Поэмы

Навои Алишер

* * *

Когда, решив: жених сейчас умрет, — Стоял всю ночь вокруг него народ, Тогда вернулось мужество к Лейли: Свободна от супружества Лейли! Пока без чувств лежал ее жених, Тихонько, незаметно для родных, Она покинула отцовский дом И скрылась вскоре за степным холмом. Куда идет? Не ведает сама, Не видно стана за песком холма… И в ту же сторону Меджнун идет, Не сам идет — любовь его ведет, И приближаются в степной дали Лейли к Меджнуну и Меджнун к Лейли! Его печальный голос ей знаком: Животворящим он звенит стихом. Меджнун ее дыхание вдохнул, Ее благоухание вдохнул. К Меджнуну подошел его кумир. Подобной встречи не запомнит мир! И друг на друга смотрят, не дыша: Вернулась к телу слабому душа. Теперь им нужен был один творец! Для двух жемчужин был один ларец! Два солнца всходят на одной земле. Две розы зреют на одном стебле. В едином теле две души сошлись, В глазу едином два зрачка зажглись. Дух плотью стал, и духом стала плоть — Единой сделал двойственность господь. Слил виночерпий вина разных лоз И чашу единения поднес, Любовным зельем сделалась она, Он сделался поклонником вина. Он захмелел, она пьяным-пьяна, И тот, и та — поклонники вина. Два имени у них — что из того? Единое мы видим существо! Слились две капельки живой воды. Их не разнять, напрасны все труды! Она — вода, он — сахар в их судьбе. Всю воду сахар притянул к себе. Она — вода. От вздохов он дрожит, Он пузырьками по воде бежит!.. Над ними небо сжалилось на миг, И сон в глаза жестокости проник. И каждое дыхание земли, И каждое создание земли, Все крохотные твари в эту ночь Стремились двум любовникам помочь. Раскинул нитку длинную паук: Закрыл их паутиною паук. Чтобы влюбленных скрыть, на мир легло Летучей мыши серое крыло. Чтоб не тревожить их, комар замолк. Глаза прикрыл мохнатым ухом волк. Замолк и филин, тяжело вздохнув, Под перьями он свой упрятал клюв. Бродил в степи с баранами пастух, — Вошел в его собаку сонный дух, И на нее, чтоб не будила стан, Накинул из бараньих шкур аркан. [90] Чтобы лиса проснулась лишь к утру, Ночь окурила всю ее нору. Заснули насекомые в степи. Спокойно спят пасомые в степи. И все летающие твари спят. И все кусающие твари спят. За жертвою не скачет крупный зверь. Не воет и не плачет малый зверь. Ослабли силы четырех стихий И стали неожиданно тихи: Вода бурливой не шумит волной. Не гонит пыль густую вихрь степной. Дыханье стужи дремлет под замком, И пламя не болтает языком: Оно завесой шелковой встает, Чтоб войско стужи не сошло с высот. Луны лепешка скрыта темнотой, И стала ей земля сковородой. От глаз Меркурий отгоняет сон, «Воистину, готовы…» [91] — пишет он. Венера не читает книг своих, В руках Венеры звонкий чанг затих. Любовников дурной не сглазит глаз: Его проколет Марс копьем сейчас. Воззвал Юпитер к совести судьбы, Он распростер ладони для мольбы. Сатурн влюбленным робкий шлет привет, И ночи цвет — Сатурна робкий свет, [92] Но руки вымазала ночь в смоле, Чтоб не нашел рассвет пути к земле. Боится утро холодком пахнуть, На пепел ночи ветерком дохнуть, Не дышит утро истинное здесь, — Дыхание развеет пепел весь. И даже утро ложное, поверь, [93] Такое осторожное теперь! Не виден людям утренний рассвет, Светильников для них на небе нет, Чтоб разлучить влюбленных не могли!.. Как чуден мир: Меджнуна и Лейли Преследовали небеса всегда, — В одну лишь ночь исчезла вся вражда! Душа и тело, — вот они слились, Как плющ и кипарис, переплелись. Один целует ноги у другой, Ласкает шею робкою рукой. Она — ладони сетью заплетет, Как волосами, друга обовьет, А то ведет ладонью по глазам, По шее, по лицу, по волосам. Он тоже к сердцу друга припадет И локонами руки обовьет, И кудри — как чудовище-дракон: Всегда хранит сокровище дракон! Она, смущаясь, кудри соберет И — спутанными — пыль с него сотрет, И говорит: «О, пыль тоски твоей Татарского мешочка мне милей!» [94] Свиданием с возлюбленным пьяна, Себя Меджнуном чувствует она. В Лейли мечтает воплотиться он: Игрив и ласков, как девица, он! Она есть он, отныне он — она. У них одно дыханье, жизнь одна. Не страшен путь греха такой чете: Их даже грех приводит к чистоте. Кто чистотою равен им, для тех Вовек любовь не превратится в грех, Влюбленный должен чистым быть всегда: Любовь желанью грязному чужда! Соединила двух людей любовь, — Решило небо стать жестоким вновь, И ложным утром озарило всех: Раздался вероломный, лживый смех. Взлетели искры утра выше гор, В груди Меджнуна

запылал костер. Подобна утру светлому Лейли, — Росой кровавой слезы потекли. Прошла для них свидания пора, Настала расставания пора. Лейли, роняя красный цвет из глаз, О прошлой ночи повела рассказ, И на слова Меджнун переложил Все то, что прошлой ночью пережил, Один другому ноги целовал, Один другому сердце разрывал, Ожог разлуки ожигая вновь, Немые руки обретая вновь. С любимым быть на ложе — хорошо, Но и расстаться — тоже хорошо! Ушла Лейли: скрывается луна, Созвездием скорбей окружена. Пошел безумец по тропам степным: И боль, и горе следуют за ним… Свиданья ночь пришла, чудотворя, Но сеть разлуки нам плетет заря. Пусть ночь продлится век, — всё жаждем нег. Как вздох, как вздох один, промчится век!

90

Накинул из бараньих шкур аркан.— По древнему поверью, чтобы собака, сторожащая стадо, крепко заснула, дух сна накидывает на нее аркан, сплетенный из шерсти охраняемых ею животных.

91

«Воистину, готовы…» —Начальные слова 51 стиха 68 главы Корана, служащие талисманом от дурного глаза.

92

И ночи цвет — Сатурна робкий свет.— По представлениям древних астрономов, эта планета испускала темноватый, тусклый свет.

93

И даже утро ложное, поверь.— То есть первые проблески зари.

94

Татарского мешочка мне милей! — Имеется в виду лучший сорт мускуса.

ГЛАВА XXIII

О том, как Меджнун поднялся на гору Неджд, вспомнил свою Лейли и воспел джейрана

ГЛАВА XXIV

О том, как умерли родители Меджнуна, как Меджнун увидел их смерть во сне и пришел к ним на могилу

ГЛАВА XXV

О том, как страдала Лейли, узнав о смерти родителей Меджнуна

ГЛАВА XXVI

О том, как осенью погасла свеча жизни Лейли и улетела из клетки тела душа Меджнуна

И ветер осени дохнул чуть свет, И сад в соломенный окрасил цвет. Повсюду листья желтые висят, Как будто заболел желтухой сад. И ноги протянули, и легли Иные листья на одре земли, — Был стебель вытянутою ногой! Да, ждал кончины сад полунагой! Увы, осенний ветер был таков: Он отнял веру в жизнь у лепестков. Дрожали все деревья, все сады, В сараях темных спрятались плоды, Под натиском осенних холодов Лишились ветви листьев и плодов. День ото дня глядит печальней сад. Для пыли стал опочивальней сад! Безгрешным он, себя очистив, стал, Страною звезд он из-за листьев стал! Сто тысяч листьев светятся во мгле, — Сто тысяч звезд на вымокшей земле! Звезда — как зеркало, и взор привлек, Изображая ручку, стебелек. Нет отраженья в зеркальном стекле, Ведь золото мы видим на стебле! Как слезы на лице любви чисты, На красных ветках желтые листы. Над купами деревьев воздух мглист, Письмо о смерти — каждый желтый лист. Разбросил ветер листья на воде, — Взгляни на воду: золото везде! О нет, вода блистает лезвием, А золото — ножнами назовем. Чудесен в эту пору виноград. Плоды червонным золотом горят, Как перстни на прекраснейшей руке. Иль это хна пылает вдалеке? Ушли те дни, когда светла роса, У гиацинта вьются волоса, Когда тюльпаны жгучи, как огонь, И красной краской пачкают ладонь. Пришли те дни унылые, когда Одета белым мрамором вода. Упрямый ветер не щадит дерев, Вздымает к небу свой протяжный рев, И соловей, страдая без тепла, Под собственные прячется крыла. Дохнул осенний ветер на весну, — Лейли к последнему склоняет сну. Вступила осень в розовый цветник, Цветку велела, чтоб к земле приник, Сровняла пальму сильную с землей, Сровняла розу с пыльною землей, Шафрана разливая желтизну, На осень переделала весну. Лейли, что садом красоты была, Что розой райской чистоты цвела, — Лейли осенней сделалась порой: Весна казалась осенью второй. Болезни ветер дул в лицо сильней, Распутались узлы ее кудрей. О, волосы арканами зови: Они арканы для людей любви! Царица прелести земной больна, — Освободила пленников она, И нет ограды узникам любви, Свободе рады узники любви, Один лишь пленник хочет жить в тюрьме. Но этот пленник — не в своем уме: Две брови пленник распростер сейчас, Чтоб радость не вошла в жилище глаз… Лежит в слезах царица красоты. Чтоб светом озариться красоты. К царице смерть-прислужница идет, Румяна на лицо ее кладет. Но пот бежит, как слезы по письму, — Он смыл румяна, индиго, басму. И сморщились медовые уста, Нет, запеклись пунцовые уста, От слов закрылись: надобно молчать, — Там прыщики похожи на печать! На подбородке впадинка была, — Теперь голубка там гнездо свила, То есть: голубку ожидает смерть, Открыла впадину земная твердь. И покрывало было ей дано: Фиалкового цвета полотно. То есть: на солнце, что навек зашло, Фиалковое облако легло… Решила: мир земной — уже чужой, Уже расстаться надобно с душой! От всех спешит избавиться она, И вот лежит красавица одна, И только мать она зовет к себе И говорит ей о своей судьбе: «Ты, чья душа моим жильем была! Не помни мной содеянного зла! Как жертву, отклоненную людьми, Мою больную душу ты прими. Я — только огорченье для тебя. Как вымолю прощенье у тебя? О, проживи я много тысяч лет, И то моей вине прощенья нет! Но губит осень все цветы в саду. Настало время: скоро я уйду… Смерть надо мной уже нависла. Нет! Она пришла! Таиться смысла нет: Ты знала все, в душе терзалась ты, Хотя незнающей казалась ты. Теперь, когда я в землю ухожу, Не плачь о том, что я тебе скажу, Не проливай потоки слез в тиши, Не разбивай своей больной души. Тебе тяжел, я знаю, мой совет. Но выполни, молю, другой завет: Пусть эту розу победил недуг, — Не плачь, когда цветок уйдет на луг, И если солнце навсегда зайдет, Пусть не затмится пылью небосвод. Но люди, звери, горы и леса Поймут твоей печали голоса. Пески сухих пустынь, полынь степей Услышат громкий стон твоих скорбей. И тот, кто болен, слаб и одинок, Кто весь — печаль от головы до ног, Чья жизнь сгорела в медленном огне, В ком вместо жизни память обо мне, — Как ветер, гонит он пустынный прах, Как эхо, обрывается в горах! — Когда услышит обо мне слова, Когда узнает он, что я мертва, Тогда расплавится его душа, С моей душою встретиться спеша. Отдаст он душу, обретет покой: Он оболочку сделает пустой. А то — среди живых пойдет ко мне, Как солнце дней моих, придет ко мне! Он, одержим любовью, подойдет, Как солнце, к изголовью подойдет, Печаль забудем, и любимый вновь Покажет людям, какова любовь! С моим он прахом прах смешает свой, Навек поникнет мертвой головой. Моей мольбе не откажите вы; Почет Меджнуну окажите вы. Любви почившей послужите вы, Его со мною положите вы. Мать! Ненависть забудь, поспорь со злом. Добро и милость сделай ремеслом. Меджнуну саван сшей — не согреши! Из покрывала собственной души. Меня в тот саван белый заверни; Два тела — милость сделай — заверни! Все нужное, как сыну, приготовь: С ним дочь твою соединит любовь. Для двух детей стели одну постель, Клади в одну и ту же колыбель!» Закрыв глаза от материнских глаз, «Меджнун!» произнесла в последний раз, Не вспомнила ни разу о Лейли… И руки смерти на лицо легли, И солнце смертная закрыла тень, И мать увидела свой черный день. И сердце неба кровью залилось: Крик матери пронзил его насквозь. И трижды мать вкруг ложа обошла, Шатер, на смерть похожа, обошла, Упала перед изголовьем ниц, Потом соленой влагою ресниц Лицо почившей стала щекотать, Как будто говоря: «Не время спать, Открой глаза, открой, смеясь, уста, Мне без тебя вселенная пуста!» Чтоб дать немного своего тепла, Под мышку руки дочери брала, — Но то, быть может, из объятий сна Лейли тянула за руки она? Откинув кудри от ее чела, Показывала, как Лейли светла, Как будто говоря: «Проходит ночь, Родился день, пора проснуться, дочь!» Поднимутся, быть может, вежды? Нет: На пробуждение надежды нет! И мать, воздев ладони к небесам, Дав распуститься белым волосам, Слезам кровавым вылиться из глаз, — Ногтями в старое лицо впилась. Как разрывает утро ворот свой, Рассыпав искры света над землей, Она, как ворот, грудь разорвала, — И светом сердца озарилась мгла. Взывала мать, рыдая: «Горе мне!» Стонала мать седая: «Горе мне! Мерещится спросонок это мне? Проснись, мой верблюжонок! Горе мне! Открой глаза: дай солнце нам опять, Чтоб захотелось девушкам гулять, Чтоб разбежались по саду цветы. Все ждут они: пойдешь ли с ними ты? Подруг нарядных много собралось! Дай гиацинты мне своих волос, Их локонами землю обовью, Их запахами землю оболью! Сокровищницу сладостной красы — Твое лицо — украсят две косы: Сплету я косы — будут две змеи Оберегать сокровища твои. Окрашу я глаза твои сурьмой, Окрашу брови я твои басмой: Глаза — мечи турецкие — должны Упрятаться в зеленые ножны. Твое лицо я нарумяню вновь: Прибавлю я своих царапин кровь. Я индиго на щеки положу, — Зрачок дурного глаза поражу. Я родинку поставлю на щеке, Как семечко в петушьем гребешке. И покрывала длинные твои На волосы накину я твои: Закрыта будет сторона одна, Другая будет сторона видна. Одену плечи в розовый наряд, — О нем с восторгом все заговорят. Ты с девушками племени пойдешь, Как искушенье времени, пройдешь, Всех освещая, обольщая всех, Пустынников святых ввергая в грех! Иди, — любимого найдешь в саду. Меджнун вопит и стонет, как в аду, В беспамятстве сейчас он упадет, Но жизнь вернет безумцу твой приход. Ты не придешь — он прибежит сюда, Что я смогу сказать ему тогда? Где слово я, в смущении, возьму? Как буду я смотреть в глаза ему? Не повергай в печаль друзей твоих! Ужель тебе не жаль друзей двоих? Ужель тебе не жаль двоих сердец?..» Так плакала. А за стеной отец О землю ударялся головой, Метался, ворот разрывая свой. Был весь народ в печали о Лейли. Народ кричал и плакал: «Вай, вайли!»

* * *

Я буду о Меджнуне говорить: О нем я не могу не говорить! Меджнун лежал на кладбище глухом, Там люди воскресения кругом, Среди могил свою печаль влачил, И был он чист, как жители могил. Когда бессильной сделалась Лейли, Он тоже лег, беспомощный, в пыли. Когда любимой овладел недуг, Любимый жертвой стал жестоких мук. То в светлом вымысле, то в ясном сне, Он был всегда с Лейли наедине. О ней одной он слушал голоса: То сердце чистое, то небеса Весть о возлюбленной ему несли. Когда старуха-смерть пришла к Лейли И пери чашу выпила ее, — Почувствовал безумец: острие Безжалостное прокололо грудь, И задрожало сердце, точно ртуть. И голос неба зазвенел в ушах: «О воинства скорбей великий шах! В державе горя — повелитель ты, Всех любящих сердец правитель ты, Они тебе приносят рабства дань. Не спи, герой страны страданья! Встань! Осенний вихрь в твоем саду сейчас! Подул самум — светильник твой погас! Все то, что соловьиное в тебе. Все то, что голубиное в тебе, Все мотыльковое ты собери, Скорее к поднебесью воспари: Подруга путешествия — луна, Но спутника все время ждет она, Ты будешь путешествовать с луной, Или придется ей уйти одной?» Хотя, как паутинка, был он слаб, И нитка задержать его могла б, Но тигром с ложа прянул он, едва Услышал эти вещие слова! Как солнце, как небесная газель, Он побежал, одну лишь видя цель: Он видел дом Лейли в мечтах своих! Держал он песню на устах своих, — Не песнь рыданья, не страданья песнь, А песнь свиданья, ожиданья песнь. Сокровища души держал в руке, Чтоб разбросать, как деньги, на песке. Он прыгал — мнилось: молния зажглась, Струится ливень радости из глаз. Горя любовью, солнцем стал земным. Бежали звери дикие за ним. В груди Меджнуна страха не найти. Он знал: никто не станет на пути. Боялись люди твердости его, Предсмертной светлой гордости его, — Бежали некоторые скорей: Боялись некоторые зверей… И вот Меджнун достиг дверей Лейли. Вот ждут его стада зверей вдали: Стоят спокойно, а народ вокруг Не чувствует от страха ног и рук… Когда, решив покинуть этот свет, Лейли давала матери завет, Тогда влюбленный появился вдруг, Пришел, как верный друг… Нет, вечный друг! Глаза — глаза желанные нашли: Глаза одно желание прочли. Возлюбленная руки подняла, Возлюбленному душу отдала. Возлюбленный склонился, не дыша: К возлюбленной ушла его душа. Попутчика себе Лейли нашла, Теперь дорога ей не тяжела!.. И люди без числа входили в дом, И двух усопших находили в нем, Событъю небывалому дивясь: Нерасторжима двух страдальцев связь! Все немотою связаны уста: Любовь Меджнуна так была чиста, Что смерть нашел в любви, как жил в любви, Две жизни души отдали свои! Когда огонь сочувствия погас, Такие речи начались тотчас: «Оборвалась двух слабых жизней нить. Как будем эти жизни хоронить?» Сказали: «Тех, кому возврата нет, В ком даже примеси разврата нет, Двух чистых, чья благословенна кровь, Кому жестокосердая любовь Ни разу в жизни счастья не дала, Чья смерть ужасна так и так светла, Кто, не вкусив любви в земном краю, Нашли сближенье вечное в раю, Двух разлученных, Кайса и Лейли, Соединим во глубине земли, Дадим навек соединиться им, Будь саваном одна гробница им!» Решили: справедлив такой совет, Розоволикой вспомнили завет, И, поступив, как требует обряд, Как поступать обычаи велят, В одних носилках понесли двоих, С невестой рядом возлежал жених. Два тела вместе в саван облеклись, В едином теле две души слились, Две грани здесь кристаллины одной, Две косточки миндалины одной. О нет, не косточки! — одно зерно: Из двух долей оно сотворено. Не двойственное видим существо, Единства здесь мы видим торжество. Два тела, как зерно, слились в одно: Не в саване, а в кожуре зерно!.. Украсили Меджнуна и Лейли, На головах носилки понесли. Душа, соединенная с душой, Они покрыты шелком и парчой. И вот в табут возлюбленных кладут, И в землю опускается табут. Два путника нашли приют в земле: Луна и солнце спрятались во мгле. Наполнил души всех влюбленных страх: И солнце и луна зарылись в прах, Свечу надежды погасил самум. Настало время для печальных дум, Нет больше над влюбленными царя, Луна зашла и не взошла заря! И дважды в день на кладбище текли Все родичи и весь народ Лейли, Над камнем плакали отец и мать, И страшно было стонам их внимать. Недолго плакали: в тепле земли Они отдохновение нашли… О ты, кто стал виною наших слез! Рыдай: две жизни прахом ты занес! Когда ушли две жизни в мир теней, Уйду и я с возлюбленной своей!

СЕМЬ ПЛАНЕТ

Перевод С. Липкина

ВСТУПЛЕНИЕ

После характерных для поэзии восточного средневековья обращений к аллаху и к его пророку, автор пишет похвалу слову, которое «до всего сотворено», говорит о преимуществе стихов перед прозой, высоко оценивает своих великих предшественников — Низами, написавшего «Семь красавиц», и Эмира Хосрова, создателя «Восьми райских садов». В то же время Навои критикует их: «Явили ткань прошедшего они, но ткали опрометчиво они». Поэт рассказывает о том, что увидел во сне семь разноцветных двор-цов, и их властители, цари семи частей земли, поведали ему семь чудесных повестей, которые поэт и пересказал в своей поэме, ибо «сердце жаждет света и добра и песни, спетой голосом пера». Перед тем, как приступить к сказанию о шахе Бахраме и о красавице Диларам, Навои в «нескольких вступительных словах» кратко излагает летопись царствования Бахрама Гура

СКАЗАНИЕ О БАХРАМЕ И ДИЛАРАМ

1

Тот мудрый, кто составил временник Иранских полководцев и владык, Дал место и Бахрамовым делам, — Стал украшением письмен Бахрам. Когда Бахрама, — так писал мудрец, — С небесной славою связал творец, Признали власть его державных дум Хакан и кесарь, весь Китай и Рум, — Все страны обитаемой земли Ему свою покорность принесли. Его предел — от Рыбы до Луны. Он всем владел от Рыбы до Луны. [95] Царем царей Бахрама нарекли, Царем царей семи частей земли. Всем дерзновенным робость он внушил, Всех венценосцев данью обложил. Такой завел порядок искони: Будь это раджа иль хакан, — они, Собрав налоги у себя в стране, Их не держали у себя в казне, — Несли всю дань к Бахрамовым стопам, За ней гонцов не посылал Бахрам. Так все цари, сполна и каждый год, Бахраму отправляли свой доход, А также и добычу рук людских Из недр земных или пучин морских. Все редкости, все ценности земли Со всех сторон в его казну текли. Велик ли, мал, но целиком налог Исправно в шахский поступал чертог. А шах, к игре и пению влеком, Веселью отдавался целиком. Любил он страстно музыку, игру, Звенели песни на его пиру. Не ведал он тоске своей границ, Не видя музыкантов и певиц. Повсюду он возил их за собой, Без них терял он волю и покой. Всевластный, музыки признал он власть. Охота — вот его вторая страсть. Но даже на охоте удалой, Пронзая жертву меткою стрелой, Вдруг останавливался, не дыша: Алкала светлой музыки душа… Он промаха не знал, стреляя дичь, Кровь проливая, издавал он клич. Среди лихих охотничьих забав Он пил всегда вино, чей цвет кровав. Нередко он, охотясь, открывал Красивую поляну, и привал Он объявлял; слетались сотни слуг; Хмельная чаша обходила круг; Звенел ребаб, то плача, то смеясь; Шипел кебаб, на вертеле дымясь… Однажды он, охотясь так, набрел На холм; вокруг пестрел цветами дол Не охватить его, не оглянуть… Вливался воздух животворный в грудь. Расположился на холме Бахрам, Стал пировать. И песня к небесам Свободно, ясно, радостно взвилась, Она согласно, сладостно лилась. Певцу внимая, пил Бахрам вино, А сердце было ввысь устремлено. Хмель в голове, а музыка в ушах Так весело звенели; видел шах, Что он могуч, и славен, и велик, Для слабых — упования родник. В душе рождалась мысль: «Я сотворен Для блага всех земель и всех племен, И в благодарность за любовь творца Я должен бедных утешать сердца. Я буду милосерден, справедлив, Добро и правосудье утвердив». Казалось, озирает он простор, Нет, в самого себя он бросил взор! Тут путника в степи заметил шах: Он приближался, ускоряя шаг. Бахрам подумал: «Кто это идет? Внушает жалость бедный пешеход!» Душа склонилась к незнакомцу вдруг, И приказал он одному из слуг: «Сядь на коня, а на другом коне Ты чужестранца привези ко мне». Гонец к Бахраму странника привез, И незнакомцу задал шах вопрос. А тот сошел с коня, чтоб наземь лечь, И, прах поцеловав, повел он речь. Он в жемчуга свои слова облек, Всех изумил его отменный слог, Бахрама так восславил чародей, Что в восхищение привел людей, Не только в восхищение — в восторг, Из их груди он похвалу исторг: «Не подобает страннику стоять, Он должен подле шаха восседать!» И вот вино пришельцу подают И предлагают сто различных блюд; Когда поел он вдоволь и попил, В беседу с чужестранцем шах вступил. Поправился Бахраму разговор. Был собеседник тонок и остер, На все вопросы находил ответ… Подумал шах: «Он обошел весь свет, Он сведущ в жизни, он знаток наук!» Сказал Бахрам: «О мой чудесный друг, Отрадно мне беседовать с тобой! Но всей вселенной ты прошел стопой; Твои движенья быстры; твой язык Вкус ясности и плавности постиг; Ты земли дальних пересек держав, Пустынь и городов; скажи, я прав? Из слов твоих сужденье извлеку: Ты много видел на своем веку. Диковинки встречал ты на пути, — Нас в тайну приключений посвяти. Встречался с чудесами ты порой, — Хотя б одно из них ты нам открой!» Воскликнул путник: «Добрый господин! В степи я путешествую один. Язык мой беден, дар мой слишком слаб, Не произнес бы слова я, когда б Тебя в степи не встретил я сейчас. Я знаю удивительный рассказ. Живу я, тайну от людей храня: Так это чудо потрясло меня! Свой путь я начал далеко отсель, И шах Бахрам — моих скитаний цель. Он царь царей, он шахов гордый шах, А небо — у его порога прах. Когда к его чертогу я приду, Когда к его порогу припаду, Лицо и очи к праху приложу И цель прихода шаху изложу, Ему открою чудо в тот же миг. Бахрама я покуда не достиг, А ты уже вопрос мне задаешь, Невольно на моем пути встаешь. Как быть! Сказать? Нарушу я обет. Но и молчать не смею я в ответ! Радушием тебе обязан я. Смотри же, господин, как связан я! В тебе я вижу гордые черты; Твой сан высок; являешь облик ты, Который свойственен одним царям. Мне кажется: пусть ты — не шах Бахрам, Царем ты предо мною предстаешь, Мне кажется: ты на него похож, Хотя невероятно сходство с ним: Бахрам ни с кем на свете не сравним! Сюда пришел я из чужих сторон. Твоим великодушьем я пленен. Но все же у меня другая цель: С Бахрамом говорить — благая цель. Ты лаской сердце мне развеселил, Но две заботы в сердце поселил: Смолчу — беда и расскажу — беда… Как на тебя смотреть мне без стыда?» Тогда расцвел властитель, как цветник. Светильником он сделал свой язык: «О ты, кто странником в пустыне стал! Знай: ищущий — нашедшим ныне стал. Ты сам не ведаешь, что в этот миг, Искатель, ты искомого достиг. Не жаждай, друг мой, около реки, Не страждай, друг мой, счастью вопреки! К Бахраму ты спешил степной тропой? Начни рассказ: Бахрам перед тобой!» Тут странник, небеса благодаря, Целуя землю, пал к ногам царя: Узрел он цель, хоть много перенес! Он благопожеланье произнес, Учтиво сел и начал: «Мудрый шах! О разных ты спросил меня вещах. Вот первая: кто я? Мой шах, внемли. Зовусь я среди жителей земли — Мани; художник — звание мое, Известно рисование мое». Восторг Бахрама взвился до небес, Как будто был он мертвым и воскрес: Бахрам давно художника искал! Он крепко обнял гостя, приласкал, Остались все придворные в тени: Увидел шах великого Мани! Однако вскоре благосклонный шах Ему напомнил о других словах. Рассказчик молвил: «Слушай мой ответ. Скитаясь, обошел я семь планет, Под сводами блуждал я всех небес, И очевидцем был я всех чудес. Затмило все в моих глазах одно: В Китае обретается оно. Там с неким повстречался я купцом. Не ошибемся, коль его сочтем Богаче многих шахов и царей. Сокровищами копей и морей Владеет он: у этого купца Товарам нет ни края, ни конца. Число их даже передать нельзя, А денег столько, что сказать нельзя, Ему туманов никогда не счесть: Одних наличных сотня тысяч есть! Хотя богаче прочих он купцов, Хотя забыл число своих ларцов, Хотя не знает счета сундукам, Рубинам, серебру и жемчугам, — Владеет он жемчужиной одной. Жемчужиной? Зови ее луной, Любовникам сияющей с небес, Игрушкой, дивом, чудом из чудес! Волшебница в Китае рождена, Любовью к ней страдает вся страна. Красы подобной не было вовек: С тех пор, как существует человек! Кто взглянет на нее, тот будет рад Отдать ей душу за единый взгляд. Когда же в руки чанг она возьмет, От счастья только мертвый не умрет. Когда же струны чанга зазвенят И стройным, животворным звукам в лад Протяжно запоет она сама, — Вселенную сведет она с ума! Когда б я прожил тысячу веков, Когда б я знал сто тысяч языков, Я не сумел бы рассказать о той, Чей голос нежный спорит с красотой! Хозяин украшает красоту, Богато наряжает красоту. Он ей носилки для прогулок дал, На них пошли алоэ и сандал, Пленителен красавицы покров — Крученый шелк изысканных цветов, Он жемчугом искусно окаймлен. Доносится до нас певучий звон: То чанг звенит, и легче ветерка Бежит по струнам тонкая рука. Красавица играет, как Зухра, Сияя, как рассветная пора. Она игрой приводит

всех в восторг. Купец хотел продать ее, но торг Не состоялся до сих пор. Смотри: Зухра — одна, а сколько Муштари! Все богачи, юнцы и старики, Опустошив мешки и сундуки, Отвесили купцу свое добро, Но золото, рубины, серебро Отверг хозяин и сказал: «Казна Всего Китая — вот ее цена!» Неутолимой страстью обуян, Уже хотел ее купить хакан, Весь годовой доход купцу отдать. Узнав об этом, возроптала знать, Советники сказали: «Светоч наш! Когда казну ты за нее отдашь, Не сможешь больше денег ты собрать, Тебя покинув, разбежится рать. Ты должен дань обычную внести Или восстать: иного нет пути. Но, потеряв и войско и казну, Как против шаха ты начнешь войну? Страсть утолишь ты, царство погубя. О, пожалей державу и себя!» Хакана мудрый охладил совет, А у других влюбленных — денег нет. Хотя страдают тысячи сердец, С продажей не торопится купец. Но я, желая стать твоим слугой, Подарок приготовил дорогой, Когда решил отправиться к тебе, Быть может, он понравится тебе. В живой воде я краску растворил И образ дивной пери сотворил, Хотя рисунок — не она сама, Подобие найдешь в чертах письма: Посильную красе принес я дань…» Сказав, он вынул шелковую ткань. Шуршала ткань, упруга и нежна, — На ней певица изображена! Художник жизнь в китайский шелк вдохнул, Ресницами с картины пыль смахнул, Расправив складки, разложил он шелк… Бахрам взглянул, и вскрикнул, и замолк. Казалось, разум у него погас! До вечера не отрывал он глаз От шелка, в думы погружен свои. Казалось, он исчез в небытии. До вечера ни с кем не говорил, Он образ пери в сердце затаил, Запали в душу дивные глаза, Сжигали душу пламя и гроза. Мани, почуяв боль его души, Сказал: «Опомнись, шах, и поспеши, Не упускай красавицу из рук, Не то смертельным будет твой недуг!» «Увы! — Бахрам воскликнул, — я в огне! В целебном счастье жизни — горе мне. Я обезумел: ты меня сразил, Когда ее глаза изобразил. Художник, сделал ты меня больным, Как врач, недугом ты займись моим. Скажи скорей, подай благой совет: Что делать мне?» — Мани сказал в ответ: «Ее цена — китайская казна. Когда тебе краса ее нужна, Когда из-за любви ты изнемог, Да будет жертвой годовой налог! Дирхемы — наилучшие врачи. Всю дань Китая за нее вручи, От денег в полной мере откажись Иль от китайской пери откажись!» «За близость с ней, — сказал ему Бахрам, — Не только дань хакана я отдам, А подати со всех моих держав Отдам я, ничего не удержав, И цену эту низкою сочту, Когда осуществлю свою мечту!» Воскликнув так, письмо составил он, Немедленно в Китай отправил он Сто мудрецов, ревнителей святынь, А с ними — верных евнухов, рабынь, Чтоб оказать красавице почет, Чтоб на пути не ведала забот. Хакану приказал он в точный срок Купцу вручить весь годовой налог, А людям он сказал: «Наказ таков: Луну освободите от оков». Стремясь исполнить шахский сей наказ, Послы в Китай отправились тотчас, С измученной душой остался шах, Художник — рядом, а портрет — в руках.

95

Он всем владел от Рыбы до Луны.— По средневековым космогоническим представлениям, земля покоится на огромной рыбе, луна же — обитательница небесной сферы. Выражение «от Рыбы до Луны» означает — повсеместно.

2

Когда, за китаянкою спеша, Китай избрать стоянкою спеша, Ученые отправились мужи И, наконец, представились мужи Хакану, передав ему сперва Письмо Бахрама, а потом — слова, Хакан, гордясь посланием царя, За эту честь послов благодаря, Почтительно рукой коснулся глаз И за купцом послать велел тотчас. Сто радостей он выразил в речах, Довольный тем, что счастлив будет шах. Хакан и продавец в цене сошлись, Был куплен для Бахрама кипарис: Купцом за деньги продана душа, Такая низость — свойство торгаша. Цена ее — китайская казна. Купцу вручив казну свою сполна, Хакан отправил розу в шахский сад. Простились люди, поспешив назад По знойным долам, по степным тропам, И каждый день за год считал Бахрам. Его душою сделалась тоска, И телом стал он тоньше волоска. Он муку ожидания познал, Разлуку и страдания познал. Нетерпелива издавна любовь: Вновь на рисунок он глядел и вновь. На время черпал силы и покой В изображенье пери дорогой, На время о разлуке забывал И для объятья руки раскрывал. В отчаянье он покидал чертог, Но места он себе найти не мог. В садах не будет лучше ли ему? Но и сады наскучили ему! На крыше иногда Бахрам сидел И на дорогу пристально глядел. Увидев точку черную вдали, Полоску пыли на краю земли, Он обмирал; тряслось, как старый дом, Его сухое тело, и потом, Придя в себя, он плакал без конца, Он посылал в ту сторону гонца: Таил надежду мнимую Бахрам, Но тщетно ждал любимую Бахрам. Преследовал одну заботу он. Предлогом избирал охоту он И на коне, вздыхая, выезжал: Он в сторону Китая выезжал, Всем встречным задавал один вопрос: «Ты весть о китаянке мне принес?» Молчали все; шах вопрошал опять, Надеясь о возлюбленной узнать. Томленьем шаха был смущен Мани. Пытался он Бахрама в эти дни От горести картинами отвлечь, Сказаниями длинными развлечь. Он сердце шаха сказкой занимал, Не понимая, шах ему внимал. Влюбленного к спасенью не зови: Он гибнет за пределами любви. В разлуке тот не может не страдать, Кого любви отметила печать. «Тяжка разлука», — исстари твердят, Но ожиданье тягостней стократ. Короче: шахом овладел недуг. Но вот к нему вбежал один из слуг, Доставив радостную весть о том, Что под звездой счастливой — шахский дом, Что солнце приближается сюда, Развеяв ночь разлуки навсегда. Отныне светлой стала эта ночь! Бахраму сердце удержать невмочь: Разлука и свидание равно Опасны, если сердце влюблено! Предстал очам Бахрама караван, И доложили люди, что хакан Исполнил слово шаха, что казна На этот раз торговцу вручена, Что радости лучи для них зажглись, Что с ними — белогрудый кипарис, Что пери прибыла в его жилье, Что сотни солнц хотят купить ее, Что розу не обжег пустынный зной, Не утомил тяжелый путь степной… Бахрам явил такую милость им, Какая никогда не снилась им! Он приказал: рожденную для нег, Чей взор — гроза, разбойничий набег, С почетом привести в его гарем. Когда вступила гурия в Ирем, В саду расположилась госпожа, — В ее покой, от слабости дрожа, Но с пламенем в груди, вошел Бахрам. Он не поверил собственным глазам: Знакомый сад неузнаваем был, Теперь он первозданным раем был, А в том раю — другой прекрасный рай, — Не раем, а кумиром называй, Да нет же: светоносною зарей, Видением, парящим над землей! Красива, обольстительна она, Игрива и пленительна она. Чернеют косы мускусом волос: Китайский мускус караван привез. Нет, мускусом груженный караван В иремский сад пришел из дольних стран. Ее густые локоны легки: То ночь свои расставила силки. А на щеках — шиповник и тюльпан. Увидев их, любовник будет пьян. Ее глаза, коль приглядимся к ним, С китайскими джейранами сравним. Даст мускус нам джейрана железа: Две капли мускуса — ее глаза. А родинка? То капля возле рта Нечаянно джейраном пролита! Ее лицо — прелестнее цветка, А губы — два пунцовых лепестка. Нектара полон каждый лепесток, Живой водою стал медвяный сок: Мертвец, его отведав, оживет! И так укрыт между губами рот, Что ты невольно вскрикнешь, изумлен: «Рубин желанных губ не просверлен!» Он для речей раскроется едва — Жемчужины рассыплет, не слова. Рубин, — а жемчуга рассыплет он? Сок жизни, — кем же будет выпит он? Жемчужная зубов белеет нить. Как нам в рубин жемчужины вместить? Но зубы все ж подобны жемчугам, В живой воде подобны пузырькам! Сошлись две брови: взорам предстает Языческого храма низкий свод. А где глаза? В кумирню мы войдем, Двух пьяных, двух неверных мы найдем, А побежим, раскаявшись, в мечеть, — На своды будем набожно глядеть! Смотри: продеты в мочки жемчуга. Звездой сверкает каждая серьга: Они расстались, чтобы мир познать, Но сочетались, чтобы соблазнять. Ты райским древом стан ее зови. А что его основа? Дух любви! Когда она, как некий дух земной, Пройдет, покачиваясь, пред тобой, То, стан ее не зная с чем сравнить, Скажи: «Воображаемая нить…» Такой на свете тонкой нити нет! Незримый стан в багряный шелк одет, Зеленый изумруд — ее наряд. Не правда ль — в зелени раскрыт гранат? Одежда — в блеске дорогих камней, Чтоб не сойти с ума — смирись пред ней! О нет, не дева райская она, Не гурия китайская она, Не пери, не мечта, не волшебство, А гибель человечества всего! При виде уст ее — смутится дух. Заговорит — отнимет душу вдруг! Из уст польется жизни сок тотчас, Но стрелы смерти полетят из глаз. Ее движенья, смех, и вздох, и взгляд — Зовут, прельщают, мучают, пьянят! К Бахраму привела ее судьба, Он — раб ее, она — его раба. Смиренно перед ним упала ниц, Земли коснулась копьями ресниц. Был взор ее лукавством наделен, Игрив, но и почтителен поклон. Когда увидел китаянку шах, Из-за которой он страдал и чах, Ее изображенье полюбя, — Не мог от счастья он прийти в себя. Та, что была бездушным полотном, Та, что была картиной, сказкой, сном, Вдруг ожила, предстала во плоти, — О, мог ли он теперь в себя прийти? Спокойно мог ли на нее взирать, Взирая, не вздыхать, не замирать? Короче: говорить нам не дано О том, что было и прошло давно, О том, как шах остался в тишине С возлюбленной своей наедине, О том, как, наконец, обрел Бахрам Успокоенье сердца, Диларам, [96] Покорную желаниям его: О них не расскажу я ничего. Подруга нежная, влюбленный шах — Их тайна не нуждается в словах. Кто в тайну их проникнуть бы не мог? Одним лишь глупым это невдомек. Когда сверкнуть стихом, как не сейчас? Но будет неумелым мой рассказ…

96

Успокоенье сердца, Диларам. —Имя «Диларам» буквально означает «покой сердца».

3

Шах, обретя счастливую любовь, К вину и музыке вернулся вновь. В звенящих кубках пенилось вино, И пение звенело заодно. В саду, нередко до ночной поры, Он царственные задавал пиры. Дворцовый сад мы раем назовем: Царица рая пребывала в нем, Нет, роза, украшавшая цветник! Бахрам терял сознанье каждый миг… Когда, вином веселым насладясь, Из белой розы красной становясь, Настраивала звонкий чанг она, — Согласно пели струны, лишь одна Струна, оцепенев, рвалась в тиши: Рвалась струна Бахрамовой души. Не чанг — отшельник у нее в руках: Он стан сгибает, как святой монах, Он опускает скорбную главу… Нет, пьяницей его я назову: Звенит он — и заслушался кабак, Сам пьяный, опьяняет он гуляк. Но входит гурия в его игру. Заводит песню магов на пиру — И мир преображается земной, Задет ее волшебною струной. Мы вспомним феникса, на чанг взглянув: Всю чашу выдолбил чудесный клюв, В ней дырочки сквозные — то проход Для тонких струн… Какой мудрец сочтет Число всех звуков, что звенят вокруг? Из каждой дырочки исходит звук, Летя по струнам! Лишь рукою тронь — Как феникс, чанг низринет в мир огонь. Заслушавшийся мир объят огнем, Но чанг, сгорая, вновь родится в нем. Хотя павлином феникс наряжен, Он соловьиным горлом наделен. Нет, феникс музыку завел свою, — Сгорая, мир внимает соловью. Не диво, что весь мир к нему приник: Китайский соловей розоволик… Розоволикой был Бахрам пленен, Покоя без нее не ведал он, Не отрывал от милой пери глаз, От песен — слуха, пламенел и гас, Он без нее метался без души, Но рядом с ней лишался он души. Он пил вино, от страсти к ней сгорев, Жизнь возвращал ему ее напев. Волшебным пеньем сердце зажжено: Чтобы залить огонь, он пил вино. Она лицо откроет — гибнет он. Уста раскроет — издает он стон. Чтоб успокоить сердце, бедный шах, Прервав пиры, охотился в степях, Но удалялся от пиров ли он, Иль предавался шумной ловле он, С возлюбленной не разлучался шах, Быть без нее не соглашался шах… В степях Китая жившая досель, Любила черноокая газель Степной простор, степную пестроту, Тюльпаны в обжигающем цвету. Вот почему ей были по душе Поездки в степь и отдых в шалаше. Охотники неслись и гнали дичь, Веселый, грозный издавая клич, Скакал Бахрам по травам и камням, Качалась в паланкине Диларам. Охоту превратил в обычай он, Но сам для пери стал добычей он: Лукавый идол пеньем колдовским Его смущал и властвовал над ним. Желая загасить любовь, Бахрам Все чаще припадал к ее устам, Но пламя страсти не погасло в них: Как видно, заключалось масло в них! Любовь неутолимою была: Ведь гурия — любимою была! Чем больше утолял желанье он, Тем дольше чувствовал пыланье он. Шах даже рядом с ней терял покой, А без нее стонал он, как больной. Свиданья были гибельней огня, А без нее не мог прожить он дня. Она ему подругою была, Возлюбленной, супругою была, В беседах с ней он счастье находил, В свиданьях с ней он страстью исходил. Своей любовью так увлекся он, Так близостью к луне зажегся он, Так был он околдован, так привык Перед собою видеть лунный лик, Что, властный, он при ней не смел вздохнуть, А без нее в тоске терзалась грудь. И до того дошло, что мудрый шах Забыл о государственных делах, И правосудьем он пренебрегал, Несчастным людям он не помогал, Заботами не радовал народ. Уже роптал, досадовал народ, — Не слушал жалобы народа он. Так прожил три-четыре года он… Кто яд любви вкусил — в конце концов Лишится всех престолов и венцов. Бедняк последний, гордый шах страны — Пред воинством любви они равны. Любви подуют смелые ветра — Взлетят равно и щепка и гора. Поток любви обрушится с высот — Равно дворец и хижину снесет. Дракон пред ней дрожит, как муравей, Как жалкий нищий, робок царь царей! И вот, заботы царские поправ, Завоеватель множества держав — Владыкой всех племен его зови — По доброй воле стал рабом любви. Теперь одну преследовал он цель: Охотясь, развлекать свою газель, Отыскивать все новые места, Чтоб скуки не знавала красота, Покуда час веселья не пробьет И луноликая не запоет. Стремится он и к песне и к вину, Лишенный воли, видит он одну Свою черноволосую мечту, Любовь звонкоголосую в цвету! Погибелью душе грозит вино. Когда ж оно с любовью — заодно, Бессилен человек: судьбу губя, Он пустит по ветру всего себя. Был шах пленен любовью и вином, О том, что стало с ним, рассказ начнем.

4

Бахрам, во имя песен и забав Другим бразды правленья передав, Оставил без надзора все дела. Страна в расстройство тяжкое пришла. С тех пор, как не каралось больше зло, Неправый меч насилье занесло. Шах отошел от справедливых дел, Кто власть имел, тот делал, что хотел. Мздоимная правителей толпа Налоги отдала на откупа, Разбойники закрыли все пути, Да так, что ни проехать, ни пройти; Был под угрозою домашний кров, Удел народа — черен и суров. Запели громко бражник, блудодей, Затихли речи праведных людей. Покрылся пылью мудрости сосуд, С вином блестели кубки там и тут. Как черви, волки развелись кругом, Не овцами питались — пастухом! И несколько советников царя, Сановных собеседников царя, С трудом к нему попали на прием, Бахраму доложили обо всем: О том, что нет порядка, что народ Страдает, ропщет, правосудия ждет. Их выслушав, Бахрам не спал всю ночь. Он думал: «Как беде своей помочь?» Увы, напрасно к помощи прибег: Беспомощен влюбленный человек… Хотя любовью был измучен шах И прежней силы не было в руках, — Душой и телом преданный луне, Он думал о народе, о стране: «Как исцелить себя? Лекарства нет! Бежать, отдать другому царство? Нет! Пока я царь, всегда в своем саду Ей равную красавицу найду. Не обладай державной властью я, Ключа не отыскал бы к счастью я, Не знал бы, где моей луны жилье, Не стал бы я возлюбленным ее. Но раз она существовать должна, Не существует все, что — не она! Сказав: «Живи для власти и для нег», — Ты скажешь: «Преврати мне пламя в снег». Избавиться от страсти он желал Затем, что жить без власти не желал. Но отказаться от любви не мог, Хотя найти пытался он предлог. Несовместим с любовью царский сан. Цари болтают о любви? — Обман! Любовь предназначается тому, Кто, в ней сгорев, исчез в ее дыму, Кто, равнодушен к суете сует, Душой отверг и тот и этот свет, Кто ради прихоти любви готов Пожертвовать блаженством двух миров, Кто за возлюбленную жизнь отдаст, Свою загубленную жизнь отдаст! Но шаху, покорителю держав, Который, битву ремеслом избрав, Во имя власти проливает кровь, — Чужда необоримая любовь. Влюбленным он подобен иногда — На жертву не способен никогда!.. И часто — на охоте, на пирах — В такие думы погружался шах, Он пил из рук возлюбленной вино, А сердце было смутою полно. Однажды ловлей завершился пир. С Бахрамом рядом был его кумир, А в голове шумел тяжелый хмель. Вдруг Диларам увидела газель… Бахрам так ловок был в метанье стрел, Охотничьим искусством так владел, Что промаха не знал, стреляя в цель. Сказал он луноликой: «Вот газель Несется, быстроногая, вдали. В какое место, — пери, повели, — Мне следует метнуть стрелу свою? Как ты прикажешь, так ее убью». О, нет китайским тонкостям числа! Насмешница в ответ произнесла Загадочные, тонкие слова: «Мой шах! Оковы наложи сперва На две ее передние ноги, Потом стреле, охотник, помоги: Остановив газель на всем бегу, Зарежь добычу, стоя на лугу». Шах, выслушав красавицы приказ, Ее загадку разгадал тотчас: Охотник ловкий был, умелый он! И вынул из колчана стрелы он, И, медленно натягивая лук, Газельи две ноги связал он вдруг Стрелою тополевой, и стрела Под кожей к тонкой кости приросла. Тогда в газель нацелился он вновь, И горло ей рассек, и пролил кровь. Исполнил шах желанье госпожи! О ловкости Бахрама так скажи: «Не только люди — неба древний свод Соперника ему не подберет»! Когда Бахрам искусство показал, Застыл он в ожидании похвал, Но гурия красавицей была, А красота гордыню родила. Руки Бахраму не поцеловав, Не похвалив властителя держав, Сказала: «Каждый день стреляя дичь, Кто б совершенства не сумел достичь!» Невольно шаха подняла на смех, Старанью приписав его успех. Поняв слова красавицы своей, Морщины шах навел на лук бровей, Сердясь: да разве это похвала! Увидев, что Бахрама привела В расстройство, поспешила Диларам Дать объясненье дерзостным речам, Но все испортила, сказав ему: «Я твоего упрека не приму, Правдивы и чисты мои слова. Мой шах! Себя возьму в пример. Едва Коснусь я чанга слабою рукой, — Сердца перенесу я в мир другой. Быть может, красота повинна тут? Нет, упражненья, постоянный труд! Я прилежанье видела твое. Чем сердце я обидела твое, Сказав об упражнениях? Ужель Без них попал бы ты стрелой в газель?» От этих слов пришел Бахрам во гнев, Вскипела ярость, сердцем овладев. Когда властители разъярены, Бегите, жители, из их страны! Гнев самовластья страшен, гнев обид: Он очи милосердия слепит. Уже Бахрам хотел ее убить, Уже мечом своим хотел срубить Цветущий, вольный, стройный кипарис, — Но в свите люди мудрые нашлись И молвили: «Поступок нехорош. Ужели женщину мечом убьешь?» А несколько глупцов произнесло: «Их убивать — не просто ремесло, А высшее искусство!» И луну, Из паланкина высадив, одну Отправили на самый край земли, В бесплодную пустыню привели, Где ядовитая трава росла: Был каждый лист колючим, как стрела. На землю опрокинув тонкий стан, Скрутили косы длинные в аркан, Вкруг шеи обвязав их… Вот, в петле, Она лежит на высохшей земле: Ей, косами пленявшей, довелось Стать пленницею собственных волос… Злодейство это было свершено В тот миг, когда и ярость и вино Бахрама ослепили. Дотемна От ярости хмелел он и вина. Наутро, встав с тяжелой головой, Наполнить приказал он кубок свой. Спросил, опохмелившись, царь царей: «Где та луна, что мне всего милей?» Он сам забыл о том, что совершил! Один из приближенных доложил О том, какое зло произошло. И ужаснуло шаха это зло, И светлый день померк в его очах. И помраченным сердцем понял шах, Что резкий ветер ярости слепой Забушевал, что собственной рукой Он обезглавлен. И сказал Бахрам: «Сейчас в пустыню я помчусь и сам Из края в край на поиски пойду, Найду свою красавицу, найду, Паду к ногам, когда она жива, Умру я сам, когда она мертва!» Однако честь венца, престол и власть К ее ногам не позволяли пасть, На это дело разум восставал, Бахраму стыд покоя не давал, Но с разумом любовь боролась в нем, Любви звенел призывный голос в нем. Так мучилась душа меж двух огней, — Скажи: меж двух драконов — муравей! Шах, голову на землю положив, Метался, полумертв и полужив.

Миниатюра из рукописи XV в.

«Семь планет»

5

Достойный смеха более, чем слез, Бахрам себе такой удар нанес, Что без сознанья двое суток был. Когда в себя пришел он, — жуток был И темен третий день. Войска любви На приступ силы двинули свои, Вступила в крепость мстительная рать, Державу сердца стала разорять. С избытком сердце утолило страсть, Чтоб эту страсть жестокую проклясть. Поплыл купец. Что ж, прибыль он обрел? В пучине моря гибель он обрел! Трудясь в саду, садовник ждал наград, Но обломал его деревья град. Была желанья молния светла — Сожгла Бахрама бытие дотла. Он драгоценный камень отыскал, Но раздавил его камней обвал. Он, защищая царство, поднял меч, Чтобы мечом свою же грудь рассечь. Хотел ресницы начернить сурьмой, — Мир оказался черною тюрьмой. Навылет в грудь он ранен был тоской, — Избави бог от участи такой! Бахрам, великой скорбью удручен, Напоминал согбенный небосклон. Его душа блуждала, как в лесу, Скрипела плоть, подобно колесу, Ужиться тело не могло с душой, Душа для тела сделалась чужой. Когда же к горлу подошла душа, Бахрам поднялся и пошел, спеша В пустыню, над которой зной повис. Он думал: «Если жив мой кипарис, — Благословлю удачу я тогда, А если мертв, — заплачу я тогда, На мертвую взгляну я красоту, От стонов избавленье обрету, Убью себя, с возлюбленной сольюсь, Разлуку вечный победит союз!» Прошел он по степным тропам стопой, Любимую ища в степи скупой. Но вольный кипарис нигде не рос: Его обитель — средь пахучих роз. Кто розу обретет в степном песке, Когда ее цветенье — в цветнике? Она меж яблонь скрылась от людей, Ее найдешь по яблокам грудей. В потере убедившись роковой, Стал шах о землю биться головой, Вопил и плакал мира властелин, — Фархад не разыскал свою Ширин! Как птица с переломанным крылом, Припав к земле, рыдал он о былом. Сказал он, обливаясь кровью слез: «Я над самим собою меч занес! Кому теперь судьбу свою вручу? Задул я жизни собственной свечу! Какое дело, боже, сделал я, С душой и телом что же сделал я? Кто равен скорбью мне в пыли земной? Что сотворило, небо, ты со мной! Добра у синей тверди я прошу, Пылинки милосердия прошу, — Жестоко ты, не хочешь мне помочь! Мою судьбу ты превратило в ночь, Но вместо звезд мне слезы принесло, А солнце счастья моего зашло. Пылает страсть великая моя. Но где же солнцеликая моя? О небо, жизни погаси свечу, Жить в этом низком мире не хочу! Ты отняло любимую, — молю: С ней заодно возьми ты жизнь мою! Возьми: я жизнью сыт, клянусь творцом, О смерти дух скорбит, клянусь творцом. Возьми, свое злодейство доверши: Несчастна плоть, в которой нет души!» Он плакал, стоном оглашая дол, Забыл он свой венец и свой престол, Забыл он о столице, о стране, С печалью стал он жить наедине, Лишь о любимой думал он теперь, В пустыне стал он жить, как дикий зверь. Стонал он, разрывая воротник, Но вскоре город в той глуши возник: Узнав, какая с ним беда стряслась, Его любви мучительной дивясь, Стремились люди в степь со всех сторон, Пустынный край был в город превращен… Как Диларам, небесный свод погас. Лежал Бахрам, не закрывая глаз: Мир превратился в мрак. Бахрам, скорбя, В нем чужеземцем чувствовал себя. Весь мир объял тысячерукий мрак: То был печали мрак, разлуки мрак, Он плоть, и мысль, и душу иссушал, Живую воду в сушу превращал! О нет, не мрак окутал мир, а дым: Огонь разлуки буйствовал под ним. Бахрам вопил, — что вопль его теперь? В огне тоски он топливо теперь: Разлука лучшим топливом сочла Влюбленных бесприютные тела… Хотя Бахрам от суеты мирской Был отделен завесою ночной, Разбила свита для него шатер, Чтоб скрыть его страдания костер, Людей отогнала подальше прочь… Так вот что принесла разлуки ночь! Таились люди по глухим углам, Дивились вслух таинственным делам, — Любой об этом диве говорил: Один о страшном диве говорил, Другой о нежной пери говорил, А третий о потере говорил, — Для всех недуг непостижимым был, А шах стонал: он одержимым был! Заснули слуги под ярмом забот, Не ведая, что их наутро ждет. Остался шах в невидимом огне, С измученной душой наедине.