени. Я, прямо босиком, ступая на цыпочки, выскакиваю следом за ними, закрываю сенную дверь на засов, спешу в избу, и, прикрутив фитиль лампы, лезу на печку к братьям. Годовалый спит в своей зыбке, держа сомкнутыми губами соску, двое младших спят в обнимку на горничной кровати, а мы лежим трое на печи, рассказываем сказки или прочитанные книжки, дожидаясь родителей. Мы ждем, главным образом, мать — она должна принести что-нибудь из стряпни, гостинец. Восьмилетний наверняка уснет, вероятно, уснет и десятилетний, а мне засыпать никак нельзя, я должен открыть родителям дверь, да и годовалый может проснуться, заплакать. Тогда слезай, успокаивай, меняй пеленки, соску подавай. Напевай ему песни всякие, покачивая легонечко зыбку. Но пока спит он…
Каждую зиму, прямо с Октябрьских праздников, вот уже несколько лет подряд, как только возвратились домой фронтовики, кому суждено было вернуться, начинались по деревне сабантуи-гулянки из двора в двор и тянулись через все праздники, до самого тепла, до троицы. А потом перерыв до Октябрьских самых. Роздых и гулянье, а работы полно. Мать рассказывала, что первым сабантуй-гулянку собрал кто-то из фронтовиков, чтобы отметить свое возвращение. Вернулся израненный, но — вернулся. Собрал всю деревню, не делая выбора, угостил как мог, поблагодарил гостей. Они — его. Другой фронтовик за ним потянулся — я, мол, чем хуже тебя, и я хочу отпраздновать возвращение. Третий, четвертый. А после и пошло по деревне.
Каждый, кто гулял у фронтовиков, стал отгащивать — приглашать к себе, приглашать всех подряд, не только тех, кто его приглашал. В будние дни сабантуи не собирали, в праздники или с субботы на воскресенье. Не один двор не обойдут гулянием. Всякий хозяин старается из последних сил, зиму будет сидеть без мяса, других припасов, но — сабантуй устроит. Иначе со стыда сгорят. Мы, ребятишки, узнавали о гуляниях в школе.
— А у нас завтра сабантуй, — скажет кто-нибудь. — Мамка стряпню заводит. Я открыл квашню, понюхал тесто — пахнет вкусно. Приходи, поглядишь пляски.
Гуляли и у нас ежегодно, почему-то всегда по теплу уже, в марте-апреле. И не по праздникам, а в обычные воскресенья. Мать скажет:
— Праздник сам по себе хорош, отгуляем в воскресенье, ничего.
Я и братья не шибко-то любили эти самые сабантуи — они отнимали сразу половину продуктов, приготовленных на зиму. Хорошо, что родители собирали застолье весной, когда ждешь уже тепла, лето и не так думаешь о еде. Но все равно я считал, что можно было бы обойтись без гулянок, просто отмечая праздники. Но родителей наших с уважением приглашали в каждый двор, они никогда не обижали хозяев, не отказывались от приглашения, шли, а потом в определенное время, удобное для себя, с таким же уважением старались отгостить. Приглашения пропускали редко, если уж болел кто-то или по какой другой важной для приглашенного причине.
К сабантуям начинали готовиться загодя, заводили наперед выпивку, побольше да покрепче, каждый двор старался побить один другого угощением. Мать пересматривала запасы, планируя, сколько чего надобно взять. В такие дни работы мне и братьям прибавлялось, нужно было посмотреть и в избе, и на дворе, а на дворе всегда было полно дел всяких.
Нам больше нравилось, когда приглашали родителей и они уходили, а мы оставались одни, ожидая, принесет ли мать постряпушек и что принесет. Так уж повелось: хозяйка, у кого гуляли, видя, что гости начинают расходиться, предлагала бабам для ребятишек что-то из стряпни. Никто не отказывался взять, брали так, чтобы каждому из детей досталось хотя бы по пирогу или шаньге. И наша мать так же делала — совала бабам в карманы фуфаек и жакеток стряпню, обижаясь, если те вдруг отказывались взять. Ребятишек в любой семье полно, полуголодные постоянно.
Лежишь на печи, ждешь. Вот девять часов, десять, начало одиннадцатого. Иногда родители возвращались к полуночи. Братья спят, в избе тихо, фитиль лампы прикручен, свет падает на потолок, на стены, слабо освещая стол и широкую скамью. По углам темнота, темень за окнами, немного боязно — и спать совсем уже неохота. Обычно я слышал, как подходили родители к избе, голоса их. Одни они никогда не возвращались, шли с кем-нибудь из своего края, шли с песней. Услышав, как родители всходили на крыльцо, я соскакивал с печи, спеша открыть дверь. Пол в сенях ледяной, а я снова не обулся. Прыгаю с ноги на ногу. Ух ты! Ну и холодина!
— Спите? — спрашивает мать, входя первая. — Помоги раздеться отцу.
Иногда отец был сильно выпивши, иногда самую малость, для настроения.
— Сам разденусь, — говорил он, — чего тут. Валенок вот только, милок, поставь на плиту. Костыли положи под кровать, чтоб не мешали. Вот и все.
Сняв солдатскую форму свою, укладывался под дерюгу и сразу засыпал. Мать, оставив узелок с гостинцами на столе, раздевалась в горнице. Я развязывал узелок, там бывало шесть постряпушек, каждому по одной. И на годовалого. Мать уже сейчас приучает его к взрослой пище, соски хлебные дает. Я подхожу к окну, оно густо заснежено, и ничего не увидать, что делается на дворе. Слышно было, как шумит ветер, наметая снег.
— Возьми себе, — говорит мать, кивая на постряпушки, — остальные им. Утром встанут, обрадуются. Три пирога с творогом, три с яйцами и луком. Какой?
— Я не хочу сейчас, мам, — отказываюсь я, — завтра вместе со всеми съем. Кто с чем захочет, тот и выберет. Или ты сама нам разделишь, чтоб без обиды.
И я взбирался обратно на печь. Мать сложила стряпню на тарелку, поставила в шкап, за занавеску. Мать еще некоторое время сидит за столом, под висевшей на стене лампой, расчесывает на ночь волосы. Чешет медленно, раздумчиво. Чувствуется, что она в мыслях сейчас спокойных.