Поэт и проза: книга о Пастернаке
Шрифт:
Поэтому в «Гамлете», открывающем стихи Юрия Живаго, на «Я»,находящегося на «подмостках» в «полосе освещения», наставлен сумрак ночи.Это стихотворение как раз выносит на поверхность сущность «игры» и «драмы» самого поэта с «тенью» перед «Рассветом» ( Всю ночь читал я твой завет, И как от обморока ожил),и в образе «Отца», к которому обращается многоликое, «Я» в «Гамлете», также происходит «скрещение» идей Бога-отца, Тени-отца и «тени»-«двойника» самого «Я». Так, Я-Гамлет-Иисус-сын вступает в диалог с «тенью» Бога-отца, и в результате этого диалога, занимающего весь творческий путь Пастернака, «конец пути» отложен «на несколько действий». Другими словами, здесь мы имеем дело с конструкциями «текст в тексте», «драма в драме», как и в самом «Гамлете» Шекспира, и режиссером «драмы» «Гамлет в Христе» выступает «Живаго в Пастернаке». Ведь идея «воскресения Христа» с самого начала творческого пути была соединена и противопоставлена трагедии «Гамлета», заключающейся в «слабости воли при осознании долга» [54] . В самой же композиционной структуре романа происходит «раздвоение» Живаго, соотносимого с «Я» лирического субъекта: он умирает в прозе и воскресает в поэзии в виде «Сына Бога живаго», причем последним написанным Живаго стихотворением как раз оказывается «Гамлет», открывающий цикл стихов к роману. Так разрешается и «драма Слова» самого Пастернака: «Бог в тебе — стихи» [55] .
54
Данная формула трагедии
55
Показательно в этом отношении замечание Вяч. Вс. Иванова [1994, 25]: «Удивительный и, как мне кажется, беспрецедентный обмен ролями между автором и героем, совершающийся в стихотворении „Гамлет“, как бы включает поступок в самый текст в качестве его полноценного, незаменимого компонента. В этом, на мой взгляд, уникальность „Доктора Живаго“ в мировой литературе как единственного в своем роде представителя нового жанра, который можно было бы назвать жанром романа-поступка».
Интересно посмотреть на «Гамлета» Пастернака и с точки зрения той картины мира, которую диктует архаическое мышление. Его расшифровку находим в книге О. М. Фрейденберг «Поэтика сюжета и жанра» [1936, 215–220]. Соответственно этим представлениям, актер— это бог, и он находится в шатре-сцене, т. е. в своем храме. Сцена представляет собой подмостки, первоначально стол, покрытый пологом, впоследствии под крышей с пологом-занавесом, отделяющим два мира, и дверьми(в «Гамлете»: прислонясь к дверному косяку).Полог усеян звездами ( тысячью биноклей на оси).Актер исполняет роль «отвечающего» с высоты «хору», который находится внизу под открытым небом (ср.: Я ловлю в далеком отголоскев «Гамлете» и затем Далекий отголосок хора Мне слышать иногда данов книге «Когда разгуляется» как «отголосок» «Хора» — 1913). Сами подмостки— вещная метафора, связанная с идеей «смерти-оживания». «Вообще театральные подмостки, — пишет Фрейденберг [1936, 217], — на которых изображается смерть-воскресение божества, сливаются одной из своих сторон с обрядностью погребальной, другой — с триумфальной, где победитель въезжает на колеснице через небесный горизонт в свое жилище». Значит, на пол-мостках происходит смерть-воскресение Живаго («Сына Бога живаго»), как и во всей структуре «СЮЖ», а также скрещение его образа с образом «победителя» св. Георгия, появляющегося в «Сказке» стихотворного цикла. Образ св. Юрия-Георгия архетипически связан с образом Ильи Пророка (см. [Иванов, Топоров 1974, 136–179],) также появляющимся «на колеснице». Именно Илию зовет Христос перед распятием и смертью, перед этим сказав, что он «после трех дней воскреснет» (Матф. 27, 46–51) (см. [Фарыно 1990, 173, 207]).
«Скрещение» Живаго, умирающею в прозе и воскресающего в поэзии в виде «Сына Бога живаго», со св. Георгием-победителем поэтому вполне органично ведет к единому инвариантному образу «небесного всадника» [56] . Композиционное же «скрещение» в общей структуре романа Юрия Живаго, самого пишущего сначала «Рождественскую звезду», затем «Сказку» об Егории Храбром, затем «Гамлета» в прозаическом корпусе текста, с самим Христом, Георгием и Гамлетом в стихотворном цикле позволяет выделить все дифференциальные признаки «лирического субъекта» Пастернака, порождающего текст о себе самом, т. е. творящего, подобно отцу-Творцу, самого себя. В то же время в романе происходит и переосмысление трагедии Гамлета как «высокого жребия, заповедного подвига, вверенного предназначения» [4, 416], и в один ряд снова ставится Гамлет, произносящий монолог «Быть или не быть», и Христос в «Гефсиманском саду», что впоследствии раскрывается самим Пастернаком в «Замечаниях к переводам Шекспира». «Подобно Христу, Гамлет исполняет волю отца. Оба жертвуют жизнью ради других. Герой стихотворения также должен исполнить великое предназначение. Он должен быть готов пожертвовать собой, чтобы другие продолжали жить, черпая силы в его поэзии и подвиге, чтобы его жизнь продолжалась в них» [Бертнес 1994, 371]. Напомним, что и пастернаковский сказочный Георгий также смотрит «с мольбою… в высь небес».
56
Е. Фарыно [1990, 201] считает, что воплощение самого Юрия Живаго в текст «Сказки» и «конного» порождает последовательность Юрий Живаго -> Егорий Храбрый -> Георгий Победоносец -> Всадник, которая знаменательна и экспликативна: она «продвигается к инварианту, которым, с одной стороны, может быть народно-мифологический архетип „конного“, а с другой — предтеча (архетип) Христа». При этом ученый пишет, что в христианской иконографии и апокрифах Георгий-змееборец часто изображается как «стоящий на молитве с собственной отрубленной головой в руках» (т. е. как Иоанн Креститель), как сын царицы Софии Премудрой, как рыцарь-аристократ и как воин. Все эти дифференциальные признаки присущи или самому Юрию, или его брату-двойнику Евграфу, имя которого паронимично Егорию.
Параллельно с замыслом романа «ДЖ» идет работа над переводами Шекспира, и в «Замечаниях к переводам из Шекспира» (1946–1956) английский драматург ставится Пастернаком в один ряд с «новым искусством»: именно в приложении к Шекспиру Пастернак вскрывает все основные признаки русского модернизма. О «родстве» Шекспира и Пастернака как представителя «нового искусства» пишет (11.04.1954) О. М. Фрейденберг в письме к последнему: «Никогда ни у каких двух писателей не было столько умственного родства, как у Шекспира и у тебя. Все, за что тебя так нещадно гнали и хотели вытравить, это „шекспиризмы“. Когда читаешь Шекспира, поражаешься, сколько в нем „пастерначьего“, того, что твои критики называли футуризмом, хлебниковщиной и т. п. Шекспировские образы, метафористика, многоплановость мысли, спрягаемость событий во всех временах и видах одновременно, доведение частностей до универсализма, величайший поэтический ум» [Переписка 1990, 282]. Иными словами, Шекспира с «новым искусством» [57] роднит прежде всего многомерность функции «лирического субъекта», которая делает возможным одновременное порождение как самого текста произведения, так и «текста об его тексте». Недаром Пастернак выделяет в прозе Шекспира в качестве основополагающего признак «многообразия» автора, который, по-видимому, он хотел бы внести и в свой роман: «Шекспир объединил в себе далекие стилистические крайности. Он совместил их так много, что кажется, что в нем живет несколько авторов» [4, 414].
57
Видимо, вопрос о соотношении Шекспира с «новым искусством» можно поставить шире, как это сделал И. И. Чекалов в книге «Поэтика Мандельштама и русский шекспиризм XX века. Историко-литературный аспект полемики акмеистов и символистов». В своей книге Чекалов [1994, 4] воссоздает «процесс проникновения образного строя шекспировской драматургии в самые недра русского поэтического языка». Интерес к Шекспиру у поколения 1890-х был подогрет, кроме статьи И. Анненского, и постановкой «Гамлета» Г. Крэгом и К. С. Станиславским в Московском Художественном театре в 1911 г., и статьей Е. В. Аничкова «Традиция и стилизация» (1908), где автор пишет, что во времена Шекспира «игра была в значительной степени читкой. Мимика, жест, костюм — все это для стихов» (цит. по [Чекалов 1994, 5]). Следы этой «читки» хранит и стихотворение «О, знал бы я, что так бывает…» книги «ВР» Пастернака, являющееся автоинтертекстом для текстов «Письма из Тулы», «Гамлет», а также абзаца о смерти Живаго в романе «ДЖ».
В то же время в «Заметках о Шекспире» Пастернак пишет, что «в отношении Шекспира часты и космологические и богословские сближения. Его самого и его творчество сравнивают с Творцом и вселенной, с природой и ее созданьями…» [4, 687]. Именно поэтому концептуально-композиционный МТР «поэт-режиссер-актер», который, как мы показали, становится центральным в художественной системе Пастернака, выходит далеко за рамки театрального действа. Вслед за С. Витт [2000, 140–142]
Однако в прозаическом тексте романа мы прежде всего застаем Живаго не в саду, а в лесу. В связи с этим С. Витт обращает внимание на параллелизм некоторых высказываний Живаго-Пастернака в «ДЖ» и шекспировских строк из трагедии «Макбет», над переводом которой Пастернак работал параллельно с созданием романа, и делает вывод, что присутствие Шекспира в романе «ДЖ» во многом задано особой композиционной функцией «леса». По мнению С. Витт, именно Шекспир оказал большое влияние на формирование пастернаковского концепта «леса как сцены» (concept of the forest as a stage), поскольку «лес у Шекспира не только постоянное место действия его пьес, но и топос, который специфически связан с философией, поэзией и любовью» — это место для «философских дискуссий, писания стихов, любовных игр» [Witt 2000, 142]. Сам же принцип пастернаковского перевода, а следовательно, и автоперевода, Витт совершенно верно связывает с одним из основополагающих принципов системы поэта-прозаика — мимикрией. Как мы помним, философские размышления Живаго о природе «мимикрии» как раз запечатлены Пастернаком в лесу, под деревом, когда его автор-герой стал неразличим среди опавших листьев. В такой же позиции философствует и Жак, герой пьесы «Как Вам это нравится» (As You Like It) Шекспира: «as he lay along Under an oak, whose antique root peeps out Upon the brook that brawls along this wood» — «в то время как он лежал под дубом, чей вековой корень прорастал в ручей, журчащий вдоль леса» (акт 2, сцена I) (цит. по [Witt 2000, 142]; перевод ранее и здесь мой. — Н.Ф.). Как мы далее покажем, как раз «ручей» является одним из любимых «природных» субъектов Пастернака. Не случайно поэтому в его заключительной книге стихов «Когда разгуляется» «голос ручья» почти сливается с авторским: Он что-то хочет рассказать Почти словами человека(«Тишина»).
Глава 2
Картина мира и эволюция поэтического идиостиля Бориса Пастернака (поэзия и проза) [58]
И все б сошло за сказку, не проснись мы
И оторопи мира не прерви.
2.1. Источники «энергии и оригинальности» Бориса Пастернака
В нашем столетии, видимо, кроме Пастернака не существует второго русского поэта, художественный мир которого был бы настолько внутренне гармоничен, что смог противостоять бесконечно сильному дисгармоническому началу «безумного века». Пастернака поистине можно считать «золотым сечением» русской литературы XX в. — поэтому столь органичным кажется притяжение к нему всех остальных поэтов его поколения. Просто «Поэт» назвала А. Ахматова адресованное Пастернаку поэтическое обращение, и эта простота заглавия отражает тот факт, что именно таким видела поэтесса обобщенный образ поэта эпохи.
58
В этой главе читатель может столкнуться с некоторыми повторами того, о чем говорилось в предыдущей главе и будет освещено в последующих. Мы намеренно их сохраняем, преследуя цель дать по возможности полное описание картины мира поэта-прозаика.
Мир Пастернака при всей своей цельности весь находится в движении, при всем разнообразии стремится к единству. Не случайно в последнем стихотворении поэта — «Единственные дни» — нам только «кажется, что время стало». На самом деле солнце, завершив полный круг, вновь начинает движение от тени к свету, и вновь начинается вращение «тяжелого ворота четырех времен года» [4, 160].
У этого вращательного движения есть свой стержень, уходящий в глубины творческой личности поэта. Именно к идиостилю Пастернака более всего подходят слова Р. Барта [1983, 310] о том, что «стиль — некий феномен растительного развития, проявление вовне органических свойств личности». «Органика» дает себя знать прежде всего в том, что в мире поэта происходит нейтрализация почти всех оппозиций как во внешнем, так и во внутреннем пространстве. Поэтому к Пастернаку естественней всего приложима и формула Ф. Тютчева Все во мне, и я во всем,ведь его отраженный мир с самого начала стремится быть равновеликим отражаемому. «Пастернак, — пишет М. Цветаева [1979, 137], — поэт наибольшей пронзаемости, следовательно, пронзительности.Все в него ударяет. Удар. — Отдана».При этой «отдаче» уравновешиваются не только внутреннее и внешнее пространство, но стремятся к синтезу природа и культура, рациональное и иррациональное, новое и старое, свое и чужое, простое и сложное. Поэт вбирает в себя все как «губка» и говорит «всеми вершинами сразу» [4, 386]. Реальное поэтическое переживание мира строится у Пастернака «как постоянная система внутренних переводов и перемещений в структурном поле напряжения» [Лотман 1978а, 7] между полюсами «крайних начал». И все оппозиции, выделенные Ю. М. Лотманом [Там же, 7–8] как присущие человеческому сознанию в целом, разрешаются в художественном пространстве Пастернака, как в «сказке». Посмотрим еще раз на этот ряд: детское сознание/взрослое сознание, мифологическое/историческое, иконическое мышление/словесное мышление, действо/повествование, стих/проза. При этом сам процесс разрешения этих оппозиций подчиняется законам «сказочного времени», где хроникально-историческое развитие уравновешивается определенными глубинно-циклическими механизмами. Так «Сказка» оказывается в центре цикла «Стихотворений Юрия Живаго» («СЮЖ»), своеобразной остановкой перед новым «Преображением» в стихотворении «Август».
Все «преображения» содержательного мира поэта, о сущности которых мы будем говорить ниже, не остаются не выраженными формально. Поэтому, несмотря на то что, по мнению Ю. М. Лотмана [1981а, 27], большинство поэтов проделывает путь от сложности к простоте, такого феноменального развития, как у Пастернака, мы не найдем ни у кого. Категория «развития» у него, по крайней мере, трехмерна. Это, во-первых, развитие «по вертикали», которое получает свое выражение в концепте «роста»,синтезирующего в себе идею «роста»природного, духовного, исторического. «Рост» получает наиболее органичное воплощение именно в растительном мире, близком поэту уже по фамилии Пастернак‘трава, растение’, и даже сама история рисуется Пастернаку наподобие растительного царства [59] . Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет[3, 448].
59
Ср.: [Живаго] снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему снова рисуется наподобие жизненного растительного царства.<…> Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю[3, 448].
В «горизонтальном измерении» движение и превращение выражено в идее «бега»с «остановками» и «пешими шагами», как, например, во второй редакции стихотворения «Марбург» (1928), написанного на подступах к книге с символическим названием «Второе рождение», где стихи поэта вновь после перерыва «бегут бегом»: Я вышел на площадь, Я мог быть сочтен Вторично родившимся.<…> «Шагни, и еще раз», — твердил мне инстинкт, И вел меня мудро, как старый схоластик,<…> «Научишься шагом, а после хоть в бег», — Твердил он, и новое солнце с зенита Смотрело, как сызнова учат ходьбе…Закономерно, что третье измерение — это вращение по кругу — «круговращение земное»,и, как оказывается, сама идея «бега» у поэта приобретает в связи с вращением «центробежный характер». Все три измерения развития сливаются в бесконечное понятие «Жизнь»,которое становится именем собственным и получает как бы признаковое безродовое воплощение в фамилии Живаго,а с ней и весь мир поэта приобретает «печать Бога живаго»(Откр. 7, 2).