Поэмы

Навои Алишер

СРЕДА

Рассказ путника, приведенного с дороги в Голубой дворец

Михр, дочь Новдера, владыки островного государства, попала в плен к морскому разбойнику Джабиру. Ее жених Сухейль, сын йеменского царя Нумана, отправился на корабле к невесте. Подула буря и пригнала корабль к острову, где Джабир устроил свой разбойничий притон. Джабир бросил Сухейля в подземелье. Цари Нуман и Новдер, один по суше, другой по морю, отправились, во главе своих войск, на выручку царевича и царевны. Новдер, отстав от войска, попал в плен к Джабиру: «Урок царям: не покидайте рать, когда хотите царством управлять». Морской разбойник взял в плен и царя Нумана. С помощью Михр ее жених выбрался на волю, уничтожил разбойника, освободил всех его пленников. «Смотри: свиданья нить в конце концов связала двух детей и двух отцов»

ЧЕТВЕРГ

Рассказ путника, приведенного с дороги в Сандаловый дворец

Правдолюб Мукбиль и завзятый лжец Мукбир, потерпев кораблекрушение, пристали на челноке к неведомому острову, на котором рос огромный сандал. В дупле сандала бежал ключ, а рядом, на камне, надпись гласила, что, если из ключа напьется правдивый человек, то он проживет целый месяц, не нуждаясь в воде и в пище, «а если лжец хлебнет воды глоток, — насытится лишь на короткий срок», а именно — на три дня. Испив этой воды, нельзя лгать, не то «вмиг разорвется брюхо у лжеца». Если, гласила далее надпись, в воду нырнет лжец, то он сгорит в воде, а правдолюб увидит в ней чудо. Едва сунул ногу в воду Мукбир, как вода, вскипев, обожгла ногу. Когда нырнул Мукбиль, перед ним возник под водой сандаловый дворец, где его обворожила красавица. Утром Мукбиль проснулся на берегу ключа. Он снова нырнул в воду, но уже не нашел ни дворца, ни красавицы. Он увидел другую надпись на камне, повелевавшую ему немедленно уплыть в море. Скрыв от Мукбира все, что с ним произошло под водой, Мукбиль отправился со своим спутником в море. Они пристали к судну, груженному сандаловым деревом. Все корабельщики были мертвы. Сандаловое дерево, в качестве снадобья, предназначалось дочери восточного царя, страдавшей головными болями. Буря кружила корабль целый год, припасы кончились, корабельщики скончались от голода. Мукбиль и Мукбир пустились в море на корабле мертвецов, и корабль пристал к берегу страны восточного царя. Мукбир сказал царю, что он торговец, везет сандаловое дерево, что на корабле в живых остались только он и его раб Мукбиль. Едва лжец произнес эту ложь, как «затрещал халат, раздался скрип, и брюхо лопнуло, и он погиб». Мукбиль поведал царю всю правду, и тот женил Мукбиля на своей дочери. Оказалось, что царевна — именно та красавица, которую увидел Мукбиль в подводном дворце. Чудесное видение под водой сотворил влюбленный в царевну джинн. Царевна говорит мужу: «Сперва изображенье ты познал, потом со мной сближенье ты познал»

ПЯТНИЦА

Бахрам в Камфарноцветном дворце

Чуть алебастром выбелил восток День пятницы, высокий сей чертог, — Фигляр небес во весь явился рост, В широкий рот бросая зерна звезд. Поднялся жар горячечный небес, А в это время в прачечной небес Отмыла прачка утреннюю ткань, Наполнив пеной солнечной лохань. Одетый в белый шелк, явился шах, И потонул весь мир в его лучах. Шах солнцем светозарным засиял, Под куполом камфарным засиял. Царевна, облачившись в белый шелк, Была готова свой исполнить долг. В одеждах белых были гости там. Белел престол слоновой кости там. Уселся на престоле шах Бахрам, Вновь обратив свое лицо к пирам. Красавица, в Китае рождена, В китайский кубок налила вина. Хоть кубок сей — китайским кубком был, Но, сделан из фарфора, хрупким был. До вечера Бахрам с царевной пил, Он более, чем каждодневно, пил! Когда погасло солнце ввечеру, Когда рассыпал месяц камфару, Бахрам, заснуть возжаждав до утра, Лег под навесом белого шатра. Среди гостей присутствовал мудрец, Скиталец, мыслей-жемчугов ларец. Он, сидя пред веревками шатра, Молиться стал, исполненный добра: «О шах! Пусть превратится в твой навес Необозримый древний свод небес, Пусть раем станет белый твой дворец!» Молитву сотворив, сказал мудрец:

Рассказ путника, приведенного с дороги в Камфарноцветный дворец

«Я много видел на своем веку, Из виденного сказку извлеку. В трудах дорога пройдена моя, Страна Хорезма — родина моя. Дорога музыки — русло мое, Игра на сазе — ремесло мое. Постиг я, музыку держа в руках, Науку о ритмических кругах. [101] Со мной в моем высоком ремесле Никто не в силах спорить на земле. Я обучаю музыке людей, Верней, учитель я учителей. Вот слух промчался из конца в конец: Китай покинув, к нам идет купец: Сокровищам его потерян счет, Невольница его — сердца влечет. Хотя ходжа неслыханно богат, Она красой богаче во сто крат. При красоте, с ума сводящей мир, Еще пленяет голосом кумир И якобы игрою колдовской. Хорезм, волнуясь, потерял покой, Встречать купца весь город вышел вдруг, Чтоб убедиться: справедлив ли слух? Все оказалось правдою: купец, Богобоязненности образец, Владельцем был бессчетного добра. Молился он от ночи до утра: Он был подобен утренней заре На маленьком молитвенном ковре. Не менее, чем он, была знатна Невольница его: свой род она Вела от неба, гурии сродни, — Ее владельца с ангелом сравни! Рука его, как море, широка: Жемчужиной владела та рука! Ее лицо — как солнце, но оно За облаком всегда затаено, Нет, облаком одето камфары, — То покрывало цвета камфары! Все, что на ней, сияло белизной, Красавица отвергла цвет иной. Был слышен голос юный каждый день, Она ласкала струны дважды в день, За пологом налаживала чанг, Рукою завораживала чанг, Созвучен струнам был ее напев, Пленялся весь Хорезм, оцепенев, — Полдневною, полночною порой — Волшебною восточною игрой! Ее дворец весь день со всех сторон Был толпами влюбленных осажден, Но в дом никто еще не заглянул, Никто поднять завесу не дерзнул, Лишь каждый день, сраженный наповал, В толпе влюбленных кто-то умирал. Сердцами полновластно завладев, Погибель приносил ее напев, Но музыка так сладостна была, Что и погибель радостна была. Настраивала гурия струну — Расстраивала гурия страну. Смятенье очарованных сердец Известным стало шаху наконец. Хотя мечтал призвать он госпожу, — Не мог унизить знатного ходжу. Сменив наряд богатый на простой (Любовь сближает шахов с нищетой), Безумное желанье возымев (Сильнее шахов девичий напев), В толпу влюбленных скрытно он проник, Посредниц к пери он послал в цветник, В ее подруг посредниц превратил, В служанок, в собеседниц превратил. Вот их рассказ: душа чиста ее, Красивей пенья красота ее… Но

шах прервал слова ее подруг: Огнем любви он загорелся вдруг, Желая луноликую познать, Красу ее великую познать. Он обезумел: он решил уже, Что станет сыном знатному ходже, Но цели не достиг он дорогой — От богача пришел ответ такой: «Ты ласковое слово произнес, Раба ты возвеличил, превознес, Пылинку ты возвысил до светил, Нет, к небесам ты землю приобщил! По сану я — скромнейшего скромней. Достичь ли мне высоких степеней? Но если бы ты этим пренебрег, — Что пользы в том? Со мной враждует рок! Узнай всю правду, обладатель благ: Прекрасной пери ненавистен брак. Она весь мир затмила красотой, Никто не может стать ее четой. Она тверда в решении своем: Да будет воля шаха в остальном…» Такой ответ покоя не принес, Шах не жалел посулов и угроз, Кричал, просил, бледнея и дрожа, Но слов своих не изменял ходжа. Тогда увидел шах: любовь сильна, Владыкам не под силу с ней война, Увидел шах: он должен будет пасть, Когда не призовет на помощь власть! Он приказал доставить во дворец Игрушку, искушение сердец. Исполнили придворные приказ, Доставили красавицу тотчас. В своем решенье ложном укреплен, Мечтой о невозможном побежден, Направился он радостно к луне. Поняв его намеренья вполне, Луна Чигиля в руки чанг взяла И музыки расправила крыла, И песня зазвенела струнам в лад, — Как музыка, напев ее крылат! Был шах в небытие перенесен, Напев на всех навеял сладкий сон, Все во дворце заснули, онемев, Всех памяти лишил ее напев. Игрой заворожив дворец немой, Волшебница направилась домой. Проснулся шах, проснулся шахский двор, Шах вздрогнул, бросил изумленный взор. Он приказал колдунью привезти, Красавицу, шалунью привезти! Вновь зазвенел чарующий напев. Вновь шах его заслушался, замлев. На всех внезапно сон свершил набег, — Ушла домой рожденная для нег. Влюбленный шах пытался вновь и вновь Завоевать красавицы любовь, Но гурия боролась всякий раз, И помогал ей голос всякий раз! Шах понял, что могуч ее напев, Смирился, пораженье потерпев. И вот пришел к ходже смиренный шах С открытою приятностью в речах. Устроив пир, он рядом сел с купцом, Ласкал его и называл отцом. Пред покрывалом белым он стоял И языком несмелым умолял Простить его: хотя он шахом был, Но для красавицы он прахом был! Он клялся, что, пленен ее игрой, Ее считает дочерью, сестрой. Она, не видя в нем отныне зла, Его отцом в смущенье назвала И зажила среди цветущих роз, Отныне шахских не страшась угроз. В укромной келье, сделанной купцом, Беседовала гурия с творцом. Хотя светлей зари ее атлас, Струились звезды слез из ясных глаз. Бела ее одежда — для кого? Светла ее надежда — на кого? О ком она мечтает по ночам? Зачем она рыдает по ночам? О чем скорбит невинная душа? Не знает ни единая душа! Настанет утро — песня вновь звенит, Рыдает песня сладкая навзрыд. Настанет утро — вновь звенит струна, Тоска разлуки в музыке слышна. И плачут все, когда она поет, И за живое музыка берет. До вечера молитвой занята Ее благочестивая мечта. Настанет вечер — снова плач людей, И снова шах среди ее гостей. Внимал незримой музыкантше он, Сознание терял всех раньше он. Таким высоким гостем дорожа, Его отменно потчевал ходжа, На все лады заботу выражал, Властителя с почетом провожал. Из-за пиров под кровлею ходжи Расстроилась торговля у ходжи!.. В Хорезме я давно пленил сердца Искусством музыканта и певца. В напевах руда проходил мой день, Как песнь, как чудо, проходил мой день. Дастаны распевал я на пирах, Но музыкантшей был растоптан в прах. Дошел волшебный голос до меня, И сердце раскололось у меня. Народ превозносил ее напев, К моим чудесным звукам охладев. Вся жизнь мне опостылела тогда, А сердце обессилело тогда. Но я придумал, как беде помочь, Как отогнать печаль и смуту прочь. Я камфары так много проглотил, Что сердца жар навеки остудил. От силы я избавился мужской, В девический направился покой. Сидел в гареме радостный богач, Когда внезапно испустил я плач. В ответ услышал я слова ходжи И гурии невидимой: «Скажи, О чем твой стон? В каком горишь огне?» А я: «От вас была обида мне». Они: «Клевещешь, странник, ты сейчас, Обида не в обычае у нас. Быть может, нас ты принял за других? Но впредь ошибок избегай таких!» Сказал: «Я все же на своем стою: Должны вы повесть выслушать мою, Вознаградить меня за правоту Или прогнать меня за клевету». «Начни», — сказали. Помолясь сперва, Неспешно я повел свои слова. Смеясь, мою признали правоту Купец в чалме и кипарис в цвету, Пока не стал я говорить ясней, Как я мечтаю до скончанья дней Жить возле пери, во дворце ее, Найти наставницу в лице ее, Все дни свои дастанам посвятить, Занятьям неустанным посвятить; Пусть долговечен буду я, как Нух, — Ее напевы мой насытят дух, А если пищу мне подаст ходжа, Я буду счастлив, двум друзьям служа. Хотя сейчас безволен я и слаб, Я царь в своем искусстве, а не раб! Учитель я средь хижин и дворцов, Хорезмских музыкантов и певцов. Я в музыке сильней, чем Афлатун, [102] Но все же мастер я, а не колдун. Постиг я суть искусства своего, Но пери нам явила волшебство: Где слыхано, чтоб, сладко зазвенев, И сеял смерть, и жизнь творил напев? Так сетовал и жаловался я, Так плакал и печаловался я. И, тронув эти мягкие сердца, Услышал слово ласки от купца: «Когда ты нам свой разум посвятишь, Когда наш слух ты сазом усладишь, Я позабочусь о твоей судьбе. Но как мечту осуществить тебе — Стать гурии наперсником, слугой? Как может муж войти в ее покой?» А я: «Себя избавьте от забот: Во мне мужская сила не живет. Я был игрою пери посрамлен, Как жалкий подмастерье побежден. Готовя для содружества себя, Навек лишил я мужества себя. Из-за ее пленительной игры Так много проглотил я камфары, Что охладил навек я плоть свою; Пред пологом камфарным я стою: Пусть ваш слуга, Кафуром наречен, От полога не будет отлучен!» Их поразил мой искренний рассказ. Они осмотр устроили тотчас И, убедившись в том, что был я прав, Мне выказали дружбу, приласкав. Вступил в девичий заповедник я. Служил ходже как собеседник я. Пред пологом — советник я ходжи, За пологом — наперсник госпожи, И так как нас сближало ремесло, То смысл существованье обрело. Когда я, жизни смысл уразумев, Стал вслушиваться в сладостный напев, Его тоски я глубину постиг; Был голосом влюбленной — каждый стих, Унылы были звуки в тех стихах, Звенела боль разлуки в тех стихах. Людей вдали, со мной наедине, Красавица рыдала в тишине… Она явила мне свой добрый нрав, Меня своим наперсником избрав, До полночи беседуя со мной, Томления не ведая со мной, А если сон чуждался госпожи. Она просила: «Сказку расскажи». Я сказкою спешил ее развлечь, И если шла о расставанье речь, Блестели слезы на ее глазах, Открылась правда мне в ее слезах: Красавица в кого-то влюблена, Разлукой отуманена луна, В нее вонзила тернии любовь, Да так, что в голос просочилась кровь. Она бы в муках изошла, сгорев, Когда б не превратила боль в напев. Я слушал звуки: в них любовь жива, — Услышать я хотел ее слова. И вот, когда я не внимал игре, Я говорил о зле и о добре, Я речи заводил издалека, Желая откровенности, пока Не стал послушен мне ее огонь, Ее гордыни норовистый конь. Тут я сказал: «О светлая звезда, Пусть горя ты не узришь никогда! Осмелюсь ли тебе задать вопрос?» Сказала: «Задавай». Я произнес: «Давно, твой прах, у ног твоих лежу. Давно, твой раб, я за тобой слежу. Веселье, скука и печаль — равно В твоих очах открыты мне давно. Ты сердцем сердцу моему близка. Я понял, что гнетет тебя тоска. Ее причина названа давно: Нам скрыть разлуки язву не дано. Недаром ты, мучений не стерпев, Переложила боль свою в напев! Ты превратила в песню горький плач, — Но от меня своей тоски не прячь. Ты сердце сердцу близкому излей, Быть может, сердцу станет веселей, Быть может, исцелю я твой недуг, Я тайну сохраню, как верный друг». Подумав, так ответствовала мне Красавица, подобная луне: «Лишь правда украшает наш язык. Ты к правде близок. В тайну ты проник. Остановись и друга пожалей, Не требуй откровенности моей, Не то страданья увеличишь ты, Тьму бедствий на меня накличешь ты! Поведать, как терзаюсь я, любя? Не вижу в этом пользы для тебя! Одно из двух: иль с нами ты живи, Иль прекрати расспросы о любви. Узнаешь тайну, — голову склоня, Покинуть должен будешь ты меня. От друга ничего не утаю, Но друг покинет родину свою». Был приговор красавицы суров. В расстройство я пришел от этих слов. По целым дням задумчив и уныл, По городу без цели я бродил. Я мучился, хотелось мне проклясть Изгнанья страх и любопытства страсть, Но жаждал я в ее проникнуть песнь, Но жаждал я понять ее болезнь. Терзаясь так меж двух ужасных зол, Войдя в гарем, я разговор повел: «Я изнемог, печален и угрюм, Одна лишь дума заняла мой ум, Узнать хочу я про твою беду, Потом, куда прикажешь ты, пойду». Воскликнула прекрасная луна: «Твоим решеньем я удивлена, Решенья твоего я не пойму: Удар себе наносишь самому. Клянись мне, что исполнишь мой приказ, Покинешь город, выслушав рассказ». Прогнал я облако с ее чела, Поклявшись ей, и пери начала: «Участье принял ты в моей судьбе. Моей печали не понять тебе, Когда я повесть про свою беду С начала самого не поведу. Наперсник сострадательный, узнай: Моя страна и колыбель — Китай. Забот не зная, в счастье я росла, Когда война мой город потрясла. Два хана меж собой вступили в бой, Я стала одному из них рабой. Вошла ребенком я в его гарем, Познала я невольничий ярем. У хана приобрел меня ходжа, Мной, как восточным солнцем, дорожа. Пусть дорога отныне я была, Я все-таки рабынею была, Его рабыней купленной, хотя Меня ценил он, как свое дитя, Затем, что не дал бог ему детей. И вскоре оказалось, что людей Моя пленяет сладостная речь, Что может голос мой сердца привлечь, Что ясно я стихи произношу, Что музыкой я радость приношу. Великодушный, щедрый, как отец, Певцов ко мне стал приглашать купец, Прославленных, великих знатоков, Слагателей напевов и стихов. Прошли недели, месяцы, года Учения, усердного труда, — Дало плоды терпение мое, Чудесным стало пение мое. Достигла я такого мастерства, Звенели сладко так мои слова, Что я дарила песней благодать, Смеяться заставляла и рыдать, Стихом искусным оживляла всех, Напевом грустным усыпляла всех. Мой чанг казался чудом волшебства, О голосе моем пошла молва, Молва росла все громче и сильней О несравненной красоте моей. Когда известно стало старикам И юношам — искусства знатокам — О том, что есть певица у купца, Пленяющая голосом сердца, Стремясь к рабыне, полные тоски, Все богачи открыли сундуки, Отвешивали богачи добро, Каменья, золото и серебро, Чтоб у ходжи меня приобрести. А тот, поняв, что я в такой чести, Что покупателей моих число Чем далее, тем более росло, Что превратился весь Китай в базар, — Стал цену набивать на свой товар… Художнику творения сродни, В Китае жил художник в эти дни По имени Мани; со мной знаком, Он облик мой изобразил тайком, Отправился в дорогу поскорей, Рисунок показал царю царей. То был властитель мира, шаханшах, Правители пред ним склонялись в прах. Увидев образ мой на полотне, Такой он страстью воспылал ко мне, Что приказал, не тратя лишних слов, В Китай отправить сведущих послов, Невольницу добыть любой ценой, Пожертвовать китайскою казной. Хотя хакан хотел меня купить, Он вынужден был шаху уступить, Вручив ходже всего Китая дань, Красе великой отдавая дань, Невольницу, премудры и светлы, Царю царей доставили послы. Жемчужина попала в океан, И наградил своих послов султан, Вознес превыше всех людей земли: Они возлюбленную привезли! Моим жилищем шахский стал цветник. Когда хотя бы на единый миг Шах разлучиться должен был со мной, Ему пустым казался мир земной. Была прибытком жизни для него Моя краса. Нет, более того: Когда меня, влюбленный, он познал, Бессмертия законы он познал! Он время проводил в степях, в горах, В охоте, в шумных игрищах, в пирах. Гнал скакуна к степным тюльпанам он, Онагров уловлял арканом он. Он гнал онагра перед скакуном, Онагра мясо запивал вином, Онагра кровью землю орошал, — Тюльпанами он землю украшал. Но увлечен ли ловлею он был, Или под мирной кровлею он был, Не знал он наслажденья без меня, Не мог прожить мгновенья без меня. В нем таяла отвага без меня, Не делал он и шага без меня, При мне сгорал и тлел, как пепел, он, И если я не пела — н'e пил он. Когда затягивала я напев, Стонал он, от восторга ослабев. Уединяясь и гуляя с ним, В степи ли, в городе — всегда я с ним, Во время ли прогулок, во дворце ль, — Он постигал во мне всей жизни цель. О подданных забыл он, о стране, Все дни и ночи посвящал он мне. Ко мне пришла нечаянно любовь. Любовью отвечая на любовь, Его желала с силою такой, Что волю я теряла и покой! Горел огонь томленья с двух сторон, Был тем огнем небесный свод зажжен. Послала мне счастливая судьба Не шаха, а покорного раба. А я, хотя рабынею была, Обольщена гордынею была. Я видела, что шах — мой верный раб, И становился мой рассудок слаб. Я — скверная, ковер мой черным был, [103] А гордый разговор мой вздорным был. Случилось так, что шах, надев колчан, Охотился. Он весел был и пьян. Я — рядом с ним, с поклонником вина, От самопоклонения пьяна. Сказал он: «Вот проворная газель, — Как ты укажешь, попаду я в цель». А я в ответ: «Мой ловчий удалой, Передних две ноги ты сшей стрелой, А горло перережь издалека». Хотя была задача нелегка, Он, как велела я, убил газель: Таких удач не видел мир досель! Мне поклониться бы стреле его, Превознести бы в похвале его, А я, прищурив горделивый взор, Такой тогда сболтнула глупый вздор, Что если б слугам отдал он приказ На сто кусков рассечь меня тотчас, То мягким был бы этот приговор! Хотя и оскорбил его мой вздор, Хотя была мне воздаяньем — смерть, Вернее, слабым наказаньем — смерть, Моим ответом гордым раздражен, Не обнажил он гнева из ножон, Но приказал, чтобы его рабы, Меня связав, на произвол судьбы Меня в пустынной бросили глуши, Где человечьей не было души. Когда прошли две ночи и два дня, Ходжа, что звал дитятею меня, Но продал, потеряв со мною связь, Затосковал, продажи устыдясь. Он против горя устоять не мог, С разлукой споря, устоять не мог, Китай покинув, он пустился в путь, Чтоб снова на дитя свое взглянуть. Его дорога вдоль пустыни шла, Над нею ночь сгущалась, как смола, Когда, в двух переходах от меня, Приемный мой отец погнал коня, Шарахнувшись, сошел с дороги конь, С дороги сбился быстроногий конь. В сопровождении немногих слуг Ходжа в пустыне заблудился вдруг, Но, видно, счастья ночь вела его В ту сторону, где дочь была его. Вдруг сон свалил усталого ходжу: Когда б он знал, что близко я лежу! Он спешился и на траве заснул. Когда в глаза ему рассвет блеснул, Широкий путь увидел рядом он. Случайно степь окинул взглядом он. В степи чернело что-то в ста шагах, Лежало тело чье-то в ста шагах. То человек? Зачем же он в ярме? Откуда он? В своем ли он уме? Тут любопытство увлекло ходжу. Сказал: «Давай-ка сам я погляжу». Увидел: женщину песок занес, Она — в аркане собственных волос, Она бессильна, а кругом — песок, Вонзился в тело каждый волосок. Она жива? Или уже мертва? Ее от пут освободив едва, Он понял: брови и глаза — мои, И стан и длинная коса — мои, На подбородке впадина — моя, Но кем душа украдена моя? Зачем кровинки нету на лице? Такую боль я вызвала в отце, Так был он этой встречей потрясен, Что вопрошал себя: то явь иль сон? Не понимал он — трезв он или пьян, Но вот пришел в пустыню караван. Направился к нему один из слуг, Привел моих служанок и подруг. Узнав меня, — в петле, в песке, в пыли, — Протяжный плач подруги завели, Рыдая, лица раздирали в кровь, Одежды рвали и рыдали вновь. Ходжа премудрый, пьяный без вина, В смятении стонал, как дивона. Увидев солнца моего закат, Не мог понять он, жалостью объят: Кто в прах меня втоптал? Какое зло? Как солнце ясных дней моих зашло? Омыв меня чистейшей влагой глаз, Как в саван, завернув меня в атлас, Он амброй пропитал его густой, И камфарой, и розовой водой. Припали женщины к моим ногам И растирали их, прижав к щекам. Дошла ко мне как бы спросонья весть, Почуяла я благовонья весть, Услышала я нежные слова, Глаза открыла я, полужива, Кого же я увидела вокруг? Друзей печальных, плачущих подруг! Сказала я: «Стоять не надо здесь, Долина гибельного ада здесь, Уйдем скорее, говорю я вам». Ходжа тотчас же внял моим словам. Нестройные заплакали звонки, Пустыни мы оставили пески, Покой в носилках вновь я обрела, Все признаки здоровья обрела. Вдыхала амбру я, пила щербет,— Избавилась от пережитых бед. Родник на третьи сутки засверкал. У родника мы сделали привал. Велел ходжа разбить у чистых вод Шатер нарядный, шелковый намет. Я на высоком ложе улеглась, Пришел ходжа послушать мой рассказ. И явным стал рассказ мой для отца, — От самого начала до конца. Когда меня он выслушал, на миг Он старой головой своей поник. Поняв мою жестокую судьбу, Вознес он вседержителю мольбу, Который дочь его от смерти спас. «В чем благо, — он спросил, — теперь для нас?» А я: «Меня прогнал в пустыню шах, Свой гнев обрушил на рабыню шах, И путами я связана была, Но мало я наказана была. Я спасена по милости творца. Скажи: кто убивает мертвеца? Вернуться в шахский я должна чертог, Своим лицом коснуться шахских ног! Увы, прощенья нет моей вине, Была достойна смерти я вполне, Но если бог мне дал вторую жизнь, Я шаху вновь свою дарую жизнь. Меня ведет к нему жестокий стыд. Пусть вновь меня накажет иль простит. Я — грешница, но шах — защита мне, К прощению тропа открыта мне. Моя гордыня — враг заклятый мой, Его величие — ходатай мой. Раскаянье прочтя в моих очах, Помилует меня высокий шах». Так я сказала. Но вскричал ходжа, От страшного волнения дрожа: «Опомнись! Что рекут твои уста? Иль трапезою жизни ты сыта? Как можно к шаху возвратиться вновь, Когда он щедро проливает кровь За слово, сказанное невпопад? В своем ли ты уме? Тебя казнят! Огню подобен шах. Его не тронь: Коснешься — обожжет тебя огонь. Он пламя гнева широко простер. Кто добровольно всходит на костер? Поглубже скроем от него следы: От шаха дальше — дальше от беды. А если шах в отчаянье придет, Свою вину в раскаянье поймет, — Молва о том, что гнев его погас, Докатится, бесспорно, и до нас, Тогда легко дорогу мы найдем, К раскаявшемуся вернемся в дом. Пока же он упорствует во зле, Спасение найдем в чужой земле». Ходжа замолк. Совет его благой Одобрили хороший и плохой. Найти приют решил наш караван В какой-нибудь из чужедальних стран. Поскольку был от нас далек Хорезм, То взоры всех людей привлек Хорезм. С любимым я рассталась навсегда, От жизни отказалась навсегда. К чему мне утешения слова? Разлука — это смерть, и я мертва. Мертвец в сырой могиле равен мне, Вот почему подходит саван мне. Я саваном теперь облачена: С возлюбленным своим разлучена. Друзья считали, что предупредят Больного тела моего распад, И сыпали на саван камфару: Мой саван стал подобен серебру. Достигли мы Хорезма наконец, В Хорезме водворился мой отец… Далек ты мне иль близок, но поверь, Что знаешь ты всю жизнь мою теперь. Был здешний шах из-за меня в тоске, Но шаху отказала я в руке. Не прихоть сердца — ты теперь поймешь — Была моя спасительная ложь: Причина у меня одна была, — Возлюбленному я верна была!» Когда я грустный выслушал рассказ, Простился я с красавицей тотчас. С тех пор брожу из царства в царство я, С тех пор терплю судьбы коварство я. Царя не одного я посетил, Но в тайну никого не посвятил, Пока не встретил с лаской ты меня, Сказав: «Порадуй сказкой ты меня». Придумать лучшей сказки я не мог. К тому ж камфарноцветный твой чертог Напомнил ту, кто плачет и скорбит, Кто — жертва незаслуженных обид, Кто гаснет в белом саване своем, Разлучена с возлюбленным царем, Кто саван осыпает камфарой, Кто мир пленяет дивною игрой, Являя людям волшебство свое, Кому подходит лишь одно жилье, О шах, — камфарноцветный твой дворец!» На этом сказки наступил конец. То оживал, то умирал Бахрам, Пока внимал сказителя словам, В глазах то мрачно было, то светло: Известье об исчезнувшей пришло! Терзаясь, и пылая, и скорбя, От крика он удерживал себя, Боясь: поймет рассказчик этот крик, И свой рассказ прервет он в тот же миг: Тогда от боли задохнется шах, К сознанью боле не вернется шах… Но вот закончил странник свой рассказ, И вопль Бахрама весь дворец потряс. Призвал к себе сказителя Бахрам, И волю дал он радостным слезам, И вестника прижал к груди своей! Покинул шаха жизни соловей, Сознание покинуло его, Казалось, жизнь отринула его… Как воду жизни, странник весть принес, Но превратилась весть в источник слез. Что сделает, придя в сознанье вновь, Тот, чье сознанье унесла любовь?

101

Науку о ритмических кругах.— Средневековые музыковеды Востока изображали формулы музыкальных ритмов в виде чертежей, чаще всего кругов.

102

Я в музыке сильней, чем Афлатун. — Афлатун — древнегреческий философ-идеалист Платон (427–347 гг. до н. э.).

103

Я — скверная, ковер мой черным был.— Этими словами героиня хочет подчеркнуть, что она была незнатного происхождения.

Миниатюра из рукописи XV в.

«Семь планет»

ВОЗВРАЩЕНИЕ ДИЛАРАМ К БАХРАМУ

Когда в ту ночь услышал шах слова О том, что луноликая жива, Он до утра не мог прийти в себя, Сознание внезапно погубя. В незримом он пылании страдал, Как жертва при заклании страдал, То падал, то вставал, чтоб вновь упасть, Влюбленного обугливала страсть; Когда ж нетерпеливая любовь Ему рассудок возвращала вновь, Приказывал он путнику тотчас Чудоподобный повторить рассказ. Он был печален, как ночная тень, Пока не рассмеялся ясный день. Дыханье утра обожгло простор, Оно раздуло солнечный костер, И, благодарный солнечным лучам, Возжаждал шах сближенья с Диларам: Украсила красавица Хорезм, — Теперь он сам отправится в Хорезм, Направит он в ту сторону стопы! Но государства мудрые столпы Сказали: «Шах! Ты потерял покой, Недуг разлуки овладел тобой, Хотя болезнь губительна весьма, — Дорога утомительна весьма. Страшна любовь — владычица твоя, И слабость увеличится твоя. Подумай о своей державе, шах: Столицу покидать не вправе шах!» За ними вслед, усердием горя, Врачи старались убедить царя: «Внемли нам, царь, и милость нам яви. В тебе видны все признаки любви, Но вспомни признаки горы: покой, Степенное величье, связь с землей. Гора всегда недвижна и тверда, Лишь двинется в день Страшного суда. Пребудь горой степенной, шах Бахрам, Не разрушай вселенной, шах Бахрам! Расстанешься ты с давнею тоской, Но в ожиданье сердце успокой». Их выслушав, Бахрам в конце концов Назначил добродетельных гонцов, Подобных ангелам по чистоте, Соперников небес по быстроте. Велел он два послания вручить, Страницы покаяния вручить: Письмо к ходже — моления полно, Письмо к луне — смущения полно. Ходже такие написал слова: «Дошла до слуха нашего молва, Что вы в Хорезме обрели приют: Мы разрешенье обрели от пут, Услышав эту весть. Мы просим вас: В обратный путь пуститесь к нам тотчас, В движенье пребывайте день и ночь, Сон от очей, как мы, гоните прочь». Красавице писал он кровью слез, Всего себя он в жертву ей принес: «С тобою разлучен, я ранен в грудь, Так отправляйся поскорее в путь! Я раб, я пленник твой. Приди ко мне, Не то умру я по твоей вине. Любимая, как жизнь ко мне приди, Чтоб сердце билось у меня в груди. Приди: с тобою встретиться спеша, Уже летит к тебе моя душа. Приди: уже струится кровь моя Тебе навстречу, о любовь моя! Приди: от мук освободи меня, Верни мне душу, пощади меня! Приди, как светоносная заря, Лети, как пери, в облаках паря, Разлуки не мечи в меня стрелу: Хотя убийца я по ремеслу, — Гляди, покорен я: на шее меч, Я в саван поспешил себя облечь. [104] Не думай, что к тебе я не пришел — Любя, благоговея, не пришел — Из-за излишней гордости своей Или упрямой твердости своей. О нет, недугу тела и души Отсутствие мое ты припиши! Я без тебя ничтожным стал, как раб. Увы, я так беспомощен и слаб, Что воду я не в силах пить: я пью Не воду, мнится мне, а кровь свою. Я пленник, — будь мне госпожой: приди! Я болен телом и душой: приди! Я мертв, — ты смерть сумеешь побороть, Ты жизнь вдохнешь в безжизненную плоть. Приди ко мне, как солнце

поутру. Приди: промедлишь ты — и я умру». Царю Хорезма он послал приказ: «Купцу вручи ты деньги и припас, Потребный для дороги по степи, В обратный путь купца поторопи». Как ветер, вестники пустились вскачь, И, превращая каждый шаг в ягач, К хорезмскому примчались рубежу, И, отыскав почтенного ходжу, Письмо ему, как ветер, принесли. Он взял его, склонившись до земли. Но поднялась до солнца голова, Когда прочел он шахские слова. Сияя, Диларам письмо прочла, — Стал ярче солнца свет ее чела. Хорезма шах призвал к себе ходжу, Сказал: «Царю я с радостью служу». Купцу вручил он деньги из казны, И были сборы все завершены, И в сторону Бахрамова дворца Пошел счастливый караван купца. Без отдыха он двигался вперед, И вот один остался переход. Великим нетерпеньем обуян, Решил Бахрам пуститься на обман. Едва настала ночь, дворец заснул, — Он бдительность придворных обманул И поскакал навстречу Диларам, — Скажи: навстречу солнечным лучам. А караван проделал трудный путь, И странники решили отдохнуть: Им сон смежил усталые глаза, Замолкли каравана голоса. Ко сну склонилась равная заре В разбитом около ручья шатре: Желала отдохнуть царица роз. На берегу чинар высокий рос, Пещерою казалось в нем дупло, Его огнями молний обожгло, Был ствол его глубоко рассечен: Так душу рассекает страстный стон… Шах крепко привязал коня к скале, Сам спрятался в чинаровом дупле. Внезапно он обрел себя в раю, В шатре увидев гурию свою. От глаз ее умчался легкий сон. Творцу смиренный сотворив поклон, Дыханием любви опалена, Волшебный чанг настроила она И стала петь, к чинару прислонясь, К возлюбленному сердцем устремясь. Ее певучий и протяжный стон Был горестью разлуки напоен. Вздыхая, пери подошла к ручью, И там переложила в песнь свою Она слова Бахрамова письма, А музыку подобрала сама. Как льются слезы, песнь ее лилась, О нет, не слезы — кровь текла из глаз. Внимая ей, все замерло вокруг, Вонзался в сердце шаха каждый звук. Луна, в любовном пламени сгорев, Заговорила звонко, нараспев: «О трудный путь, как долог ты, увы! О зной! Навис, как полог ты, увы! Я так слаба, а жар степной горяч, Увы, мне больше не под силу плач! Меня смертельно ранила тоска, Мне кажется, что смерть моя близка. О небо, нет, не склонно ты к добру! О низкое, ужели я умру, Желанного я не увижу дня, Когда любимый мой призвал меня? К его ушам слова мои направь, К его ногам глаза мои доставь, С любимым близость — вот отрада мне, А радости другой не надо мне!» Бахраму в грудь напев ее проник. Шах разорвал, рыдая, воротник, Его дыханья огненного жар Траву обжег и опалил чинар. В беспамятстве Бахрам упал к ногам Своей огненноокой Диларам: Так падает, прижав к груди ладонь, Огнепоклонник, увидав огонь, На пери так взирает дивона! И пери, встречей той поражена, Упала, онемев, к его ногам. Смотрите же: лежит без чувств Бахрам, Он распростерт, она у ног царя, Он — тень всевышнего, она — заря. Когда аллаха тень легла на луг, Заря спустилась к этой тени вдруг. Она и он повержены во прах: Она без чувств, и без сознанья шах. Смотрите же: тоске пришел конец… Диковинны дела твои, творец! Но вот заря расправила крыла, Двух любящих в беспамятстве нашла, Открыло утро свой камфарный клад, Над шахом белый разостлав халат. Проснувшихся людей объял испуг: С подругой рядом оказался друг! Их встречей был обрадован купец: Слетела птица счастья наконец! Он от влюбленных отогнал людей, Велел завесу принести скорей. Камфарноцветным было полотно: Как облако камфарное, оно Чету сокрыло от людей вдали. Когда в себя влюбленные пришли, Сказал своей красавице Бахрам… Но что сказал — того не знаю сам, Не только человек, — и ветерок Не смел шатра переступить порог! Итак, достиг желанного Бахрам. Примчалась свита по его следам. Вернулись к шаху сила, счастье, смех, Веселье шаха оживило всех. Бахрам вручил купцу вазира власть, И потерял купец к наживе страсть. И вот растаял утренний туман, Отправился в столицу караван.

104

Гляди, покорен я: на шее меч, //Я в саван поспешил себя облечь. —Явившийся к властям с повинной в знак покорности облачался в саван, вешал на шею меч и посыпал голову пеплом.

СМЕРТЬ БАХРАМА

Когда вернулся в город шах Бахрам, Он вновь предался играм и пирам. Болезни прежней не страшась угроз, Он пил вино, вдыхая запах роз, Все дни недели беспечальный шах Стал проводить в своих семи дворцах, Внимать луноподобным, как в раю, Лаская луноликую свою: Пусть много есть красавиц для утех, Одна — любимей и желанней всех. Дворцы менялись — и менялся цвет… Так несколько прошло веселых лет. «Во здравье!» — так он клики возносил. К небесному владыке возносил. Но всякому дыханью есть предел. «Во здравье!» — раз он крикнуть не успел, И небо, потонувшее во мгле, Царю могилу вырыло в земле… Увы, не диво сей короткий век: Сто поколений царствуй человек, Владыкою слыви семи чудес, Под куполом живи семи небес, Бахрам небес будь часовым его, — [105] Нельзя назвать вечно живым его: И он, увы, уйдет в конце концов, В могилу не возьмет своих дворцов… Бахрама завершилось бытие: Он завершил желание свое. Когда, веселья окружен людьми, Он пил вино во всех дворцах, в семи, Все дни и ночи посвятив пирам, — Сопутствовала шаху Диларам, Слова ее звенели для него, — Все песни, все газели — для него! Когда в стенах скучал он четырех, Он для охоты покидал чертог, А рядом с ним подобная луне Протяжно пела на лихом коне. Она дарила жизнь своим лицом, Она была и кравчим и певцом; Для пира — украшением была, Для сердца — утешением была; Труд и молитву с ней делил Бахрам, Пир и ловитву с ней делил Бахрам… Случилось, что устроил царь царей Широкую облаву на зверей. Он, мнилось, обложил небесный свод, Где, как звездам, зверям терялся счет. Напрасно зверь, чтоб убежать отсель, Выискивал хоть маленькую щель! Вот, выгнав дичь на неоглядный луг, Загонщики образовали круг, — Со всех сторон на зверя всех родов Они в пятнадцать двинулись рядов. Вот круг до трех был сужен ягачей. Охота сразу стала горячей. Смешались рев зверей и ловчих клич, Убитая и раненая дичь. В цветник тюльпанов превратился луг, Кровь разлилась потоками вокруг. Куда ни глянь — полно кровавых луж, Полно звериных душ — бесплотных душ. Несутся звери, высунув язык. Везде — преграда, западня, тупик. Несутся — тщетный труд: спасенья нет, Куда ни побегут — спасенья нет: Их обступают ловчие кругом, Прямые стрелы падают дождем! Так без вины погибли существа, — Душа в любом из них была жива. Убийцей должен зваться человек: Он бытие живых существ пресек. Он, ловчий, жаждой крови обуян: Недаром и одет он, как тюльпан, Недаром кровь, куда ни глянет глаз, Арыками повсюду растеклась, Широкий луг весь потонул в крови: Кровопроводом ты его зови! Кровь потекла, по желобам струясь, А под землей была вода и грязь. Земля была болотистой землей. Ее покрыла пыль, за слоем слой. Пригрело солнце, дал ей силу дождь, И вот она травы познала мощь: Росла в болотной сырости трава, — Сумела мощно вырасти трава. Земля ее вспоила изнутри: Недаром стебли толщиной в кари. Она с землей корнями скреплена. От корня — и травинок прямизна! Арыки крови ныне потекли, Со всех сторон к средине потекли. Взгляни-ка: вот блестит она, земля, Но кровью вся пропитана земля, С болотною водою кровь слилась, Людей по пояс засосала грязь, Взгляни-ка: тонут вихри-скакуны, По щиколотку в грязь погружены. Спустилось покрывало в этот миг, — Нет, облако закрыло солнца лик, И хлынул дождь на человечий скоп, И вновь всемирный начался потоп! Все видят: нет пощады их греху, Вода — внизу, кругом и наверху! Кругом, внизу и наверху — вода! Будь даже, как кирпич, земля тверда, Но если войско, загоняя дичь, С усердием начнет тереть кирпич, — Он сотрясется, как бы ни был тверд, Охотниками в порошок истерт. А тут еще по облику земли Арыки жаркой крови потекли! Становятся они мутней, грязней, Копытами испуганных коней Растоптан каждый, в слякоть превращен, Тут начинает плакать небосклон, Шумит, как море, гневная вода, На землю низвергается беда. Напрасно все бегут и стонут все: Куда б ни побежали — тонут все! Творили люди на охоте смерть, Но сами обрели в болоте смерть. Когда, облавы суживая круг, Вся рать Бахрама съехалась на луг, На землю бремя трудное легло. Ей стало это бремя тяжело, Она погнулась — медленно пошли Сто тысяч седоков ко дну земли. Тогда вокруг образовался ров, А влага вырвалась из берегов. Увидев: поле влагой залито, Над влагою земля — как решето, Все поняли: то — мертвая вода, И все от жизни отреклись тогда. Погибли и охотники и дичь, Добыча и захватчики добыч. Бахраму смерть принес его поход: Так жертвой стал он собственных охот. За дичью он велел скакать коню, — Охота превратилась в западню. Попали в западню джейран и лев, — Погибли оба, разом смерть узрев. Зверь кровожадный и пугливый зверь, — Нет между ними разницы теперь. Вот двое ловчих крепко обнялись, Чтобы спастись, они в одно слились, Но в миг, когда они слились в одно, Трясина затянула их на дно. Напал на всех, как муравейник, страх. Как муравей, ушел под землю шах. Его жилье отныне — яма, гур, Недаром прозвище Бахрама — Гур!.. Сей низкий мир — прожорливый дракон, И пожирать людей — его закон. Десятка недостаточно: злодей Глотает разом тысячи людей. Принес он гибель многим существам, Но вот что удивительно: Бахрам, Великий и могущественный шах, Повергший всех врагов своих во прах, Над миром грозно утвердивший власть, — И этот шах попал дракону в пасть, Исчез он вместе с войском навсегда, Ни вести не оставил, ни следа. Сей мир дракон? Нет, хуже во сто крат, — Там, где дракон, бывает часто клад: Мы знаем, что чудовище — дракон, Но бережет сокровище дракон. А что мы видим в мире? Прах и твердь. Сокровища здесь нет, здесь только смерть. Отраду жизни человек постиг, Но может умереть он каждый миг, Довольно мига, чтоб дракону в пасть Не только телу — и душе попасть. Но нам не хватит многих, долгих лет, Чтоб избавление найти от бед.

105

Бахрам небес будь часовым его.— Бахрам небес — планета Марс; по древним и средневековым представлениям, покровитель воинского дела.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

в котором излагается наставление читателям и писцам

Священную познал я благодать: Я завершил чудесную тетрадь. Но сколько раз, пока старался я, Смущался я и колебался я! Едва страница начата была, — Внезапно закусило удила Мое проворноногое перо: Седок рассказа гнал его хитро. К благословенной цели я пошел. Сказал бы: семь ущелий я прошел, Сказал бы: семь стоянок в тех горах, Где даже вихрь испытывает страх! Немало перенес я на пути, Но все же к цели я сумел дойти. Тут мной сомненье овладело вновь. Твердила мне душа: «Не прекословь. Тот, кто рождает слабый, тусклый стих, Не видит в нем изъянов никаких. Стихи для вдохновенного творца — Что собственные дети для отца, А для отца — все дети хороши, Частицы сердца, печени, души! Уродливым ребенка назовешь, — На взгляд отца он все-таки пригож! Отвергнут всеми, дорог он отцу: Так дорог стих отвергнутый певцу. Как на свои созданья ни смотри, — В сих девственницах утренней зари Ошибки никогда ты не найдешь. Найдя ее, ошибкой не сочтешь! Как мне понять достоинства стиха? Работа — хороша или плоха? Известность обретут мои труды Иль даром пропадут мои труды? Ничто не тяжелее тех трудов, Которые нам не дают плодов. Когда нельзя стихом зажечь сердца, — Бессмысленны все тяготы певца. Увы, мы скажем о певце таком: Стремился в храм, попал в питейный дом! «Но как мне быть? — так я к себе взывал, — Не надобно мне выспренних похвал, — Я полагаться не хочу на лесть, А сам себя судьей не вправе счесть». Сомненье душу ранило насквозь, Царапалось в ней что-то и скреблось. И плакал и вздыхал я тяжело, Но счастье в келью вдруг ко мне вошло, Смеясь, сказало: «Что же ты грустишь? Ты яхонты и жемчуга даришь, Зачем же литься ты даешь слезам, Подобным яхонтам и жемчугам? Ты мне откроешь ли причину слез?» Когда я счастья услыхал вопрос, Светлее показалась келья мне, Жить захотелось для веселья мне, Во всем открыться разом я решил, И сердце я рассказом облегчил. Сказало счастье: «Мой сердечный друг, Народа жемчуг и знаток наук! Тревогой ты напрасно обуян. Боишься, что в стихах найдут изъян? Оставь кручину, сердце успокой, Знай, что изъян — несовместим с тобой! Кто медным блюдом назовет луну? Поверят ли такому болтуну? Пернатые летают существа, Но разве все незрячи, как сова? Когда увидят змеи изумруд, Они ослепнут, — может быть, умрут, Но тот же изумруд неоценим: Он возвращает зрение слепым. Вот запах розового цветника: Он — язва для навозного жука, Но посмотри-ка: тот же запах роз Больному облегчение принес. Творенья твоего звезда взошла, — Что для нее ничтожества хула? Пусть онемеет у того язык, Кто постоянно порицать привык!.. Так о невежде говорит народ: «Собака лает — караван идет!» Пусть брань тебя не трогает ничуть. О горестях своих теперь забудь. Себя, как видно, ты не знаешь сам, Не знаешь ты цены своим стихам. Мысль твоего творенья глубока. Зачем шумишь, бурлишь ты, как река? Как море, будь безмолвен, величав!» Такую речь нежданно услыхав, Забыть былое горе я сумел, Спокойным стать, как море, я сумел. Когда-то бурно пенилось оно, Жемчужин изумительных полно. О, как они светились изнутри, Играя блеском влаги и зари! Жемчужинами нагружал ячелн, Вылавливал я их из пенных волн, Нанизывал я их на нить стихов, Но тайной скорби голос был таков: Постигнут ли читатели мой стих Так, как я сам его красу постиг? Теперь ко мне пришло веселье вновь, И осмотрел я ожерелье вновь, И каждая жемчужина зажглась, И увидал взыскательный мой глаз: Хотя стихи нанизаны на нить, Кой-где порядок надо изменить. Пусть хороши жемчужины мои, — Изъяны обнаружены мои. Тогда стиха в порядок я привел, Где нужно, перемены произвел, Там — стих убавил, здесь — прибавил я, Там — заменил, а здесь — поправил я, Так стройности желанной я достиг, И вот пришел к концу мой черновик. Когда читатель, развернув тетрадь, Начнет мои сказания читать, И если, прелесть в них найдя сперва, Захочет вдуматься в мои слова, И если их с охотою прочтет И только долю сотую поймет, — То, если он умом и сердцем чист, Одобрит он, похвалит каждый лист… А тот, чье сердце грязно, темен ум, Кто так далек от справедливых дум, Что назовет стекляшкою сапфир, — О правый боже, пусть вкусит он мир, Ты ум его и сердце просвети, Направь его по доброму пути… Писец! В тебе я друга обрету, Когда перу придашь ты остроту. Я написал, а ты перепиши, Пускай все буквы будут хороши, Смотри не ошибись и невзначай Расположенья точек не меняй. За песней песню поведи пером, Людьми помянут будешь ты добром. Пусть будет труд отрадою твоей, Достойною наградою твоей. А если по небрежности, писец, Ты спутаешь начало и конец, А если из-за денег вступишь в спор, Пусть ляжет вечный на тебя позор, В твой черный глаз, колюче и остро, Пусть, как в чернильницу, войдет перо, Пусть будет черным, как письмо, твой лик И, как перо, расщеплен твой язык!.. Я выбрал эту книгу среди книг, В ней, как в стране, я семь дворцов воздвиг, Семь гурий поселил в семи дворцах, Любуясь ими, веселился шах, Семь сказок он узнал семи земель — Моих стихов единственную цель. Я дал названье книге: «Семь планет», — Пускай она теперь увидит свет. Своих стихов я произвел подсчет: Пять тысяч бейтов я повел в поход. На них четыре месяца ушло, — Вот дней труда примерное число. Когда б своим я временем владел, Когда б свободен был от прочих дел, Своих стихов я завершил бы цель На протяженье четырех недель. Докучных дел обилие мое, Из-за тебя бессилие мое! Не потому ли я страдал и чах, Что проходили дни в пустых речах, В той смене лживых и правдивых слов, От коих я давно бежать готов? Я днем и ночью потерял покой, И кажется мне ночь сплошной тоской, Волнением дневным я утомлен, Обилием людей ошеломлен. Питание моей души — тоска, И пища сердца моего горька. Хотя меня обидел злобный рок, Я книгу написал в короткий срок. Быть может, стих мой вышел нехорош, Но и плохим его не назовешь. Сравнюсь ли я с великими людьми? Индус Хосров, гянджинец Низами (Ошибки их да зачеркнет аллах!) Не помышляли о других делах, Помимо говорения стихов, Высокого творения стихов. А я писал среди трудов и мук, Досугу их не равен мой досуг. Когда б моя звезда была светла, Не молкла бы моим стихам хвала, Пером я столько создал бы чудес, Что даже своды светлые небес Листами б нареклись моих стихов! В такой короткий срок среди трудов, Среди трудов в такой короткий срок Я все же создал много тонких строк, В короткий срок я нанизал стихи, — Простительны моих стихов грехи… Ну, Навои, пора кончать. Пойдем, — Ты вправду оказался болтуном! Мой труд! Начни в родной стране свой путь, Народу моему желанным будь, Чтобы могла сердца людей зажечь Моя правдовзыскующая речь. Да будут явны месяц, день и год Сей книги завершенья: восемьсот И восемьдесят девять, джумада Вторая, пятница… Конец труда! [106] Иди, мое творение, в народ, Пусть он в тебе святыню обретет, Да будут всем стихи мои нужны, Да будут с ними семь небес дружны, Да будет их друзьями полон свет, А покупателями — семь планет.

106

И восемьдесят девять, джумада// Вторая, пятница… Конец труда. —Навой закончил свою поэму «Семь планет» в пятницу месяца джумада вторая 899 г. по мусульманскому лунному календарю. В переводе на наше летосчисление эта дата приходится на одну из пятниц с 26 июня по 24 июля 1484 г.

СТЕНА ИСКАНДАРА

Перевод В. Державина

Первые главы содержат восхваление аллаха, пророка Мухаммеда, посвящение и наставление сыну султана Хусейна Байкары, наследнику хорасанского престола Баднуззаману

В следующих главах Навои говорит о своем душевном состоянии после завершения четырех книг «Пятерицы». Он утомлен, но полон решимости приступить к написанию пятого дастана своей Хамсы

Навои с уважением вспоминает своих предшественников, создавших пятерицы, Низами, Эмира Хосрова Дехлави и своего друга и учителя Джами

Далее следует краткое изложение истории шахов Ирана — легендарных пишдадидов и кейанидов, ашканидов (исторических аршакидов) и сасанидов

Начало сказания об Искандаре, ведущее к нахождению истины. Открытие подлинной его истории, в которой запечатлено веление промысла

Противоречия в родословной Искандара вымышлены летописцами; исследователи, устраняя эти противоречия, узнают правду о его происхождении

Когда правитель Файлакус ушел в ворота вечности, престол его бренного владения занял Искандар

Тот, кто былое кистью оживил, Завесу над картиной приоткрыл: Четыре царских рода власть несли В пределах обитаемой земли. [107] А длилось время их, как помнит свет, Четыре тысячи и триста лет; И тридцать шесть еще последних лет И десять месяцев еще вослед. То были открыватели цари, Мирозавоеватели цари. И мир тысячелетний, и покой Вкусил при тех владыках род людской. Но, призванные благо утвердить, Цари не все успели совершить. В сей малый срок, что дан живущим в дар, Взращен был добрым шахом Искандар. Коль перечислим все его дела, То всякий скажет: «Слава и хвала!» Теперь я суть вступленья объясню, Происхожденья тайну проясню. Четыре царских рода было. Он После второй династии рожден. Когда покинул мир последний кей, Бахман Дара вселенной правил всей. [108] Дара гордился, что цари земли Ему покорно дань свою несли. Тогда в Юнане правил Файлакус, Его царем признали Рум и Рус. [109] Все свойства были царственными в нем; Он — ангел был в обличии земном. Чтоб знать его историю, возьми Прочти царя поэтов Низами. В сказанье, что как вечный свет горит, [110] Он так о Файлакусе говорит: Хоть в мире счастлив был его удел, Наследника он — сына — не имел. Тоской по сыну был он удручен, Скажи: опоры в жизни был лишен. И вот однажды, позднею порой, С охоты возвращался он домой. И увидал в пустыне властелин Столпы и стены сумрачных руин. Врата и свод обрушились давно, Как сердце, что тоской сокрушено. В тени руин заснул он, утомлен, И был дыханьем утра пробужден. Услышав стон, воспрянул он, глядит: Пред ним, мертва, роженица лежит. И с ней — новорожденное дитя, На гибель обреченное дитя. Ее мучений день конца достиг… Был жалобен и слаб младенца крик. Как будто понимал малютка сын, Что вот он — беззащитен и один. А Файлакус? Живое сердце в нем От состраданья вспыхнуло огнем. Он кликнул слуг, велел дитя хранить, А мать умершую похоронить. Найденыша того забрал с собой И стал его счастливою судьбой. Он Искандаром отрока назвал И трон ему, как сыну, завещал. Другой хранитель памяти веков [111] Так открывает корни двух родов. Даре румиец дочь — дитя свое — Вручил, как деревцо из мумиё. Но дело к недостойному концу Пришло: Дара вернул ее отцу. Лишь ночь царевна с мужем провела, И некий дар бесценный обрела. И был жемчужницею перл рожден, И мир был этим перлом изумлен. Среди преданий, что хранит Иран, Одно открыл неведомый дихкан, Что будто Искандаров было два. Один из них — как говорит молва — Разбил Дару, другой же пребывал Всю жизнь в походах и возвысил вал. Теперь поведал нам иной рассказ Царь мудрецов, живущий среди нас, Хранитель истины, чье слово — свет, Наставник наш, храни его Изед, Об Искандаре, о его делах Джами пропел нам в сладостных стихах. Пошел я той же трудною стезей; И летописи были предо мной. Но я, от малых знаний был немым, Придя к Джами, советовался с ним. «Двух Искандаров не было! — сказал Учитель мне и свитки показал. — Походы все и подвиги его — Деянья человека одного!» Так говорил правдивый Низами, Так подтвердил и в наши дни Джами. Открыт источник истины один, Что Искандар был Файлакусов сын. Исследуя, я правду проверял, В исследованье правду отыскал. Так говорил истории знаток, Что изучал сей двойственный чертог: Обретший Искандара Файлакус Его и царства утвердил союз. Он слуг и войско щедро одарил, Врата дворца для празднеств отворил. Блюдя порядок царский и завет, Дал оку ясновидящему свет. [112] Заботясь о наследнике своем, Он ни на час не забывал о нем. Он воспитанье истиной питал, Достойной пищей разум воспитал. Не только в царской роскоши, в тиши Его растил он, в глубине души. Так перл таится в сумраке глубин, Так в руднике скрывается рубин. Достойными он сына окружил И путь ученья перед ним открыл. Накумохис приставлен был к нему, [113] Наставником пытливому уму. Тот, что как небо в знанье был велик И всех явлений мира связь постиг. Ты скажешь — видел острый взгляд его Зерно и корень сущего всего. Главой ученых был он в пору ту: Ему был сыном славный Арасту. После кончины своего отца Стал Арасту светильником дворца. Был он велик. Минули сотни лет — Ему подобных не было и нет. И мудрый Файлакус избрал его Учителем для сына своего. Счел порученье Арасту за честь; Была от звезд ему благая весть: Когда глаза он к небу обратил, Читая предсказания светил, Все, что добро и зло сулить могло б, Предугадав, составил гороскоп. Ища решенья в знаках звезд ночных, Исчислил Арасту значенье их. «Родился, — прочитал он в небесах, — Счастливый, мудрый, справедливый шах. Весь мир он обитаемый пройдет И славою наполнит небосвод. Владыки примут власть его и суд, Ярмо его приказов понесут. Он мир великодушьем осенит, Ему, как бубен, солнце зазвенит. Движение светил предскажет он, Заветный узел тайн развяжет он. Познанье в кровь и плоть его войдет. Он целый мир сокровищ обретет. Законы звезд он заключит в число И по рукам земное свяжет зло. Пройдет он по неведомым морям, Проложит путь к безвестным островам. Судил всевышний на заре времен — Все царства мира завоюет он». Так, проведя последнюю черту, Свой гороскоп закончил Арасту. Скрижаль наук он стройно начертил И к обученью шаха приступил. Плоды столетних поисков и дум Впивал, как влагу, отроческий ум. Когда он грань науки познавал, Другую грань догадкой раскрывал. Был в жажде знанья истинно велик От бога одаренный ученик. Весь век учась, он прожил на земле, Был сведущим во всяком ремесле. Он также, с первых дней своей весны, Стал привыкать к ведению войны. Он знал, что милость царская войскам — Разгром и поражение врагам. И в конном отличался он бою, И в пешем закалялся он строю. Скажу ль — стрелой пронзал он сеть кольчуг? Нет, мыслью разрывал он сеть кольчуг. Копьем он ратоборцам нес беду; Метнув копье, он поражал звезду. Своим мечом он разрубал гранит. Где меч его? Земля его хранит. Метнув аркан на крепостной отвес, Достиг бы он и крепости небес. Когда свои войска он в бой пускал, В долину рушились громады скал. Против дракона обнажая меч, Дракона мог он надвое рассечь. Он быстрой мыслью, пуще ратных сил, Как молнией внезапною, разил. Стал наконец державный ученик В искусстве ратном подлинно велик. А Файлакус в ту пору умирал; И он проститься с сыном пожелал. Могучий стан годами был согбен, В глазах его земная слава — тлен. И устремился Искандар к нему — К отцу и властелину своему. Прощения у бога попросил Шах Файлакус и сыну власть вручил; Державу завещал его руке И опочил на гробовой доске. Две было ветви древа: из одной — Гроб сделан, трон вселенной — из другой. На первой ветви птица песнь поет, А на другой гнездо другая вьет. Отца оплакивая своего, Готов был шах отречься от всего. Но после, по внушенью мудреца, Он вспомнил завещание отца: «Врага в свои владенья не пускай. Мой прах на поруганье не предай! Пусть именем твоим, твоей рукой Мой будет вечный огражден покой! Я вырастил тебя в моем саду Затем, чтобы, когда навек уйду, Меня ты был достоин заменить И нашу славу в мире сохранить». Шах к завещанью не остался глух, Дабы отцовский радовался дух И сор не падал в чистый водоем, Веленье долга пробудилось в нем. Обряд поминок справив по отцу, Он возвратился к власти и венцу. К престолу сонмы подданных сошлись. Напевы саза стройно полились.

107

Четыре царских рода власть несли // В пределах обитаемой земли— Имеются в виду четыре иранские диуастии: легендарная династия первоцарей Пишдадидов, легендарная династия Кейанидов и исторические династии Аршакидов и Сасанидов.

108

Когда покинул мир последний кей, // Бахман Дара вселенной правил всей.— Речь идет о последнем царе из династии Кейанидов. Кей — здесь царь. Дара — персидский царь, Дарий III Кодоман (336–330 гг. до н. э.). Бахман — отец Дары.

109

Тогда в Юнане правил Файлакус, // Его царем признали Рум и Рус. —Файлакус — македонский царь Филипп II (359–336 гг. до н. э.) — отец Александра Македонского. Рус — область, в которой обитали восточные славяне и тюркские племена. Однако Навои допускает здесь историческую неточность, говоря о подчиненности русов Филиппу.

110

В сказанье, что как вечный свет горит.— Имеется в виду поэма Низами «Искандар-наме», одна из пяти поэм «Хамсы».

111

Другой хранитель памяти веков. — Речь, видимо, идет о поэте Хосрове Дехлави, писавшем на фарси. Одна из поэм его «Хамсы» посвящена Искандару.

112

Дал оку ясновидящему свет. — То есть царь дал своему сыну Искандару образование.

113

Накумохис приставлен был к нему. — Накумохис — ученый, придворный врач Никомах, отец великого древнегреческого философа Аристотеля (384–322 гг. до н. э), которого на мусульманском востоке называли Арасту.