Поэма о фарфоровой чашке

Гольдберг Исаак Григорьевич

Тревога и напряженность передались из конторы на фабрику, на стройку. На стройке десятники распустили вожжи, ослабили наблюдение над работой и гадали:

— Что же будет? Однако остановят постройку?

Но в такой момент налетел на них директор Широких. Гневный и властный, он обрушился на беспорядки, на вялую и плохую работу, И в том, как он распекал по-хозяйски, уверенно и жестко, совсем не чувствовалось ни тревоги, ни растерянности, ни напряженности.

— Почему такая работа? — гремел он, тыча пальцами в неровную кладку стены,

показывая на плохо замешанную глину, высчитывая медленность в работе. — Гнать буду! По шеям!.. Эт-то же безобразие!.. Форменное безобразие!.. Десять раз переделывать заставлю, а так не пропущу!

Был стремителен и энергичен Широких и ненадолго поколебал сомнения и тревогу. Но сегодня в конторе, когда затянулось совещание в директорском кабинете, опять вспыхнули и разгорелись сомнения и тревоги.

Телеграмма была короткая и решительная. Директора вызывали в город, в окружной центр, с докладом и со всеми материалами о переоборудовании, о перестройке фабрики. Телеграмма, быть может, и не взволновала бы никого, если б в ней не было нескольких слов. И эти несколько слов гласили:

«…по требованию из Москвы»…

А Москва — помнили и на фабрике, и в конторе — это положенная под спуд, под сукно бумага, это обследование консультанта Вавилова, это прямое запрещение вести работы…

И положенную в дело (Плескач быстро и с радостной готовностью разыскал ее) бумагу пришпилили к телеграмме. — А Карпов пожелтел и устало сказал директору:

— Выходит, опять… затруднение… Не сократят нам?.. Нажимают, очевидно, из центра.

— Отгрыземся, Лексей Михайлыч. Зубы у нас острые, крепкие!..

— Ну, смотрите…

— Чего смотреть?.. Я так думаю: ежели коллективом, всей фабрикой будем стоять на своем, обязательно добьемся и доведем дело до конца… Обязательно!..

— Разумеется… Если все поддерживать станут, а вы ведь сами знаете… Многие недовольны и противятся…

— Сдаешь, Лексей Михайлыч? — Щуря глаза и со скрытой насмешкой спросил Широких.

Карпов не ответил.

Когда наутро в кабинет Широких собрались из ячейки и председатель фабкома, Карпов первое время тоже отмалчивался и только предупредительно и торопливо подсовывал директору нужные материалы и чертежи.

А Широких, ожесточенно стуча кулаком по телеграмме, гремел:

— Во-первых, имеем мы полную изношенность оборудования или нет? Имеем… А второе — стоит такая задача перед нами, чтоб расширять и улучшать производство? — Стоит! Так какого же рожна там надо? Отчего препятствия всякие?.. А оттого, товарищи, что в центре настоящего положения не знают… Сущности дела не ведают. На бумаге, по цифрам кой-что смекают, а в натуре ни гу-гу… Или вот со слов консультантов наезжих… А мы знаем, какие они такие консультанты, и, к примеру, наш этот самый Вавилов… И вот, ребята… товарищи, еду я в наш центр и буду драться там. И, конечно, добьюсь цели… Но только при общей помощи! При поддержке коллектива!..

Широких поднял вверх широкую руку и

развел, растопырил все пальцы. И когда он внушительно и сурово сказал: «коллектив», рука его сжалась и пальцы сомкнулись в крепкий, неподвижный кулак.

— При общей только вашей поддержке!

— Мы тебя поддержим, Широких! — отозвался секретарь ячейки Капустин. — Мы тебя все время поддерживаем. Если есть шатающие, так, сам понимаешь, без этого никакое большое дело не обходится.

— Несознательные! Вот оттого и шатающие, маловеры! — горячо подхватил Лавошников. — Тормозят всякое дело…

Помалкивавший и прислушивавшийся к разговору Савельев, председатель фабкома, нервно потрогал бумаги на столе и кашлянул.

— Дело огромадное… — конфузливо сказал он. — Оно требует больших тысяч, а мы тут этак легко решаем… Товарищ Широких взял себе в голову перестройку, то есть окончательное изничтожение старой фабрики — и уперся… А в центре виднее. Там общий план. Там общая наметка… Я высказывался ранее и теперь скажу: не преждевременно ли все это?..

— Значит, по-твоему, бросить?

— Теперь, конечно, бросать, пожалуй, уже поздно… Но сократиться следует.

— Сократиться? Скажешь ты! — накинулся на Савельева Лавошников. — По-твоему, видно, никакой рационализации не нужно. Какое получили от хозяев, от капиталистов наследство, такое, значит, и пущай действует?.. Ну, браток, при этаком-то положении ни до какого социализма не доберешься!.. Будешь на одном месте толкаться, да и только!..

— Я не против рационализации… — оправдывался Савельев, начиная раздражаться. — Да ведь не хватит денег. Вот сократят теперь в центре — и выйдет ни два, ни полтора… И, по-моему, чем чтобы там сокращали да урезывали, лучше самим подсократиться…

— Ты думаешь, есть с чего сокращать? — обратился к нему директор и выдернул из кучки бумаг расчерченный, разграфленный лист какой-то ведомости… — Ну, как по-твоему, на чем нам экономить? Скажи?

— Я не хозяйственник! — побагровел Савельев. — Это не мое дело сметы составлять… Вам виднее. Вы и сокращайте… разыскивайте экономию…

— Так что же ты путаешься, если не знаешь? — гневно прокричал Лавошников.

— Постой, погоди, Лавошников! — остановил горячившегося товарища Капустин. — Этак никакого толку у нас не будет, если мы станем перепираться… Сокращать, говоришь, Савельев, нужно? Ну допустим так. Будем сокращать. С чего же начнем? Давай цифры.

Директор положил ладонь на ведомость, словно припечатал.

— Вот здеся все цифры!.. За какую ни возьмешься, все как по живому месту будешь резать…

— Покажи! — потянулись руки к ведомости.

Сбившись тесно, голова к голове, над ведомостью, над сметами, собравшиеся стали изучать, рассматривать каждую цифру.

Кто-то откашлялся и глухо сказал:

— При чем тут, товарищи, в смете сумма на жилстроительство стоит? При чем! Вот если б…

Широких дернулся вперед и весь загорелся;