Поэма о фарфоровой чашке
Шрифт:
Организоваться следует и работать сообща… На союз, на фабком нажать следует, пущай займется работой. Ячейка поможет!.. Вот сообща и толк выйдет… ей-богу.
Евтихиева на «ей-богу» споткнулась и сконфузилась. Женщины добродушно захохотали.
— Привычка… — смущенно пояснила Евтихиева и махнула рукой. — Глупая привычка!..
Расходились с собрания, оживленно толкуя и споря. Хотя на собрании никаких определенных решений не приняли, но всех как-то взбодрило и по-хорошему взволновало и согрело уже одно то, что
— Почаще, Евтихиева, скликай баб! — попросила исхудалая остроносая, черноглазая женщина. — Не все нам по баням бока парить, можно в охотку и душу обогреть!
— Верно! Сзывай почаще…
Был задумчивый, насторожившийся вечер. Августовская острая пыль полосами колыхалась над улицами, дым из фабричных труб полз низко над крышами, и с гор тянуло горькими запахами.
Был тих и значителен вечер. На полях, за фабрикой, за рекою гнулись созревшие хлеба, отцветали последние летние цветы, беспокойней кричали в кустах птицы.
На завалинках, на приворотных камнях сидели люди, медленно, лениво разговаривали, и их голоса глухо гудели в вечернем затишье. Где-то мычал скот. Из-за реки, от Высоких Бугров звенел собачий переклик.
Евтихиева отделилась от спутниц и пошла к высокому крыльцу фабкома. На ступеньках кто-то сидел, а сверху, из освещенных окон второго этажа сеялись задумчивые, мелодичные звуки: кто-то перебирал стальные струны мандолины, и серебряные звоны инструмента сладко таяли в дрогнувшем, остановившемся сумеречном воздухе.
— Евтихиева! — окликнули с крыльца женщину. — Не торопись, там стенгазетчики бузят. Посиди. — И сидевшие потеснились, давая ей место.
— Отдохни.
— Вечеряете? — улыбнулась Евтихиева, присаживаясь на крыльцо;— Вы бы на реку пошли, чего тут торчите?
— Ладно и тут… А ты свой курятник распустила? Наговорились?
— Наговорились… Слушайте, мужчины! — резко повернулась она к сидевшим, и лицо ее в трепетных коротких сумерках стало сосредоточенным и суровым. — А ведь это не порядок… Чего культотдел смотрит? На женщин прямо никакого внимания. Никакой настоящей работы!..
— Тебя туда для этого и командировали, чего тебе еще надо?
— Меня… Мне одной не под силу! Мне трудно справиться. Подготовка у меня слабая…
— Ничего… Привыкнешь, приспособишься.
Серебряные звуки сверху вдруг сыпнулись сложной заливчатой трелью. К мандолине присоединилась домра, потом бас. Потом зарокотали еще какие-то струнные голоса. Из освещенных окон широкой ликующей волною полилась какая-то знакомая, волнующая песня.
На крыльце замолкали. Стали слушать.
— «Кузнецы»… «Кузнецов» играют… — вздохнул кто-то, вслушавшись в песню. — Здорово!
И пока звучала металлическими, звонкими голосами знакомая мелодия, день окончательно угас. Небо стало опаловым: небо сделалось глубоким и словно зыбким. Тени легли
Сумерки окутали сидящих на крыльце. И из сумерек осторожно, как бы боясь спугнуть ладную и бодрящую песню:
— Тебе трудно справиться?.. А дело у тебя, в сущности, маленькое… Ты вот погляди, как у нас большие дела идут!.. Тяжело, с натугой, можно сказать, идут… В новом, к примеру, корпусе стены под крышу почти возвели, печь кладут эту самую танельную, а вдруг седни директора в город, в округ вызывают. Екстренно… Глядишь, и приостановят стройку!.. Вот так-то!..
Музыканты там, вверху, перестали играть. Речная сырость сделалась острее. Со стороны фабрики отчетливо зарокотало, заухало: слышен стал грохот толчей и мельниц.
— Как же это могут приостановить такую работу?.. Экая сумма денег затрачена, да остановить?
— Директор, Широких, им там горла перегрызет, а не отступится!..
— Что дирехтор?.. Разве его это одного дело? Это дело обчее, наше!.. Нам, ребята, восставать за него надо. Всем коллективом!.. Дружно!..
К крыльцу подходил кто-то невидимый и неразличимый в густых сумерках. Подходя, он подхватил последние слова и уверенно присоединился:
— Конешно, всем коллективом! Дружно!..
Плескач, согнувшись над бумагами, выводил четкие, круглые цифры, но нет-нет да и поворачивал голову в ту сторону, где был ход в директорский кабинет. Плескач горел желанием во что бы то ни стало ухватить, услышать то, о чем в этом кабинете шел громкий разговор.
С утра к директору пришли из ячейки, а затем председатель фабкома. И с утра, уже больше часа, там шла жаркая беседа, переходившая порою в бурный спор.
Отголоски этого спора доносились в контору, и не один Плескач жадно прислушивался и старался расслышать, узнать, в чем дело.
— Жарко там! — не выдержал и смущенно хихикнул Плескач. — Дискуссия… Нажгла их телеграмма!..
Никто не отозвался, и Плескач снова склонился над цифрами.
Телеграмма пришла еще вчера. Днем, после обеденного перерыва, подали ее директору, и директор, прочитав ее, озабоченно задумался. А потом начались совещания, в директорский кабинет то и дело требовали всякие сведения, ведомости, расчеты. Двух конторщиков засадили за экстренную сверхурочную работу по составлению каких-то сводок. От стройчасти в срочном порядке забрали данные о затратах, произведенных на стройку, и о заготовленных материалах. Карпов ходил с папками, туго набитыми бумагами, и торопил чертежника, который снимал копии с планов и чертежей. Всюду чувствовались напряженность и тревога.