Поэмы

Навои Алишер

* * *

Побольше чару, кравчий! Поспеши, — Чтоб друг поднес друзьям от всей души. Полней налей, — хоть миг передохну: Стоянки я достиг — передохну!

ЛЕЙЛИ И МЕДЖНУН

Перевод С. Липкина

ГЛАВА I

О том, как родился Кайс и стал совершенным в глазах любви и дорогим для людских сердец

Измученный в цепях любви! Таков Железный звон и стон твоих оков: Жил человек в стране аравитян, Возвел его народ в высокий сан. Он был главою нескольких племен, И справедливым был его закон. Он бедным людям, чей удел суров, Предоставлял гостеприимный кров, Их ожидал всегда накрытый стол, Всегда подвешен был его котел, Весь день, всю ночь пылал его очаг, Огонь сиял у путника в очах, — Сиял он путеводною звездой Застигнутым пустынной темнотой. Искусство щедрости его влекло, И превратил он мудрость в ремесло. Его стадам подобных в мире нет: Баранов сосчитать — цыфири нет, Всех знаков чисел не хватило б нам, Чтоб счет вести верблюдам и коням. Но только сына старцу не дал рок, На горькую печаль его обрек. Он всем владел, а жаждал одного: Чтоб милый сын родился у него, Чтоб не слабела с бренной жизнью связь, — И жаждал крепче, старше становясь. Он мыслил: обветшала утварь дней, Прогнило древо жизни до корней, — О, если б тополь молодой расцвел! Пусть клонится к паденью старый ствол, Но тополь над склоненною главой Раскинет тень, шумя своей листвой. Он мыслил: раковина пропадет, Но будет жемчуг радовать народ. Пусть я, богатства накопив, умру, — Не даст наследник пропадать добру. Пусть ввечеру зайдет моя заря, — Взойдет другая, веселей горя. Она взойдет над племенем родным, Охватит небо пламенем своим… Нет, соловей над высохшим кустом Не станет петь… Иль ты забыл о том? Когда свечи истлеет фитилек, Не станет светом резвый мотылек. Ты цели не достиг в конце пути? Так цель свою в терпенье преврати! И старец не роптал и не просил И жребий свой носил пред богом сил, И заслужил смирения венец, И сына даровал ему творец! А сын какой! Сердца испепелив, Влюбленных Мекку в нем явил халиф. Ты мысли раковиной назови, А плод любви — жемчужиной любви, Зефиром в сокровенном цветнике, Сапфиром в драгоценном тайнике!.. Высокий лоб, любовью озарен, Являл добра и верности закон. Любовь — страна. Воскликнул шах страны: «Пусть от звезды незримой до луны Светила все ночной украсят пир: Звезда любви в земной скатилась мир!» И сразу потемнел небесный свод: Ушел на пир созвездий хоровод… Заволновалось воинство любви, Печаль построила войска свои. Беда

младенческих коснулась век: «Здесь будут русла горьких, скорбных рек». Разлука кудри гладила, скорбя: «Я дождь камней обрушу на тебя». Страдание омыло рот ему: «Я пламя вздохов к небу подниму». Любовь заговорила, тронув грудь: «Ты, чистая, моим жилищем будь!» Отец, гордясь жемчужиной своей, Жемчужинами одарял людей. Он Кайсом порешил дитя наречь И нянькам поручил дитя беречь. И вот, закутан в соболь, в горностай, — Бутоном розовым его считай! — Ребенок в колыбели, как в саду, Или, верней, как лепесток в меду. И, чистотою внутренней блестя, Покой и радость нянчили дитя, Его от злого рока стерегли И как зеницу ока берегли. Дитя напоминает нам слезу: Ребенок в доме, как слеза в глазу. Он в бархате едва ли не лежал, Он косточкой в миндалине лежал! Стоял народ вокруг его шатра. Чтоб не прошли холодные ветра! Но пред судьбой бессильны сотни слуг: К младенцу в колыбель проник недуг. Вздохнет он — видишь: горе глубоко, Глотнет он — станет кровью молоко. Украдкой тянется к огню дитя, Любовным пламенем его сочтя, И так как ноги по земле не шли, Он ползать начал с первых дней в пыли. Страданье было неразлучно с ним И вырастило мальчика больным. Когда грудным младенцем плакал он, Всем чудился тоски великой стон. Когда слова произносить привык, Резцу он уподобил свой язык. Когда беседовать он стал с людьми, Казались мудрецы пред ним детьми. Манило всех горение в очах И радость вдохновения в речах. Он душу покорял, он увлекал, В живую плоть он слово облекал, Из уст прекрасных вылетев едва, В сердца людские падали слова! Услышали об этом чуде все, Узреть его мечтали люди все, И толпами со всех сторон текли, И, глядя, наглядеться не могли. Того привел в смятенье лик его, Другому в сердце ум проник его. Он был мечтой, любимцем бедняков, И сто красноречивых стариков Немыми станут, уст не разомкнут, Когда рассказывать о нем начнут! Родителям он дорог был равно, — Два сердца, полюбившие одно. И, поражаясь чаду своему, Его словам чудесным и уму, Сказали так: «Да минет горе нас, Пусть мальчика дурной не сглазит глаз! В шелка заботы кутая дитя, Окурим дикой рутою дитя!» [73] Когда вступил он в пятую весну, Решил отец: «Учить его начну». И, не теряя времени, велел — Среди родного племени велел — Учителя для мальчика найти, Наставника, вожатого в пути, Чтоб милый Кайс достойным сыном был, Великих знаний властелином был, Чтоб в чуждых землях край прославил свой, Чтоб с поднятой ходил он головой…

73

Окурим дикой рутою дитя! — Растение рута считалось талисманом: ее зернами окуривали от дурного глаза.

* * *

И я, наставник, знанием влеком! Сам разум у тебя — учеником. Скорей листок ребенку в руки дай, А мне урок любви науки дай!

ГЛАВА II

О том, как Кайс начал учиться в школе, увидел красоту Лейли и занозы любви вонзились в его сердце

Тот, кто уроки мне давал не раз В науке слова, так повел рассказ: Для Кайса начали искать вокруг Наставника и знатока наук. В той местности наставник славен был, По нраву ангелам он равен был. Учил детей он племени всего: Не знал отрадней бремени сего. Звезда наук, он был земле не чужд, Открыл он сердце для народных нужд. Высокий саном, был он к лести глух, Превыше сана был высокий дух! Был гнев его горячим, жестким был, — В его руках и камень воском был! Был гнев самумом, — не губил он роз, Из племени былинки не унес. Вкусивший светлый хлеб его щедрот, Лепешкой жалкой солнце назовет! Конюшней старой пред его страной Казался беспредельный мрак ночной. Родимый кров от недругов храня, Он был сильнее ветра и огня. От всех печалей мира и невзгод, Как крепость, ограждал он свой народ. Жемчужинами был мудрец богат, Но лишь одною восхищался взгляд. Взрастил он много роз в своем саду, Но лишь одной ценил он красоту, Светильником гордился лишь одним, — Как искра, тлело солнце рядом с ним! В его дому была свеча одна, Как в небесах всегда одна луна, Но та свеча была такой луной, Перед которой слепнет глаз дурной. Нет, не свеча, а кипарис блестит, Которому завидует самшит! Нет, не луна, а счастья звездный дар, Не звездный дар, а солнца грозный жар! Кто губы разгадает, кто поймет? По цвету — финики, по вкусу — мед. Ланитам кто сравненье дать готов? То — луны под завесой облаков. Как солнце — лик ее в ночи волос, Ночное небо солнцем обожглось! О ночь! Лейли! Мы смотрим на тебя, [74] Рассвета блеск забыв и разлюбя. Две брови черные на белом лбу, Соперничая, начали борьбу, Но родинка вмешалась в бранный спор, И брови не воюют с этих пор. Даруют брови, сведены басмой, Свет полнолунья, спорящий со тьмой, Их кипарисами назвать могу: Не правда ль? Ветер их согнул в дугу! Два глаза — два могучих колдуна. Им сила чародейная дана. О, дремой осененные глаза! Истомой опьяненные глаза! Над вами кипарисы в жаркий день Простерли страстного желанья тень. Чему я уподоблю ряд ресниц? То — войско негров у своих границ. Мигание? То негры пред тобой Затеяли междоусобный бой. Нет, неграми ресницы не считай! Давно богат газелями Китай, Потребны копья нам для ловли их, Ресницы — копья. Взять готов ли их? Но черный мускус пролила газель, [75] И копья стали черными отсель… Ее лицо в приманку нам дано, А родинка — приманное зерно. Попался на приманку человек, И стал он пленником любви навек. Так сладостен ее прекрасный рот, Что стали и слова ее как мед. В губах собрала сердца чистоту. Родник живой воды — слюна во рту. О все животворящие уста, Рубинами горящие уста! Гранильщик им ущерба не нанес, В них — сок янтарный виноградных лоз… Стройна, как молодое деревцо. Мертвец воскреснет, увидав лицо. Живой узрит — бессмертье обретет, Другая жизнь к нему тогда придет. Она, как мысль правдивая, чиста, Как жалобы народной правота. Две темные, тяжелые косы — Две ночи в блеске неземной красы. Вот почему ты Ночью названа! Ты — Ночь могущества, ее луна! [76] Тебя хвалить захочет сын земли, — Не сыщет слова, равного «Лейли»! И всех ночей чудесней эта ночь, И свет очей отца такая дочь. Покой богатый ей отец отвел, Покой — луны прекрасной ореол: Он школой был. Подобные звездам, Сияли дети, собранные там. Учитель, о котором речь была, Их наставлял на добрые дела. Он райской гурией Лейли назвал: Уроки ангел гурии давал.

74

О ночь! Лейли! Мы смотрим на тебя. — Имя «Лейли» по-арабски означает «ночь».

75

Но черный мускус пролила газель. —Мускус добывается из особых желез некоторых разновидностей газелей.

76

Ты — Ночь могущества, ее луна! — Ночь могущества — ночь, в которую, по мусульманским повериям, была ниспослана священная книга Коран.

* * *

Об этой школе всюду шла молва, Хвалебные текли о ней слова. О ней родитель Кайса услыхал И счел ее достойною похвал. И Кайса в эту школу отдал он, Как повелел обычай и закон. Был Кайс наставнику в ученье дан: Жемчужина упала в океан. И, радуясь жемчужине своей, Стал океан светлей и веселей, И в добрый час, и справедлив, и строг, Учитель вывел на доске урок. Но сколько ни писал он, — все равно Казалось, Кайс об этом знал давно! Когда сокровище вселенной — Кайс Учиться начал, — несравненный Кайс, — Была месяцеликая больна. Была тоска подруг по ней сильна. Ее природа — солнца горячей… Есть горечь некая в жару лучей!.. Горит светильник. Масла ты подлей — И будет он гореть еще светлей. Песок полдневным солнцем накален. Огнем ожги — и жарче станет он. О пери! Огненная у тебя душа, — И вдруг подул самум, огнем дыша! Она любила финики и мед, Вино, воспламеняющее лед. Четыре — мед, самум, душа, вино — Соединились: тело зажжено! И пери лихорадкою больна: Вошла в нее украдкою она. Лейли дрожит, как тополь поутру, Как белый тополь на степном ветру, И тело рвется на куски… не ложь: Землетрясение — такая дрожь. И желтым стал огонь ее лица, Как нежной розы желтая пыльца, Родные собрались вокруг Лейли, Врачей искусных к ложу привели. Что пользы нам от сотни лекарей? Природа может вылечить скорей! Что пользы нам, что воскрешал Иса? [77] Творит одна природа чудеса. Хотя врачи руками развели, Но сжалилась природа над Лейли: Вернула силы ей, недуг исчез, Вновь стала пери чудом из чудес, Улыбка на губах — стократ светлей, Румянец на щеках — стократ милей. Соскучилась ученая краса, Услышать хочет школы голоса. И волосы, подобные мечте, Искусно убрала ей мешшате И, красоту украсив красотой, Застыла, восхищенная звездой. Два завитка — веди сравненье в даль! — Как в слове «хадд» удвоенное «даль»! [78] А родинка над ртом — открою вам — Как точка черная над словом «фам»; [79] Подобная индусу-колдуну, В рубинах губ таит она слюну!.. Ее уста — живой воды родник, И пламень губ в живой воде возник! Огонь румянец на щеках разжег, Их золотой осыпал порошок. Два глаза, подведенные сурьмой, Соперничают с полуночной тьмой. Не молния грозы — ее лицо, А молния красы — ее лицо. Да, молния: то — ливня бедствий жди, То — милостей посыплются дожди! Вкруг шеи ожерелье зажжено, Как звезды вкруг луны, горит оно. Повязка — лунный луч на волосах… Рок видит смерть свою в ее глазах! Вся хороша, от головы до ног, Любви душа — от головы до ног! Она выходит. Властная краса Смущает мир земной и небеса. За ней — служанки, юны и стройны, Как приближенные самой весны. И в школе стало празднично, светло: Игривое веселие пришло! Учитель счастлив: миновал недуг. Он отпустил гулять ее подруг. Как солнце для небес и для земли, Была для школы светочем Лейли: Лейли, как ночь весны, сердца влечет! Ей оказали девочки почет, — Созвездья так приветствуют луну, Так сад встречает юную весну. Все расцвело. Лишь дерево одно Дыханьем осени обожжено, Пылает увядания огнем, И пожелтела вся листва на нем: Увидел Кайс весеннюю зарю, И стал он весь подобен янтарю. Вокруг царила юная весна, — Его лицо покрыла желтизна, Дыханье осени в его крови: Восточный вихрь ворвался, вихрь любви. По телу слабому пошел озноб, Росой холодной увлажнился лоб. Он чувствовал: сейчас конец придет, В беспамятстве сейчас он упадет. Его лицо менялось каждый миг. Он обезумел: он любовь постиг. Любви пригубил чашу в первый раз, Хлебнул глоток — и опьянел тотчас. Но, мучаясь, он пересилил страсть, Чтобы на землю тенью не упасть. На Кайса поднял взор его кумир… Ей показался темным светлый мир! В огонь упала слабая душа, Сгореть в любовном пламени спеша. Волненье Кайса ей передалось. Он для нее прозрачным стал насквозь. Лейли глядит — и видит только страсть. Да, и она любви узнала власть! И с тонкостью понять ему дала, В каком она огне, и поняла Потом сама: «Когда ему сейчас Не помогу, для посторонних глаз Он явной сделает свою любовь, Мы встретиться тогда не сможем вновь, Ему не разрешат учиться тут, Преграду между нами создадут». И молвила, подняв глаза с трудом: «Друзья мои! Давайте в сад пойдем; Всей школой хорошо гулять в саду!..» Ученики ликуют: раз в году Такая радость красит долю их: Учитель отпустил на волю их! И Кайс, усилье сделав над собой, Смешался тоже с резвою гурьбой… Искусный садовод в саду любви! Мне розовую чашечку сорви: Скажу, на завязь бросив быстрый взгляд, Какие розы разукрасят сад!

77

Что пользы нам, что воскрешал Иса? — Иса (Иисус) почитался мусульманами как воскреситель мертвых.

78

Как в слове «хадд» удвоенное «даль»! — «Хадд» — щека. Буква «даль» имеет форму завитка.

79

Как точка черная над словом «фам». —«Фам» — рот. Над буквой арабского алфавита «ф» ставится точка.

ГЛАВА III

О том, как Кайс увидел Лейли в весеннем саду и упал в беспамятстве

ГЛАВА IV

О том, как Кайс, придя в себя, застонал, как соловей, и снова потерял сознание и отец увел его с собой

ГЛАВА V

О том, как Кайс направился в сторону

племени Лейли, как он беседовал с собакой Лейли, а потом увидел свою возлюбленную

Кто воспевал страдальца бытиё, Так заставлял писать перо свое: Беспамятством, бессильем одержим, Не ведал Кайс о том, что стало с ним, И вот узнал, едва лишь ожил он, Как близких сердцу растревожил он. Родители стонали день и ночь, Не ведая, что делать, как помочь? Тот — юный лоб, вздыхая, целовал, Та — горестью убита наповал. И, все поняв, смутился Кайс тогда, Не знал, куда деваться от стыда, Глядеть в отцовские глаза не мог, В тоске лежал у материнских ног, И под ярмом позора своего Не поднимал он взора своего. Когда увидели отец и мать: В могилу Кайса может стыд вогнать, — Решили не расспрашивать его, Как будто не случилось ничего, Решили слова не сказать в укор, Чтоб мальчик позабыл про свой позор. И мыслили, вздыхая тяжело: «Быть может, наваждение прошло? Он станет сдержанней, горячий нрав Природой целомудренной поправ? Быть может, горести промчатся все?..» И так гадали домочадцы все: «Приснился юноше волшебный сон», «Виденьем неким был он потрясен», «Его с дороги сбил коварный див…» Никто не знал, что, пери всех затмив, Заворожила юношу Лейли, — И восвояси родичи пошли. И Кайс остался наконец один. Искал он горю своему причин. Искал он исцеленья своего, Алкал он избавленья своего. Тоске внезапной изумлялся вслух, — Метался беспокойный, слабый дух: Любви отдаться? От людей бежать? Но жалко покидать отца и мать. Найти покой среди домашних вновь? Но топчет сердце властная любовь! Так он страдал, пока рука небес Не сбросила на мир ночных завес. И войском горя был он побежден: Настала ночь — Лейли увидел он. Каков удел влюбленных — он забыл! И снегом убеленных он забыл Отца и мать, забыл недавний стыд, И вот уже к возлюбленной спешит. Не взял он волю в спутники себе, И разум не был другом при ходьбе. Он шел и падал, и вставал, и шел, И каждый шаг безумцу был тяжел. Валялся, как поклонники вина Валяются, напившись допьяна. И видит он становища огни И думает: «Меня сожгут они!» И сердце вдруг охвачено огнем, И мнится: искры заметались в нем… Вознес он к небу огненный язык, Открыл огню воспламененный лик, Как пышет пламенем зажженный куст, Он песню-пламя выпустил из уст: «Огонь, благословенный проводник! Ты в ночь печали предо мной возник. Я вижу: искры падают в траву, — Их звездами печали назову. Вознесся дым, как вздох твоей груди, Как цель, очерченная впереди. Лепешку спрятал ты в своей золе, — То месяц на заоблачном столе. Кто взглянет на тебя, тому сурьмой В глаза войдет летучий пепел твой. Но роза не глядела на очаг. Откуда ж цвет сурьмы в ее очах? Или решила стать сурьмой зола, Когда она в твои глаза вошла? Огонь! Горящий жар твоих углей Рубинов драгоценных мне милей: В нем вижу я — мне цвет багряный люб — Всепожирающее пламя губ! Нет, не венец — рубином, а венцом Украшен сей рубин: ее лицом! Ты в ночь заботы подал руку мне, Ты озарил в ночи разлуку мне. Как высказать, как я люблю тебя? Каким стихом я восхвалю тебя? И что тебе я, путник робкий, дам? Алоэ и сандал в растопки дам! Огонь! Тебе никчемных слов не дам: Луну и солнце я в жаровни дам! Огонь! Всегда будь на моем пути, Всегда свети, вселенной всей свети!..» Не кончил он, как ветер вдруг донес Протяжный лай: залаял в стане пес… Он скорчился, пошла по телу дрожь, И на собаку стал он сам похож. И стон его поднялся в вышину, — Не стон, а вой нарушил тишину. Как путник, потерявший караван, Взывает, страхом темным обуян, Следы читает сквозь кромешный мрак, — Так шел несчастный Кайс, и пел он так: «О ты, чей голос радость мне принес, Ночной товарищ мой, печальный пес! Ты, верный друг, мне громкий подал крик, Всех заблудившихся ты проводник! Вокруг селенья ходишь, честный страж, Не правда ль, одинаков жребий наш! Пройдут ли ночью воры в мирный кров, — Зубами в клочья разорвешь воров, И хна для ног твоих — людская кровь. О, мне конец такой же приготовь! Я тоже пес, как ты, но ты важней: Ты можешь в стан войти, к прекрасной, к ней. Твоя судьба — хранить и хлеб и кров. Моя судьба — бродить вокруг шатров!» Так пел влюбленный, так шагал в пыли… А ты, месяцеликая Лейли, Ты плачешь тоже, ты грустишь о нем, Ты видишь Кайса утром, ночью, днем, Он призрак, он души твоей звезда. Беда арабов — пленная беда: Тебе попала, Кайс, в полон она, И вот не ест, не пьет, не знает сна… Как легкий локон вьется на ветру, Лейли в тоске металась по шатру И падала на ложе, ослабев… Вдруг скорбный к ней доносится напев, Лейли глядит: степи темным-темно, Все племя сладким сном пьяным-пьяно. Отраден сон для тех, кто не влюблен, Но кто влюблен, — для тех запретен сон… Старуха-нянька вместе с ней жила, Ее любви наперсницей была, Благословила двух сердец союз, Желала им нерасторжимых уз, Ей Кайс — как сын, она — как мать ему… Когда в степную выбежала тьму Лейли, в ночи сияя, как луна, — Как тень луны, пошла за ней она. Лейли, не видя ничего, бежит. К возлюбленному своему спешит. Два вздоха пламенных светло зажглись, Два сердца раненых в одно слились. Как боль ясна, как тайна их чиста! Какой немотой скованы уста! Как будто солнце скрылось, а светло. Нет наводненья, — стену всю снесло! Друг друга пусть обрадуют они!.. Но без сознанья падают они. Старуха тут заплакала навзрыд: Увидят их — какой позор и стыд, Они погибнут от людского зла! И на плечо она Лейли взяла И ношу понесла — любви сосуд. Не так ли солнце небеса несут? Ее согнуло горе… не солгу: Так небеса сгибаются в дугу! И девушку вернула в отчий дом, И возвратилась к юноше потом, И юношу взвалила на плечо, И горе жгло ей сердце горячо. Чуть ноша становилась тяжела, Безумного по травам волокла, Подальше от селенья своего, От подозрений всяких, от всего, Что может ввергнуть юношу в беду, Когда у всех он будет на виду. Оставила его в степном песке, И в дом направилась в глухой тоске, Судьба-старуха, где твой правый путь? К тебе взываю: справедливой будь! Ты горе посылаешь на людей, Как мать, проклявшая своих детей!

Миниатюра из рукописи XV в.

«Лейли и Меджнун»

ГЛАВА VI

О том, как соплеменники узнали об исчезновении Кайса, нашли его в песках пустыни, доставили домой и Кайс повсюду прослыл безумцем, Меджнуном

Кто рассказал о ночи роковой, Украсил так рассказ печальный свой: Увидели родные на заре, Что Кайс опять не спал в своем шатре, И вороты порвали на себе, Взмолились небу о его судьбе. Отец, рыдая, утешает мать, Велит людей на поиски послать. И люди, наконец, следы нашли: Вели следы к становищу Лейли. И люди в стан пришли по тем следам И новые следы открыли там: Одни — глубоко вдавлены в песок, Как будто путник тяжкий вьюк волок, Другие — как создания пера, Как будто пери здесь прошла вчера, А третьи — в глушь пустынную ведут, Возникнут вдруг и снова пропадут… И люди в глушь пустынную пошли, Песчаный холм увидели вдали. Приблизились, разрыли… о творец! Там Кайс лежал, недвижный, как мертвец. Пустынный вихрь песком его занес! Тут хлынули из глаз потоки слез: «Убит, — один другому говорит, — Убийцею тайком в песок зарыт». И светлый мир им показался пуст… Вдруг слышат: вылетает вздох из уст. «О небеса! Он жив, он жив еще!» Один из них взял Кайса на плечо, И люди тронулись в обратный путь… Разорвалась родительская грудь, Когда больной вернулся в отчий дом! Но Кайс, придя в сознание с трудом, Не знал, как объяснить поступок свой, Стоял с опущенною головой. Обрушились упреки на него, Во всем нашли пороки у него. Один сказал: «Тебя сломила страсть?» Другой: «Ты страстью насладился всласть?» А третий: «Будь сильней, сломи ее!» И что ни слово — острое копье, Вонзились в сердце резкие слова, Осыпана камнями голова — Невидимою грудою камней: Невидимые, бьют они больней! Один сказал: «Наставить должно ум». Другой: «Избавить от опасных дум». А третий: «На ноги наденьте цепь!» Но Кайс молчал, вперяя взоры в степь. Мечтал он, чтобы день короче стал, Он с нетерпеньем темной ночи ждал, И только звезды стали высыпать, Он к племени Лейли пошел опять. Опять родители к его шатру Направились поспешно поутру, Опять его нашли в степной глуши, И был сильней недуг его души. Опять слова — острей змеиных жал… А ночь пришла — опять он убежал. И поняли родители тогда: У них — непоправимая беда. Слова напрасны: кто безумен, тот Безумным слово разума сочтет. Собрали знахарей и лекарей — И колдунов, чтоб вылечить скорей. Росло в дому советчиков число, — Безумие любви быстрей росло, Недуг страдальца был неисцелим… И дети бегать начали за ним, И вот Меджнуном прозван с юных лет. «Меджнун! Меджнун!» — ему неслось вослед. Но что ему, сошедшему с тропы, Презрительные прозвища толпы, Когда в глухое впал он забытье, Когда он имя позабыл свое, Народа своего, своей земли, — Одно лишь имя помнил он: Лейли! Когда: «Лейли» — он голос поднимал, Меджнун пред ними — каждый понимал. Он шел по вечерам и по утрам К становищу Лейли, к ее шатрам, Чтоб воздух племени ее вдохнуть, И камнем ударял себя он в грудь. Влачил вокруг шатров страданья цепь, А прогоняли — возвращался в степь.

* * *

О ты, кто сделал степь моей страной! Я заблудился. Сжалься надо мной! Я одинок. Устал я в царстве лжи. Дай руку мне, дорогу покажи!

ГЛАВА VII

О том, как отец Лейли, узнав о любви Меджнуна к своей дочери, разгневался на отца Меджнуна и тот заковал сына в оковы

Кто написал страданья книгу, тот Свое повествованье так ведет: И превратил круговорот времен Меджнуна имя в притчу для племен. Владыкам сильным, людям слабым всем, Известным сделалось арабам всем. И некто благосклонный, злобы враг, О нем отцу Лейли поведал так: «Был Кайс несчастный в племени Амир, Его способностям дивился мир. Разумен был он, сдержан был весьма, Но, кажется, теперь сошел с ума. Чуждается людей отныне он, Блуждает и вопит в пустыне он. Жалеют люди: «Бедный человек, Любовь свершила на него набег! Он словно грозной бурею влеком: Любовью к некой гурии влеком». Отец Лейли растроган был до слез. Он руку укусил и произнес: [80] «Ах, бедного хвалили столько раз, Его дурной, наверно, сглазил глаз. Ах, светлая погибла голова, Ум совершенный, дивные слова! Язык сладчайший всем понятен был, Он и моей душе приятен был. О, каковы страдания отца И матери! Разбиты их сердца! Каким огнем он мучим и палим? Душа объята пламенем каким? Какая роза в нем любовь зажгла? Какое племя для него кыбла?» [81] И некто молвил: «О дающий свет! Раз ты спросил, позволь держать ответ: В степи широкой множество племен, — Ни к одному из них не склонен он. Его любовь плоха иль хороша, Но в племени твоем — его душа, Но в племени твоем — весь мир его, Но в племени твоем — кумир его! В гареме целомудрия — душа. Лишь ветром целомудрия дыша, Она прекрасна, как весенний ток. Основа этой ткани и уток — Учтивый, скромный нрав… Но пробил миг, И вздох страдальца в сердце ей проник… В его очах — забвение всего. В его речах — свержение всего. Ты знаешь сам: он мастерства достиг, Отмечен высшим даром плавный стих, Но в каждой строчке — имя лишь одно, Не будет упомянуто оно. Сказал я. Сам теперь ты все поймешь И разум свой в советники возьмешь». И слушавший лишился вдруг себя. Как нитка, закрутился вкруг себя, Сначала даже слова не сказал, Ни доброго, ни злого не сказал, В ушах его стоял немолчный шум! Потом очнулся, успокоил ум И молвил так: «Ступай, вкушая мир. Скажи владыке племени Амир: «Такие речи недостойны нас, Я перед ними слух замкнул сейчас. Пусть говорит народная молва, Но ты гони подобные слова. Давно сыновний видел ты недуг, Ты должен был смирить строптивый дух. Знай, заслужил безумец одного: Цепь, только цепь — лекарство для него! Иль ты забыл могущество мое, И каково имущество мое, И как мое значенье велико? С тобой и сыном справлюсь я легко! Или тебе неведом больше страх? Я раздавлю, я превращу вас в прах! Запри Меджнуна, если он упрям! Не подпускай его к моим шатрам! Настойчив будет он в своих делах, — Тогда судьею станет нам аллах, Его тогда о милости моли: Я твой народ смету с лица земли!» Отправил с этим словом он посла: Война свой пламенный язык зажгла. Пришел посланец, долг исполнив свой… Поник родитель Кайса головой, Когда он смысл речей уразумел. Спасенья нет! Смириться он сумел, Согласье дал. Простился с ним посол… А весь народ в смятение пришел, Меджнуна люди бросились искать И плачущим нашли в степи опять, Как будто был покойник у него Или напал разбойник на него! Безумца притащили в отчий дом, Надели цепи на него потом…

80

Он руку укусил и произнес. — Жест, означающий отчаяние, горе.

81

Какое племя для него кыбла? — Кыбла — направление в сторону священного города Мекки, которое выбирают верующие во время молитвы.

* * *

О ты, чей жребий — звон стальных цепей, Гордись счастливой участью своей! Кто и в цепях сберег свободы пыл, — Свободу многим тысячам добыл.

ГЛАВА VIII

О том, как Меджнун пылал, словно огонь в печи, страдал, как птица в силке, и цепи расплавились от огня его сердца, и он удалился в степь