Поэмы

Навои Алишер

* * *

Меджнуна жизнь похожа на туман, То счастлив он, то горем обуян. Как вспомнит о Лейли, о встрече с ней, — Его чело становится ясней. Поймет, чт'o племени ее грозит, — Смертельная тоска его пронзит. Сочувствует другим тот, кто влюблен: Великодушье — вот любви закон! Он горем был подавлен, угнетен, А счастье на глаза нагнало сон. Он дивный образ увидал во сне. Нет, девушку, подобную весне! Не девушку, а кипарис! О нет: Для солнца — страшной ревности предмет. И меркнет луч луны в ее луче! От головы до ног в шелку, в парче, Касалась легкою стопой земли. Меджнун узнал ее, свою Лейли! Остановилась на пороге вдруг, Поцеловала Кайса в ноги вдруг, Склонилася, чтобы его поднять, И сделала, чтобы его обнять, Для шеи ожерелие из рук. Сказала: «Верный друг! Нет, вечный друг! Решил отец, а с ним и весь народ, Убить меня, когда заря взойдет, Чтоб солнце жизни скрылось за горой, Чтоб стала кровь вечернею зарей, Чтоб стала кровь вечернею зарей, Чтоб я нашла жилище под землей. Мой друг! Судьбу мою благослови! Я раствориться жаждала в любви, Искала я в любви небытия, И вот исполнилась мечта моя! Чего хотела, для чего жила, К чему стремилась я — к тому пришла. Пришла к своей любви, к твоей любви. Прощай. Умру я завтра. Ты — живи». Из глаз прекрасных слезы потекли, И спящего покинула Лейли. Издал безумец исступленный стон, И сразу всех людей оставил сон. Стонал он и рыдал в печали там, А воины впотьмах кричали там: «Что это значит? Нет ли здесь врага?» Но к Науфалю быстро, как слуга, Меджнун помчался, горестью гоним, Поцеловал он землю перед ним, Заговорил, — а страх застыл в глазах: «О повергающий врага во прах! Прошу тебя, — вложи свой меч в ножны. Прошу тебя, — не продолжай войны. Ведя войну, воюешь ты со мной, В меня теперь вонзаешь меч стальной! Лук ненависти вырони из рук: Ты на меня направил этот лук!» Был озадачен Науфаль весьма. Подумал: Кайс опять сошел с ума? Расспрашивать страдальца начал он, И рассказал Меджнун свой вещий сон. И выслушал страдальца Науфаль, И погрузился в долгую печаль. И понял он: правдив Меджнун во всем, Он просветлен правдивым, вещим сном. Меджнун — прозрачный ключ с прозрачным дном, Он зеркало: мир отразился в нем. Но, всматриваясь в эту чистоту, Увидим только правды красоту!.. Когда пришла аравитянка-ночь, Семью младенцев-звезд отбросив прочь, Когда расставил юрты звезд, как встарь, На синем поле тюрков государь, — О сне Меджнуна, молнии быстрей, Распространилась весть среди людей. Одобрил весь народ его слова: «Уйдем назад, пока Лейли жива!» И с войском удалился Науфаль, А Кайс помчал коня в степную даль… О голос неба, ты меня призвал, Достоин ты бесчисленных похвал: Рабу — счастливую мне долю дал! О, лучше бы, прогнав, мне волю дал…

ГЛАВА XV

О том, как Меджнун покинул Науфаля, удалился в степь, встретил Зейда и тот, сочувствуя горю Меджнуна, отправился к стоянке племени Лейли

Кто разукрасил чистую тетрадь, — Слова такие пожелал избрать: Гадали соплеменники Лейли: «Зачем бойцы противника ушли? О, что же тут содеял Науфаль? Не хитрость ли затеял Науфаль? Так близок он к победе был уже!..» Решили: надо быть настороже, В другой степи разбить решили стан, Сказав: «Уходит в Мекку караван…» Меджнун, держа за повод скакуна, В степи с утра скитался до темна, И путника нежданно встретил он. Клеймо скорбей на нем заметил он. И, горем незнакомца огорчен, Спросил Меджнун, о чем тоскует он? И молвил тот: «О господин! Твой раб — Несчастнейший, презреннейший араб. В такую впал я страшную нужду, Что нищенскую жизнь в степи веду, У всех я подаяния прошу, Дневного пропитания прошу. Мое пристанище — народ Лейли, Мне служит ложем пыль его земли. Голодной я обременен семьей. Зовусь я Зейдом, жалок жребий мой. Когда Меджнуну преданным слугой Стал Науфаль, чтоб кровь пролить рекой, Когда на стан Лейли повел он рать, К огда, войну прервав, ушел он вспять, — Решил народ Лейли, что здесь — обман, Что Науфаль поймает всех в капкан, Что рано веселиться и плясать, Что возвратится Науфаль опять, Что здесь опасно ночевать сейчас, Что надо перекочевать сейчас! И вот над миром пролита смола, Легла

густая мгла, ночная мгла, — И я заснул. Проснулся — стан исчез, И только пыль восходит до небес! И я пошел, чтоб к племени примкнуть, Но мне внезапно преградили путь Два всадника: они, в тряпье худом, Сидели на верблюдице верхом. У Науфаля бранный гнев затих, — Он отпустил всех воинов своих, И эти тоже ехали домой… И вот они мешок забрали мой, — Хранился промысел мой нищий там: Немного было черствой пищи там И два дирхема, и один дирхем Зашит… И воры завладели всем! Упал я под ударами бича, А воры надо мной стоят, крича: «Где спрятал ты свое добро, скажи! Вернись назад и место покажи!» И долго так тиранили меня, Измучили, изранили меня, И вот разбойники умчались вскачь, И в том узрев удачу из удач, Поспешно я пошел степной тропой, Столкнулся неожиданно с тобой. Но если ты такой же вор и тать, Как эти всадники, — то должен знать: Пуст мой карман, и все мое добро — Моей души правдивой серебро!» Меджнун заплакал, выслушав рассказ. Сказал: «О друг мой! Ранен ты сейчас, Ты нищ, и по душе пример твой мне, Отрадно за тебя стать жертвой мне! Когда от Науфалевых людей Ты пострадал или другой злодей — Меджнун — виновник всех твоих обид, Так знай: Меджнун перед тобой стоит! Ты нищий, ты валяешься в грязи? Возьми же меч, Меджнуна порази И надвое Меджнуна рассеки, И разруби ты сердце на куски! Пугает злодеяние тебя? Но я прощу заранее тебя!.. Ты деньги потерял из-за меня? Возьми в замену моего коня! Ограблен ты бесчестными людьми? Взамен своих вещей мои возьми!» Меджнун своим добром не дорожил. Одежды снял, пред Зейдом их сложил, Подвел к нему лихого скакуна И все доспехи подарил сполна, И ноги он поцеловал ему И молвил: «Смерть я за тебя приму! Когда от горестей своих вдали, Ты вновь достигнешь племени Лейли, — Как я скажу, где я найду слова: Привет, мол, передай Лейли сперва, Такая-то, мол, и такая весть… О, на какой язык мне перевесть Мою печаль и боль! Здесь нужен крик, Другой, не человеческий язык! Судьбою равен ты моей судьбе, С мольбою обращаюсь я к тебе: За племенем Лейли иди всегда, Куда пойдет Лейли, пойди туда, Ляг на пороге у ее дверей, Не поднимая головы своей, И прахом стань перед ее дверьми, И душу раздели между людьми! А если жаль тебе души своей, — Мою возьми, вынь сердце поскорей, И душу растопчи пред нею сам, И сердце брось на растерзанье псам!» От этих слов, от этих горьких дум Расстроенный пришел в расстройство ум, И Зейда эти речи потрясли. Меджнуну поклонившись до земли, Сказал: «Избранник дней, ты — светлолик! Как знаменье Корана, ты велик! В ночи разлуки, в этой мгле сырой, Лейли сияет утренней зарей! Она заря твоей надежды. Нет, То — солнца вечного нетленный свет! Так от любви к тебе она слаба, Что сказкой сделалась ее судьба. Лишь о тебе твердят ее уста, В ее душе — лишь о тебе мечта. Я о тебе доставлю повесть ей, — Душою станет эта новость ей! И счастье госпожи в отраду мне, — Она двойную даст награду мне. Прикажешь — передам Лейли привет, Прикажешь — принесу тебе ответ, Отныне и во сне, и наяву Желаньем двух влюбленных я живу!» Сказал Меджнун, надеясь и томясь: «Для ран моих твое дыханье — мазь! О друг моей души, товарищ мой! Я разлучен с Лейли, и я немой. Ты просишь слов? Не знает слов язык, Из-за Лейли я говорить отвык. Ступай. Одежды верности надень, Да будет бог с тобою каждый день». И Зейд на скакуна вскочил тогда И скрылся, как летящая звезда. Помчался к племени Лейли скакун, И в ту же сторону пошел Меджнун. Не шел он, — сами ноги привели К стоянке прежней племени Лейли… О ветер из жилья любви! Спеши, Неси благоухание души! Я задохнусь, паду я на ветру! Нет вести о любимой? Я умру!

ГЛАВА XVI

О том, как Меджнун пришел на старое становище Лейли, как встретил ее собаку, страдавшую чесоткой, как беседовал с людьми из племени и как с вестью от Лейли прибыл Зейд

Кто на площадке слов бывал горяч, В човган играя, так подбросил мяч: Был жаркий полдень, — гибель для земли. На мир бросал он пламя, как Лейли. В степях Аравии настал таммуз, И землю зной давил, как тяжкий груз. Горячий ветер, как Меджнун гоним, Всех обжигал дыханием своим. Меджнун бежал и ноги поднимал, Как от жаровни, ноги отнимал: Песок июньским солнцем накален! От зноя пострадал и небосклон, И звезды, устрашенные жарой, Искали тени где-то под землей, Переменилось неба естество, Как видно, лихорадило его! Весь мир жара ужасная сожгла, И стала пеплом каждая скала, А камни драгоценные в скале Подобны углям, тлеющим в золе. Река в себя струю жары вберет, И начинается водоворот! Захочет утка сунуться в поток, — Ее обварит этот кипяток, Но чтобы ноги в воду окунуть, Спешит их перепонкой обтянуть. Колосья хлеба лопнули везде, С горохом схожи на сковороде. И небу желтый блеск жара дала, И землю раскалила добела. И вот уже к сковороде земли Фазан и куропатка подошли, Они клюют готовое пшено: Ай, хорошо изжарено оно! Паук в полыни скрылся от жары: Он в паутине скрылся от жары. Бежит собака, высунув язык: То — летний месяц молодой возник! Червяк — он плавится в таком аду — Спешит укрыться в наливном плоду. Так солнце убивает все плоды, А прежде нежило на все лады! В степи лежало озеро, дремля, — Всю воду залпом выпила земля, От горя треснуло сухое дно: Тоскует по своей воде оно… В подобный день Меджнун достиг земли, Где прежде жил народ его Лейли. Меджнун следы стоянки обошел, Становища останки обошел, Там, где следы жилья заметить мог, Он подметал ресницами порог. Случайно поднял он безумный взор, — Увидел он возлюбленной шатер. Упал Меджнун, от боли сжался весь: Вот здесь она жила, дышала здесь, Вот этот прах… то был порог ее! Вот эта пыль касалась ног ее! Меджнун еще сильнее занемог, Любви еще свежее стал ожог, К любимой сердце бедное рвалось. Он запах чувствовал ее волос, Припав к земле, вбирал он грудью всей Дыхание возлюбленной своей. Ресницами густыми жалкий прах Он подметал и пыль скрывал в глазах,— Как бы легла на стекла эта пыль, От слез его размокла эта пыль, И стала глиной вязкою она, И сделалась замазкою она: Окно замазать нужно навсегда, Чтоб в дом любимой не вошла беда! И на мгновенье лег безумец в печь, Чтобы своим огнем ее зажечь, Золой глаза намазал, как сурьмой, И, как сурьма, глаза оделись тьмой. Потом конюшню старую нашел, Он к стойлам опустевшим подошел, — И сразу пожелтел он, как саман! И снял он с крыши несколько семян, Посеял в сердце семена любви. И раны он перевязал свои, Из крыши вырвав войлока кусок… Его вниманье жалкий пес привлек. Был в язвах, лишаях паршивый пес, Краснела кожа, вся сплошной расчес, Из носа, изо рта текла вода, И в жилах крови не было следа; Был от сустава отделен сустав, Валялось мясо, от костей отпав. Песчинка, волос, что к нему прилип, — Считаться ношей для него могли б. Не в силах был ходить, не в силах встать, Не мог поднять хвоста пустую кладь. Он запахом гниения пропах; Не закрывались губы на зубах, — Он зубы скалил, будто над собой Смеялся, над несчастною судьбой; Глаза низверг он в ямы: спрятал взор, Как бы стыдясь взглянуть на свой позор! Все тело гнойной влагой налито, Вся кожа превратилась в решето, И черви жадные вползли в нее: Находят в ранах пищу и жилье. И, с пластырем и мазью незнаком, Облизывал он раны языком, Облизывал их с яростью такой, С какой когда-то лаял день-деньской! Кишело столько мух в отверстьях ран, Что мнилось: пятнами покрыт тюльпан. От мух немало вытерпел он мук, И вороны над ним чертили круг… И, возмущен жестокостью такой, Глядел на пса Меджнун, глядел с тоской, Умилосердить он хотел червей, Умилостивить птиц мольбой своей: «О вороны! Ваш вид благословен! Мне будьте, вороны, венка взамен! Вся в ранах голова моя сейчас, — Гнездо готово каждому из вас! Пробито сердце вздохами насквозь, И дыр немало бы для вас нашлось! Разрушен я неправдой, горем, злом, О, сделайте развалину жильем! Вонзитесь в тело, выклюньте глаза, — Не трогайте глаза и тело пса! Вам нужен только тощий пес больной? Я пес больной. Насытьтесь, птицы, мной!» Но понял он, что речь его слаба, Бессильны довод, просьба и мольба, И крикнул он, и птицы скрылись прочь… Меджнун спешил животному помочь, Страдающего пса поцеловал, Потом свою рубаху разорвал, На ранах вытер кровь умело он, Повязки наложил на тело он, И в тень больного пса он перенес, Взрастив на нем цветы кровавых слез: «О ты, кто был на благо всех племен Из верности и дружбы сотворен! Ты умираешь, горе — твой удел, Каким великим сердцем ты владел! Как мышь летучая, не знал ты сна, И голова была всегда ясна, О верный страж! Так чуток был твой слух, Что сотни прочих сторожей и слуг, Храня жилье, могли спокойно спать, Курильщиками опиума стать! Насторожился волк, тебя страшась: Огни зажег в глазах в полночный час! И леопард, придя издалека, Едва заметив два твоих клыка, От огорченья, бедный, занемог, Пятнистым стал от головы до ног! И полосы на шкурах тигров злых, — Следы царапин от когтей твоих! И барс глаза зажмурил от стыда, Увидев, как ты прыгаешь всегда! Подобны мирте отпечатки лап. «Плеяды», — говорит о них араб. О, ты бежал под стременем царя, И шею гладила твою заря! Ты болен. Человечий страшен суд: Тебя завидев, люди прочь бегут. И пусть бегут себе! Но ты поверь: Я дружбою с тобой горжусь теперь! Когда ты лаял на дворе Лейли, В собачьей стае бегал я в пыли. Ты мчался по степи стрелы быстрей, Я был собакой у ее дверей. Когда ты возвещал, что будет гость, Ты получал из рук прекрасных кость, Тебя ласкала лучшая из дев, На шею ожерелие надев. Пусть буду жертвой телу твоему! Пусть гибель от клыков твоих приму! Вот кровь моя, больного сердца дань: Сильней и здоровей, чем прежде, стань! И если снова счастье обретешь И в дом Лейли ты снова будешь вхож, Тогда моей тоске чужим не будь, Тогда меня, страдальца, не забудь, И душу у меня ты отними И положи перед ее дверьми! По улице промчишься, верный страж, И мой привет прохожим передашь. Ты будешь кость на улице глодать — Меня припомнишь: я — кости под стать. Вдруг счастье вздумает тебе помочь: Настанет ночь, тебе не крикнут: «Прочь!» — Ты сразу прекратишь протяжный вой, Положишь тихо подбородок свой На пальцы мягкие передних ног, Положишь морду на ее порог, — Тогда, прошу я, милость мне даруй: Порог любимой тайно поцелуй, Чтобы никто, никто узнать не мог, Что это я поцеловал порог! Пусть позабуду я сиянье дня, Но вырви оба глаза у меня, И на ее дорогу положи, Там, где поставит ногу, положи!» Так мудро говорил он о Лейли, Прохожих эти речи привлекли. Кто знал его — заплакал, пожалев, А кто не знал, дивился, ошалев: Собаку он слезами оросил! И некий добрый человек спросил: «О ты, кто углем был в огне любви! Нет, саламандрою себя зови! Небесными твои дела слывут, И люди ангелом тебя зовут. Из пламени и света существо, Ты ангела являешь естество. Был ангелом для нас бесплотным ты, — Свел дружбу с мерзостным животным ты! Меж ангелом и псом какая связь? Как чистоту соединить и грязь? Не вступит ангел в дом, в котором — пес: Преграду между ними бог вознес!» Меджнун ответил на слова его: «Ты о любви не знаешь ничего! Себя скорее ангелом зови: Ни разу не страдал ты от любви! Таких, как я, звать ангелами — ложь: Я даже духам злым внушаю дрожь! В любви сгорело существо мое, Небытием сменилось бытие. Я куча пепла: раненому псу, Как пепел, облегченье принесу. Пес — в ранах весь. Иль будут люди злы И пса прогонят от моей золы? В нем нет собачьих свойств, он чист вполне: Вся псарня мира собрана во мне! Я пес, я раненое существо, Позор я для народа своего! Кто ранен, душу тот готов отдать За пластырь. Я же должен обладать Десятком душ, нет, нужен мне туман, Нет, сто туманов, чтоб спастись от ран!» Росло безумье в нем от этих слов… Внезапно диких вспомнил он ослов Пустыни, где с джейранами бродил, С газелями, куланами бродил, И на прощанье пса поцеловал, И на пустынный вышел перевал, И к диким зверям побежал скорей, И стал он жить опять среди зверей.

* * *

Когда Меджнуном посланный к Лейли Зейд, наконец, достиг ее земли, И доступ вскоре получил к луне, И с ней увиделся наедине, — О нем, испепеленном, рассказал, О жалком, о влюбленном рассказал. У пери закружилась голова, Едва услышала его слова, Дыханье стало пламенем полно, И сердца сталь расплавило оно. То амброю пропитана коса, Иль дым над головою поднялся? Она, как черная коса ее. Вся извивалась, и краса ее Неугасимым пламенем зажглась, Вода печали потекла из глаз: «Твои слова, как душу, я приму: Вернул ты душу телу моему. Недуга моего целитель ты, Не человек, а небожитель ты!» И быстро побежала в свой покой, И вышла со шкатулкой дорогой: Там были редкостные жемчуга. Сказала: «Весть твоя мне дорога, Она ценней подарка во сто раз, Но мало денег у меня сейчас… О Зейд! Не скрою жадности своей: Стократ была бы весть твоя ценней, — Я недовольной все-таки была б! О, где же он, любви безумный раб? Ему письмо страданья напишу! Я милости и верности прошу! Свою печаль я передам письму, Доставь его безумцу моему, Ко мне с его ответом поспеши!» И Зейд сказал: «Я раб твоей души, Но торопись: меня пославший ждет, К несчастью промедление ведет!» Потребовав чернила и калам, Чернила со слезами пополам Смешав, Лейли закончила письмо, — В нем сердце запечатано само! И Зейд в пустыню поспешил с письмом, А там в очаровании немом Дни одиночества Меджнун влачил, И Зейд ему послание вручил. Упал он, уподобившись тому Искомканному, смятому письму, И молвил так: «Благословен посол! С каким известьем ты ко мне пришел? Единым словом исцеленье дай, Открой письмо, ее веленье дай!»

ГЛАВА XVII

Письмо Лейли Меджнуну

ГЛАВА XVIII

Ответное послание Меджнуна на письмо Лейли

ГЛАВА XIX

О том, как отец нашел в степи безумца Меджнуна и уговорил его вернуться домой

Кто начал эту книгу в добрый час, Продолжил так правдивый свой рассказ: По милом сыне убивалась мать, Отец не в силах был уже страдать, Хотя решил: непоправимо зло, — Стремленье к сыну верх над всем взяло. Быть может, думал он, безумный сын Над скорбью сжалится его седин, И плач родительский, истошный крик Безумья свяжет, может быть, язык, Язык отца найдет сто тонких слов, И вновь Меджнун войдет под отчий кров… Решил: надежда сбудется его! И повезла верблюдица его В пустыню, и прошло немало дней, И груду серых он нашел камней, Он жалкие развалины нашел, Он сына, опечаленный, нашел! Безумному развалины сродни: Он был разрушен больше, чем они. Чем занят он, отшельником живя? То убивает жалкого червя, То под горою глину роет он, Столбы из этой глины строит он, То голову посыплет прахом он… То, одержим внезапным страхом, он Садится быстро на стену верхом, Трясется весь в отчаянье глухом, Кусает ногти, рукава жует… То запоет он, как сова поет, И молкнет, обессиленный, потом, От пыли чистит филина потом, И, дерзкая, познав свои права, Ему садится на руку сова, Садится филин и глядит вперед, Рога о голову Меджнуна трет. Господь раненья в голову нанес, — На ней ранений больше, чем волос. В глазах окровавлённых — сто сучков, Их больше, чем ресничных волосков. Черты на крыше выведет впотьмах, Из этих черт невольно выйдет: ах!.. И был отец несчастьем сразу смят, Сыграло с ним страданье, сделав мат! Воскликнул он: «Подобие чего Вот это загнанное существо? Ужели человеком назову? Ужели сына вижу наяву?» Отшельник страшен был, а шаг тяжел, И все ж отец к Меджнуну подошел. Но в сторону безумец отбежал, Как будто страх отец ему внушал, Как будто им сыновний долг забыт. Заплакал тут седой отец навзрыд: «О, должен ли меня страшиться ты! О, сердца моего частица ты, А сердце потеряло ранам счет!» И понял сын: отец его зовет, И встречей счастлив он с отцом родным, И, вздох издав, упал он перед ним. Отец нагнулся, поднял сына он, С Меджнуном слился воедино он. И крепко два страдальца обнялись, Как буквы однородные слились, [84] В смятении кричали каждый миг, И это был печали страшный крик. Когда же улеглась тоска сердец, Воскликнул так дряхлеющий отец: «Несчастный сын! Ты — часть моей груди! Сердечных ран моих не береди! Ты плоть моя: ты ранен — ранен я, Ты бездыханен — бездыханен я. Еще не начинались дни твои, А кровь твоя текла в моей крови. Я требовал тебя в мольбах своих, — Кормил голодных, одевал нагих, С молитвою ложился и вставал И милостыню бедным раздавал. И я тебя нашел на склоне дней, Ты стал единой радостью моей. Сто капель крови я терял, пока Ты насыщался каплей молока. Колючка малая в твоей ступне Вонзалась острым жалом в печень мне. И свет наук твои глаза привлек, — Тебя на первый я привел урок, Чтоб с добрыми ты чувствами дружил, С науками, с искусствами дружил, Чтоб знание, достоинство и честь Сумел ты самым высшим благом счесть. Когда ты уходил и приходил, За каждым шагом я твоим следил. Я думал так: настанет мой черед, От Истинного смерть ко мне придет, Как некогда к родителям моим, — Таков удел, назначенный живым, — Тогда жилище взглядом обведу, Тебя с собою рядом я найду, — Ты будешь то в ногах, то в головах, И я легко земной покину прах. Когда простится с бренным телом дух, Увидишь: дней моих огонь потух, — От горя скрутишься веревкой ты, Забьешься бабочкой неловкой ты, Мне рай твоя молитва отопрет, Тобою озарится мой народ. Я думал: встречу смерть свою светло, Мое в народе имя не мало, И не мала и не пуста казна: Чужому не достанется она. Не даст наследник расточаться ей, Не устремятся домочадцы к ней, Не страшен ветер моему шатру, Найдется крепость моему добру, Мой дом родной не будет знать невзгод, И в радости пребудет мой народ… И время наступает: я умру. Ночь тягот мчится к моему утру, Сменило утро смерти ночь мою, И я обличье смерти узнаю. Свеча моя вот-вот сгореть должна, Один твой вздох — погаснет вдруг она. Душа вот-вот отправится в полет, Один твой крик — и крыльями взмахнет. Ты не был волен в том, — не прекословь, — Что пала слабая душа в любовь, Но есть конец, пойми, для всяких дел, Но есть для каждой гибели предел. Иль не видали мы людей любви? Иль не топтали мы путей любви? Кто в битве с нею голову сложил, Тот разума презренье заслужил, Тот не утонет, кто в пучине вод Ногами и руками бить начнет, Но тот, кто не старается спастись, Не может не погибнуть, согласись. Чтоб выбраться из чаши, муравей Не силу — ум спешит собрать скорей Не только немощь людям дал господь, — Лекарство дал, чтоб немощь побороть. Сверни, мой сын, с опасного пути, Старайся думать, как себя спасти. Не сразу станет мудрым ученик, Не сразу станет сахарным тростник, Не сразу исцеленье ты найдешь, Но все же к просветленью ты придешь. Сто лет прожить захочет человек, — Терпенья пусть возьмет на целый век. Увы, тяжел на минарет подъем, Зато легко сойдем с него потом. Безумия вершина под тобой: С горы спустись знакомою тропой. Доколе без тебя мне горевать? Покоя без тебя не знает мать, От ночи до утра не знает сна, С утра до ночи слезы льет она. Взывает мать: «Мой сын, ребенок мой!» Рыдает мать: «О верблюжонок мой!» И так о камень бьется головой, Что даже камень плачет, как живой. Лицо свое, что горем обожглось, Осыпав камфарой седых волос, Тоскует мать, твоей тоской полна, Ты падаешь — и падает она. Последний или предпоследний вздох, — Вот все, что ей теперь оставил бог. Ушла надежда наша, — не вернуть. Пора нам собираться в дальний путь. Мой бедный сын! Ушел из дому ты, — Ужель отдашь его чужому ты? Тепло твое хранит твоя постель, — Мой бедный сын! Ей дашь остыть ужель? Умрем из-за тебя. Подумай сам: Что ты ответишь гневным небесам?» И, выслушав прекрасные слова, Меджнун к ногам отца припал сперва, Ресницами

подмел он каждый след Отцовских ног и так сказал в ответ: «О ты, чье племя для меня кыбла! О, да сгорит печаль твоя дотла! Лекарства мне ты приготовил в дар, Но в пепел превратил их мой пожар. Терпенье, говоришь? Его унес Поток моих кровавых, жарких слез! Зачем твоя безжалостная речь Клеймом клеймо старается прижечь? Где мужество, где право я возьму, Чтоб отвечать призыву твоему? Твое желанье для меня приказ, Как ты велишь, так поступлю сейчас. Что я могу сказать в ответ тебе, Когда ответа нет в моей судьбе? А был бы вправе дать тебе ответ, — Свидетель целый свет, — сказал бы: нет! Но всюду заклеймен позором я, Судьбы наказан приговором я, Зажжен любовью, связан я судьбой. Лишен я воли над самим собой. Меня спасать остерегайся ты: Меджнуна видишь, а не Кайса ты! Не кипарис, — трава перед тобой, Уже трава становится золой, — Быть может, смерч, кружащий на земле, Вид кипариса вновь придаст золе! Когда, как солнце, ты пришел сюда, Увидел ты: я — черная звезда. Зачем не знал я ранее тебя? Бежал я от незнания тебя! Вовеки недостоин я того, Чтоб ты со мною признавал родство! Пути зверей, я понял, не для нас, Не может человеком стать Наснас. Хотя собаки хуже всякой я, Но быть хочу твоей собакой я: Неверности не ведает она. За человеком следует она. Безумный пес в глуши пустынной я, Но прихожу к тебе с повинной я. Захочешь — пса прогонишь ты пинком, Захочешь — пожалеешь, примешь в дом. И точно так же ты меня прими, Я буду снова жить между людьми! Разумными считай мои дела, Да не коснется их твоя хула! Виновен я, но есть один закон: Кто повинился, должен быть прощен». Замолк Меджнун, и с быстротой слуги К верблюдице направил он шаги, И сразу — не забыл сноровку он — От сбруи отвязал веревку он, И к шее привязал ее своей Одним концом, и подал поскорей Другой конец отцу, и произнес: «Я твой привязанный за шею пес!» И, молвив так, он посреди пути На четвереньках принялся ползти. Отец веревку с шеи снял с трудом, Спеша вернуть безумца в отчий дом… Когда безумцем я проклятым стал, Я родины своей вожатым стал. У Кайса дом, отец… О Навои, Ты без отца, и к дому нет любви!

84

Как буквы однородные слились— намек на удвоение букв в слове.

ГЛАВА XX

О том, как укрепились нити дружбы между Науфалем и отцом Меджнуна, как Меджнун убежал в степь и встретил там пастуха из племени Лейли, как безумец лишился сознания и уподобился барану или хотанскому джейрану, которого приносят в жертву в честь праздника «Курбан»

Кто ехал на верблюдице стихов, Тот песню пел, и был напев таков: Когда безумец в отчий дом вступил, Обрадовался тот, кто грустен был, Отец повеселел душой опять, Помолодела сгорбленная мать, В парчу одели сына, в тонкий шелк… Об этом деле разговор не молк, Сердца людей он заставлял расцвесть! Узнал и Науфаль благую весть. Он тосковал о юноше больном, Он горевал, скорбел душой о нем. Прогнал счастливый слух его печаль! И, чтоб Меджнуна видеть, Науфаль Помчался вскоре к племени Амир. Забыто горе в племени Амир, С любовью встречен знатный воин был, Прием сердечен и достоин был, За гостя каждый жертвой стать готов! И, дружбу выказав на сто ладов, Меджнун и полководец обнялись, Как две лозы, они переплелись. И долго в стане племени Амир В честь Науфаля шел веселый пир. Был весел Науфаль, доволен всем, Не видел, что Меджнун смущен и нем. Когда зашла вечерняя заря, Как Науфаль, отвагаю горя, Когда меджнуноликим небесам Предаться время пробило слезам, Разбросить всюду горсти звезд своих — Опресноки припасов путевых, — Тогда и гость дорогою прямой Направил скакуна к себе домой. Был весел Науфаль, ретив скакун, — По-прежнему невесел был Меджнун. Отец его, с собой наедине, Так думал: «Прибыл Науфаль ко мне, Меня возвысил он среди людей, Мой дом почтил он милостью своей. Мне полководец оказал почет… Какая цель его сюда влечет?» И вспомнил он: «Твердили все кругом: С Меджнуном Науфаль давно знаком, Меджнуна ради обнажил он меч, Меджнуна сыном он желал наречь, На дочери своей женить его… Да, склонен он вступить со мной в родство А нет, — зачем он прискакал в мой стан? У Кайса не такой высокий сан, Чтоб запросто к нам ездил Науфаль! Без повода он прибыл бы едва ль… Мы Науфаля посетим сейчас, — Того учтивость требует от нас, Проявим кротость в разговоре с ним, Потом слова о браке изъясним. Нам будет радость, если скажет: да! А скажет: нет! — смиримся мы тогда. И вот старейшин всех собрал глава. Одобрили они его слова. Решили: Кайс останется в дому, — Не подобает выезжать ему. И вот плеяды полночи зажглись, И люди, как плеяды, собрались, И двинулись они степным путем, И сто рассказов повели потом, И побасёнкам не было конца. Увеселяя так свои сердца, Достигли науфалевых шатров. Они нашли гостеприимный кров. Умом высок и светел Науфаль! Гостей с почетом встретил Науфаль, Он поместил их в лучшие шатры, И начались веселые пиры. И гости, молчаливые досель, Открыли, в чем их посещенья цель. Был Науфаль обрадован весьма. Благая весть для сердца и ума! Сказал: «Давно уже, по мере сил, Заботу о Меджнуне я вкусил, О браке слово я сказал давно, То слово крепкое навек дано, Отказывать не стану и теперь. Назад ступайте к стану вы теперь, А здесь для пира свадебного я Велю готовить яства, пития. Меджнуна сыном скоро назову — Желаньем этим только и живу». И свадьбы день назначил Науфаль. Приготовленья начал Науфаль, Чтоб угощеньем на пиру блеснуть… Простились гости и пустились в путь, Поехали, довольные собой, Не зная, чт'o им суждено судьбой.

* * *

Случилось так: Меджнун в своем шатре Метался, как преступник на костре, Его объяла пламенем любовь, Лишила воли, в степь толкала вновь. И вырвался язык огня любви, И выбежал безумец в забытьи. Родных разбив надежды, — убежал, В пустыню без одежды побежал. Так мчится до заката солнца он, Не знает сам, куда несется он, — Любовь Меджнуна по степи несла. Но вот седое небо до Козла [85] Домчалось, наконец, издалека, Собрало звезды — капли молока, Лепешку приготовило оно, И снова солнце мира зажжено! И услыхал Меджнун блеянье вдруг, И стадо увидал баранье вдруг, И встретился в пустыне с пастухом, — Казалось, был ему пастух знаком, И пастуха страдалец поразил, Страдальца о здоровье он спросил. «Твой лик благословен! — Меджнун вскричал, — Скажи, где прежде я тебя встречал? Меня влечет к тебе твой добрый нрав!» Сказал пастух, к ногам его припав: «Мой жребий скромен — я пастух простой. К баранам отношусь я с добротой, С ягнятами беседую всегда, Лейли принадлежат мои стада. В народе я видал тебя не раз, Страданья школу ты прошел у нас, Давно я знаю про твою беду, Но я лекарство для тебя найду!» Меджнун, чтоб высказать любовь свою, Упал пред ним, он сделал бровь свою Подковкой для сандальи пастуха, Воскликнул: «О не ведавший греха! Твои слова, как душу, я приму, Вернул ты душу телу моему! Ты мертвых оживляешь, как Иса, В пастушестве творишь ты чудеса! О ты — Муса: твой клич законом стал! Ты — Аарон: твой жезл драконом стал! [86] Нет, Хызром стал ты на моем пути, Живую воду мне помог найти! [87] В ночи разлуки стал ты светом дня. Я болен страстью. Пожалей меня». Сказал пастух: «Благословен твой путь! Мой друг, со мной до вечера побудь, Мне ведомо влечение твое, Мне сладко излечение твое». И вот Меджнун весь день в пыли бредет, Но длится долгий день, как целый год. И вот заходит солнце. День потух. К становищу погнал стада пастух, Потом баранью шкуру показал: «Накинь ее на плечи, — он сказал, — Войди в нее, Меджнун, согни свой стан И стань четвероногим, как баран, И буду в стаде я тебя пасти, — Такого случая не упусти. Узнай: как солнце озаряет мир В созвездье Овна, так и твой кумир, Играя и резвясь в кругу подруг, Сюда приходит, на зеленый луг, Чтобы взглянуть, как мы доим овец, Блеснуть, как солнце, для простых сердец, Дойдет она до головы твоей, — Тогда на пери бросить взгляд сумей!» И вот Меджнун — таков его удел — Баранью шкуру на себя надел, И весь вошел в нее, согнув свой стан, — И стал четвероногим, как баран. И вот встает становище вдали, И вот бежит с подругами Лейли, — Так в ореоле звезд блестит луна. Она тоской великою полна, Огонь разлуки щеки ей ожег, — Покрыл румянец кожу нежных щек. И лепесток — лицо ее: оно Росой кровавых слез напоено. И локон уподобился метле: Смятенья пыль развеял по земле. Смятение сурьмит ее глаза, В них блещет молния, шумит гроза, Печали черный дым клубится там, Ресница каждая — убийца там! Разумного сожжет ее краса, Безумного убьет ее гроза. Воистину красавица она: Все гибнет, лишь появится она. Ей пери позавидовать могли б!.. Ее Меджнун увидел — и погиб. Такой издал он исступленный вздох, Что небо задрожало, мир оглох! Среди баранов он упал в пыли, — Как будто на закланье повели. Забывшись, он заплакал, и тогда Бараны разбежались, кто куда, — Друг друга забодали на бегу. Лишь он один остался на лугу. «Что это значит?» — думает Лейли. «Кто это плачет?» — думает Лейли. И видит: шкура на траве лежит. И видит: в ней возлюбленный сокрыт. Он в пепел превращен огнем любви. Нет, лучше мускусом его зови! Как мускус — черен, а в глазах — тоска, Худое тело тоньше волоска. И горестью раздавлена Лейли, И разумом оставлена Лейли, С Меджнуном рядом падает. О нет, То падает на землю чистый свет! Любовью гурия занемогла, С Меджнуном рядом гурия легла… Кто был в любви правдив и светел, тот Возлюбленную любящей зовет. Служанок робких охватил испуг: С подругою соединился друг! И побежали, быстрые, к Лейли, И подняли ее, и унесли. Шли пастбищем овец и кобылиц, Придумывая сотни небылиц, Чтоб успокоить родичей Лейли. И вскоре скрылись девушки вдали… Вот повесть, удивляющая мир: Когда владыка племени Амир, Вернувшись в дом, узнал о беглеце, — Зажег он слезы на своем лице. Он дал излиться пламенным слезам, Пошел он, плача, по его следам, И всех расспрашивал о сыне он, Безумного нашел в пустыне он, Нашел его, покрытого песком, И на руках понес его бегом, Достиг он стана, тяжело дыша: Сто раз хотела вырваться душа. Но вот Меджнуна ложе наконец! Меджнун очнулся: перед ним отец. Где был он? Память бедная глуха: Баранов он забыл и пастуха… В степях Аймана ты пасешь стада. [88] Твой пес — тебе я верен навсегда. Я только твой рассказ передаю. Возьми же руку слабую мою.

85

Но вот седое небо до Козла… —Имеется в виду созвездие Козерога.

86

Ты — Аарон: твой жезл драконом стал! — Намек на легенду, согласно которой жезл Аарона, брата Мусы (Моисея), превратился в дракона.

87

Нет, Хызром стал ты на моем пути, // Живую воду мне помог найти! — Имеется в виду одна из легенд о Хызре, который помог Александру Македонскому найти «живую воду».

88

В степях Аймана ты пасешь стада! — Традиционное обращение к богу. Айман — Йемен.

ГЛАВА XXI

О том, как после долгих уговоров отец Меджнуна добился от сына согласия жениться на дочери Науфаля и о том, как после свадебного пира во дворце Науфаля Меджнун убежал в степь, покинув невесту

Украшенный жемчужинами слов, Девичий лик рассказа был таков: Когда пришел в сознание беглец, Заплакал, горько жалуясь, отец, Увещевал Меджнуна без конца, — И тот, взглянуть не смея на отца, На землю, от стыда сгорая, лег, Он целовал следы отцовских ног, Молил отца: «Прости меня скорей, Я прибегаю к милости твоей!» Решив: сознался сын в своей вине, Раскаяньем наказан он вполне, Отец сказал: «Ты можешь быть прощен, Но должен жить, как требует закон. Вину свою ты искупи сейчас: Как я велю, так поступи сейчас». Меджнун всегда великодушным был, Он благородным и послушным был, Когда в мозгу не воцарялась мгла, Чужда ему невежливость была. Исполнен вежества прямых людей, Исполнен мужества святых людей, Несправедливости не выносил И неучтивости не выносил. Он так сказал отцу: «Твой правый суд И слово — пусть прощенье принесут. Твой приговор я с радостью приму, Я слову подчиняюсь твоему». От этих слов повеселев тотчас, Отец повел о сватовстве рассказ: «Единственный среди аравитян, О нет! Скажи: среди подлунных стран, — Был Науфаль заступником тебе, Всегда сочувствовал твоей судьбе, Всегда помочь твоей любви хотел, Но был тебе сужден другой удел… Его стараний счесть я не могу, Ты в неоплатном у него долгу, Ты должен повиниться перед ним, И будешь ты прощен отцом родным. Ты хочешь быть покорным до конца? Исполни просьбу дряхлого отца; Мне принеси повиновенья дань, А Науфалю верным сыном стань. Есть у него жемчужина одна, И сердце каждое влечет она. Таит живую розу красоты Девичий заповедник чистоты. Она красой затмила небеса, Сразила сто племен ее краса, Ее невольникам потерян счет, Открыться ей — невольный страх берет, Твое согласье — слава для меня, А твой отказ — отрава для меня. Прощу тебя, когда согласье дашь, И весь народ возрадуется наш». Язык Меджнуна так отец связал, Что «соглашаюсь я!» Меджнун сказал. Обрадовал отца ответ его, Людей созвал он племени всего, И вот выносят яства и вино — Припасы приготовлены давно. Одежды пира украшают всех, А на Меджнуне — драгоценный мех, Вот соболь черный, белый горностай, — Одетым в день и ночь его считай! И двинулся веселый караван, И показался Науфалев стан. Созвал и Науфаль своих гостей, Созвал он знатных и простых людей. Уселись приглашенные в кольцо, К законам счастья повернув лицо. И длился пир семь дней и семь ночей. И много было сказано речей, И много чаш осушено до дна, И радость остается им одна: Сейчас войдут в нарядах дорогих Прекрасная невеста и жених. Невесту девять спрятало завес, Как месяц девять спрятало небес. Жених красив, как солнце поутру. Ему готово место на пиру. И вот, красноречивый, как Иса, Восславил проповедник небеса, Хвалу и славу господу воздал И солнце с месяцем он сочетал. И деньгами осыпана чета, — Да будет жизнь в богатстве начата. Когда, сходна с невестой молодой, Заря закрылась темною фатой, И на земле, на пастбищах степных, Ночь на колени стала, как жених, И дорогих каменьев без числа На девяти подносах поднесла, [89] Тогда, смеясь над юною четой, Их вместе привели в шатер пустой, Смеялись, ложе разостлав для них, — Невеста не смеялась и жених. Свели, увлечены своей игрой, Купца — с товаром, Муштари — с Зухрой. Но мудрый Науфаль пришел потом, Людей он попросил покинуть дом, Закрыл от взоров любопытных вход, И разошелся по шатрам народ… А Науфаль сидел и пил вино, Но сердце было смутою полно. И, беспокоясь о судьбе детей, Он тихо встал, чтоб не привлечь гостей. И, крадучись, приподнял он кошму, И что же тут представилось ему? Узнав, что любопытные ушли, Привстала сразу дочь его с земли, Привстала, чтоб у ног Меджнуна лечь, И повела потом такую речь: «Единственный средь мира и в любви! Сияют верностью глаза твои! Из-за страдальческой любви к Лейли Ты притчей стал для жителей земли, И славят все влюбленные тебя, Твою любовь навеки возлюбя. Лейли ты отдал сердце и покой, Зачем же в брак вступаешь ты с другой? Желая наших радовать отцов, Зачем ты сердца заглушаешь зов? О юноша! Ты — царь страны любви И всех, чьи помыслы — верны любви! И я внушила страсть душе одной, И у меня есть милый, есть больной, Из-за меня сгорает он в огне, Привязан путами любви ко мне. И я люблю, горю я вместе с ним, Но пламя наше в тайне мы храним. Подумай сам: что будет, если вдруг Услышит он, что мне Меджнун — супруг? Как нынешнюю ночь он проведет? Не в силах жить, он гибель обретет! Отныне тайну знаешь ты мою, О милости, Меджнун, тебя молю: Поняв, что я перед другим в долгу, Что поступить иначе не могу, — Ты встанешь и покинешь мой шатер, Не выставив народу на позор. Из-за меня гонения прими! Ты строго будешь осужден людьми, — Пусть ополчатся всюду на тебя, Но я молиться буду за тебя! Так счастье дашь ты сердцу моему, Меджнун! К тебе взываю потому, Что с прочими людьми не сходен ты, Великодушен, благороден ты! Надеюсь я, что бог, дающий свет, Убережет Лейли от всяких бед. Жемчужину, рожденную для нег, С тобой соединит господь навек!» Меджнун ответил: «В радости живи! Печальная — счастливой будь в любви! Любя, одежды верности надень. Да будет бог с тобою каждый день. Я понимаю боль любви чужой — И я скорблю израненной душой. Упреков не страшись: вот я стою — Пусть падают на голову мою! Прощай. Тебе не причиню я зла. Я сам хотел уйти. Ты помогла». Так, пожелав ей много долгих дней, Он проявил великодушье к ней, Ей братом стал, ее назвал сестрой, И вышел он и скрылся за горой. Опять он по степи решил блуждать, В пустыню горя он ушел опять.

89

На девяти подносах поднесла.— Речь идет о девяти небесных сферах.

* * *

Был Науфаль беседой изумлен. Своим ушам с трудом поверил он! Весь разговор, подслушанный в тиши, Потряс его до глубины души. И воин встал, и полон был тоской, И тяжело пошел он в свой покой, Как тот, кто крепким опьянен вином, Не ведая, что бендж таился в нем. Что предпринять ему? С чего начать? Нельзя рассказывать, нельзя молчать!.. А за другой стеною в эту ночь Скрывался тот, кого любила дочь. В руке держал карающий кинжал, От ярости и ревности дрожал: Замрут в блаженстве, — душу погубя, Он их убьет сперва, потом себя! Но был он чистой страстью опалим, И смилостивилась любовь над ним. Он, у Меджнуна чистоте учась, Меджнуном был обрадован сейчас. Меджнуновым величьем поражен И разумом девичьим потрясен, Он понял, что любимая верна: Любовь неколебимая видна! К земле припал он, в нем вскипела кровь, Он сделал явной скрытую любовь. Терпенье робкое замолкло в нем, — Любовник пламенный ворвался в дом, Перед любимой головой поник. Испуганная, — подавила крик, И сердце друга ласково взяла, И голову страдальца подняла, Укрыла голову в своей тени. Давно друг друга жаждали они, До этой ночи, жажде вопреки, Не подавала встреча им руки, Но был их пламень чистым, не плотским, И подало свиданье руку им. Безгласные, слились они в одно, Их опьянило близости вино. Но птица утра прокричала вдруг, И вот с возлюбленной расстался друг… Когда заря-невеста поднялась, Белилами рассвета набелясь, И небеса прислуживали ей, Держа пред нею зеркало-ручей, Тогда решили гости поутру Направиться к счастливому шатру, И, радостные, вместе все пошли, К Меджнуну и невесте все пошли. И что ж? Нашли одну, а не двоих. Увидели невесту. Где жених? Два племени заплакали тогда, Два племени погибли от стыда! И головою Науфаль поник. Был скован немотой его язык! Но все же долее молчать не мог. Сказал: «Так пожелал всевышний бог, Судьба такая свыше суждена, Не ваша здесь и не моя вина, Здесь не виновны даже сын и дочь. Забудем все. Не в силах мы помочь». И, проводив гостей, вернулся он, Упал на землю, растянулся он, От всех скрывая, как душа скорбит, Скрывая боль страданий и обид… О лекарь мой искусный! Болен я, Твоим леченьем недоволен я. Когда тебе меня взаправду жаль, — Верни мне душу, прогони печаль.

ГЛАВА XXII

О тому как справили свадьбу Ибн-Селляма и Лейли, как Лейли убежала в степь и встретилась там с Меджнуном

По всем страницам пробежав, калам Такую повесть поверяет нам: Немало в небе вероломства есть, С обманом у него знакомство есть, И шутки начало шутить оно! А шутки — что? Бесстыдство лишь одно! Меджнуну повелело: «В брак вступи!» И в то же время мчится по степи Со всеми родичами Ибн-Селлям: Он в стан Лейли велел скакать коням! С почетом племя встретило гостей — И жениха, и всех его людей. И свой народ созвал отец Лейли, И вскоре кубки пира принесли. Продлилось пиршество немало дней, А наливались кубки все полней. Но только свадьба веселит пиры! Дождались гости радостной поры. И выбран был благословенный час, Для двух народов незабвенный час. И проповедник высунул язык — Он попусту давно болтать привык — И закрепил он брачный договор, И все пошли к Лейли, в ее шатер, Вступили в целомудрия приют, И вот луну дракону отдают. Невесту к Ибн-Селляму подвели, Он руку протянул руке Лейли, Но странный случай с ним произошел. Страдал он сердцем. Был недуг тяжел И мучил Ибн-Селляма издавна. К тому же много выпил он вина, Как будто заливал вином пожар, — И на пиру его хватил удар. Все тело судорогой сведено, — Вперед запомнит он, как пить вино! Но вот затих, недвижный, как мертвец, И люди все подумали: конец. Казалось, был он смертью покорен… Смех свадьбы стал рыданьем похорон. И жениха скорее унесли — Забыли о невесте, о Лейли. От горьких дум, которым нет числа, Павлиньи сломаны ее крыла. И думы ей покоя не дают, Уйдут — придут на смену сотни смут. Она решила ночью мертвой лечь И притаила ядовитый меч. Желанье Ибн-Селлям не утолит, Она себя от мира удалит! Она свободной сделает себя, Умрет, единственного полюбя! И выбран этот меч недаром был: Наказан Ибн-Селлям ударом был… Коварству неба где найти предел! Как много в мире непонятных дел! И вот одно: Меджнуна и Лейли — Две несказанных радости земли — Ударила судьба такой волной, Что двое сделались четой одной. Но две жемчужины разлучены: Тот — мужем наречен другой жены, Той — суждено другому стать женой — И что же? Нет отверстья ни в одной! И все это в одну случилось ночь! Как вероломство неба превозмочь? Не знают новобрачные родства, Чужими стали, в брак вступив едва. Или для них и час, и день, и год Один и тот же выбрал звездочет? О нет: и звездочет бессилен тут. Ведь сказано: «Все звездочеты лгут!»