Поэтический мир прерафаэлитов

Теннисон Альфред

Sir Edward Coley Burne-Jones LOVE AMONG THE RUINS Oil on canvas. 1894 Wightwick Manor, Wolverhampton

Эдуард Коули Бёрн-Джонс ЛЮБОВЬ СРЕДИ РУИН Холст, масло. 1894 Уайтвик-мэнор, Уолверхэмптон

В ОСЕННЕМ САДУ

Зачем раскрылся маленький бутон В саду осеннем, где опали розы, Где вместо солнца лишь дожди и грозы? Холодными ветрами сбережен, В саду осеннем не узнает он О том, как мир в июне был чудесен И ночь полна тепла и птичьих песен. Широколицым астрам на земле Еще цвести, аллеи украшая, Но мне милее роза небольшая, Забытая на тоненьком стебле, Последняя в холодном октябре, — Последняя, но даже здесь, у края Она осталась розой, умирая. Перевод Е. Коробковой

THE GOBLIN MARKET

Morning and evening Maids heard the goblins cry: ‘Come buy our orchard fruits, Come buy, come buy: Apples and quinces, Lemons and oranges, Plump unpecked cherries, Melons and raspberries, Bloom-down-cheeked peaches, Swart-headed mulberries, Wild free-born cranberries, Crab-apples, dewberries, Pine-apples, blackberries, Apricots, strawberries; — All ripe together In summer weather, — Morns that pass by, Fair eves that fly; Come buy, come buy: Our grapes fresh from the vine, Pomegranates full and fine, Dates and sharp bullaces, Rare pears and greengages, Damsons and bilberries, Taste them and try: Currants and gooseberries, Bright-fire-like barberries, Figs to fill your mouth, Citrons from the South, Sweet to tongue and sound to eye, Come buy, come buy.’ Evening by evening Among the brookside rushes, Laura bowed her head to hear, Lizzie veiled her blushes: Crouching close together In the cooling weather, With clasping arms and cautioning lips, With tingling cheeks and finger tips. ‘Lie close,’ Laura said, Pricking up her golden head: ‘We must not look at goblin men, We must not buy their fruits: Who knows upon what soil they fed Their hungry thirsty roots?’ ‘Come buy,’ call the goblins Hobbling down the glen. ‘O,’ cried Lizzie, ‘Laura, Laura, You should not peep at goblin men.’ Lizzie covered up her eyes, Covered close lest they should look; Laura reared her glossy head, And whispered like the restless brook: ‘Look, Lizzie, look, Lizzie, Down the glen tramp little men. One hauls a basket, One bears a plate, One lugs a golden dish Of many pounds weight. How fair the vine must grow Whose grapes are so luscious; How warm the wind must blow Through those fruit bushes.’ ‘No,’ said Lizzie: ‘No, no, no; Their offers should not charm us, Their evil gifts would harm us.’ She thrust a dimpled finger In each ear, shut eyes and ran: Curious Laura chose to linger Wondering at each merchant man. One had a cat’s face, One whisked a tail, One tramped at a rat’s pace, One crawled like a snail, One like a wombat prowled obtuse and furry, One like a ratel tumbled hurry skurry. She heard a voice like voice of doves Cooing all together: They sounded kind and full of loves In the pleasant weather. Laura stretched her gleaming neck Like a rush-imbedded swan, Like a lily from the beck, Like a moonlit poplar branch, Like a vessel at the launch When its last restraint is gone. Backwards up the mossy glen Turned and trooped the goblin men, With their shrill repeated cry, ‘Come buy, come buy.’ When they reached where Laura was They stood stock still upon the moss, Leering at each other, Brother with queer brother; Signalling each other, Brother with sly brother. One set his basket down, One reared his plate; One began to weave a crown Of tendrils, leaves, and rough nuts brown (Men sell not such in any town); One heaved the golden weight Of dish and fruit to offer her: ‘Come buy, come buy,’ was still their cry. Laura stared but did not stir, Longed but had no money: The whisk-tailed merchant bade her taste In tones as smooth as honey, The cat-faced purr'd, The rat-paced spoke a word Of welcome, and the snail-paced even was heard; One parrot-voiced and jolly Cried ‘Pretty Goblin’ still for ‘Pretty Polly;’ — One whistled like a bird. But sweet-tooth Laura spoke in haste: ‘Good folk, I have no coin; To take were to purloin: I have no copper in my purse, I have no silver either, And all my gold is on the furze That shakes in windy weather Above the rusty heather.’ ‘You have much gold upon your head,’ They answered all together: ‘Buy from us with a golden curl.’ She clipped a precious golden lock, She dropped a tear more rare than pearl, Then sucked their fruit globes fair or red: Sweeter than honey from the rock, Stronger than man-rejoicing wine, Clearer than water flowed that juice; She never tasted such before, How should it cloy with length of use? She sucked and sucked and sucked the more Fruits which that unknown orchard bore; She sucked until her lips were sore; Then flung the emptied rinds away But gathered up one kernel stone, And knew not was it night or day As she turned home alone. Lizzie met her at the gate Full of wise upbraidings: ‘Dear, you should not stay so late, Twilight is not good for maidens; Should not loiter in the glen In the haunts of goblin men. Do you not remember Jeanie, How she met them in the moonlight, Took their gifts both choice and many, Ate their fruits and wore their flowers Plucked from bowers Where summer ripens at all hours? But ever in the noonlight She pined and pined away; Sought them by night and day, Found them no more, but dwindled and grew gray; Then fell with the first snow, While to this day no grass will grow Where she lies low: I planted daisies there a year ago That never blow. You should not loiter so.’ ‘Nay hush,’ said Laura. ‘Nay hush, my sister: I ate and ate my fill, Yet my mouth waters still; To-morrow night I will Buy more;’ and kissed her: ‘Have done with sorrow; I’ll bring you plums to-morrow Fresh on their mother twigs, Cherries worth getting; You cannot think what figs My teeth have met in, What melons icy-cold Piled on a dish of gold Too huge for me to hold, What peaches with a velvet nap, Pellucid grapes without one seed: Odorous indeed must be the mead Whereon they grow, and pure the wave they drink, With lilies at the brink, And sugar-sweet their sap.’ Golden head by golden head, Like two pigeons in one nest Folded in each other’s wings, They lay down, in their curtained bed: Like two blossoms on one stem, Like two flakes of new-fall’n snow, Like two wands of ivory Tipped with gold for awful kings. Moon and stars gazed in at them, Wind sang to them lullaby, Lumbering owls forbore to fly, Not a bat flapped to and fro Round their rest: Cheek to cheek and breast to breast Locked together in one nest. Early in the morning When the first cock crowed his warning, Neat like bees, as sweet and busy, Laura rose with Lizzie: Fetched in honey, milked the cows, Aired and set to rights the house, Kneaded cakes of whitest wheat, Cakes for dainty mouths to eat, Next churned butter, whipped up cream, Fed their poultry, sat and sewed; Talked as modest maidens should: Lizzie with an open heart, Laura in an absent dream, One content, one sick in part; One warbling for the mere bright day’s delight, One longing for the night. At length slow evening came — They went with pitchers to the reedy brook; Lizzie most placid in her look, Laura most like a leaping flame. They drew the gurgling water from its deep; Lizzie plucked purple and rich golden flags, Then turning homeward said: ‘The sunset flushes Those furthest loftiest crags; Come, Laura, not another maiden lags. No wilful squirrel wags, The beasts and birds are fast asleep.’ But Laura loitered still among the rushes And said the bank was steep. And said the hour was early still, The dew not fall’n, the wind not chili; Listening ever, but not catching The customary cry, ‘Come buy, come buy,’ With its iterated jingle Of sugar-baited words: Not for all her watching Once discerning even one goblin Racing, whisking, tumbling, hobbling; Let alone the herds That used to tramp along the glen, In groups or single, Of brisk fruit-merchant men. Till Lizzie urged, ‘O Laura, come, I hear the fruit-call, but I dare not look: You should not loiter longer at this brook: Come with me home. The stars rise, the moon bends her arc, Each glow-worm winks her spark, Let us get home before the night grows dark: For clouds may gather Though this is summer weather, Put out the lights and drench us through; Then if we lost our way what should we do?’ Laura turned cold as stone To find her sister heard that cry alone, That goblin cry, ‘Come buy our fruits, come buy.’ Must she then buy no more such dainty fruit? Must she no more such succous pasture find, Gone deaf and blind? Her tree of life drooped from the root: She said not one word in her heart’s sore ache; But peering thro’ the dimness, nought discerning, Trudged home, her pitcher dripping all the way; So crept to bed, and lay Silent ’till Lizzie slept; Then sat up in a passionate yearning, And gnashed her teeth for baulked desire, and wept As if her heart would break. Day after day, night after night, Laura kept watch in vain In sullen silence of exceeding pain. She never caught again the goblin cry: ‘Come buy, come buy;’ — She never spied the goblin men Hawking their fruits along the glen: But when the noon waxed bright Her hair grew thin and gray; She dwindled, as the fair full moon doth turn To swift decay and burn Her fire away. One day remembering her kernel-stone She set it by a wall that faced the south; Dewed it with tears, hoped for a root, Watched for a waxing shoot, But there came none; It never saw the sun, It never felt the trickling moisture run: While with sunk eyes and faded mouth She dreamed of melons, as a traveller sees False waves in desert drouth With shade of leaf-crowned trees, And burns the thirstier in the sandful breeze. She no more swept the house, Tended the fowls or cows, Fetched honey, kneaded cakes of wheat, Brought water from the brook: But sat down listless in the chimney-nook And would not eat. Tender Lizzie could not bear To watch her sister’s cankerous care, Yet not to share. She night and morning Caught the goblins’ cry: ‘Come buy our orchard fruits, Come buy, come buy:’ — Beside the brook, along the glen, She heard the tramp of goblin men, The voice and stir Poor Laura could not hear; Longed to buy fruit to comfort her, But feared to pay too dear. She thought of Jeanie in her grave, Who should have been a bride; But who for joys brides hope to have Fell sick and died In her gay prime, In earliest winter time, With the first glazing rime, With the first snow-fall of crisp winter time. Till Laura dwindling Seemed knocking at Death’s door: Then Lizzie weighed no more Better and worse; But put a silver penny in her purse, Kissed Laura, crossed the heath with clumps of furze At twilight, halted by the brook: And for the first time in her life Began to listen and look. Laughed every goblin When they spied her peeping: Came towards her hobbling, Flying, running, leaping, Puffing and blowing, Chuckling, clapping, crowing, Clucking and gobbling, Mopping and mowing, Full of airs and graces, Pulling wry faces, Demure grimaces, Cat-like and rat-like, Ratel- and wombat-like, Snail-paced in a hurry, Parrot-voiced and whistler, Helter skelter, hurry skurry, Chattering like magpies, Fluttering like pigeons, Gliding like fishes, — Hugged her and kissed her: Squeezed and caressed her: Stretched up their dishes, Panniers, and plates: ‘Look at our apples Russet and dun, Bob at our cherries, Bite at our peaches, Citrons and dates, Grapes for the asking, Pears red with basking Out in the sun, Plums on their twigs; Pluck them and suck them, Pomegranates, figs.’ — ‘Good folk,’ said Lizzie, Mindful of Jeanie: ‘Give me much and many:’ — Held out her apron, Tossed them her penny. ‘Nay, take a seat with us, Honour and eat with us,’ They answered grinning: ‘Our feast is but beginning. Night yet is early, Warm and dew pearly, Wakeful and starry: Such fruits as these No man can carry; Half their bloom would fly, Half their dew would dry, Half their flavour would pass by. Sit down and feast with us, Be welcome guest with us, Cheer you and rest with us.’ — ‘Thank you,’ said Lizzie: ‘But one waits At home alone for me: So without further parleying, If you will not sell me any Of your fruits though much and many, Give me back my silver penny I tossed you for a fee.’ — They began to scratch their pates, No longer wagging, purring, But visibly demurring, Grunting and snarling. One called her proud, Cross-grained, uncivil; Their tones waxed loud, Their looks were evil. Lashing their tails They trod and hustled her, Elbowed and jostled her, Clawed with their nails, Barking, mewing, hissing, mocking, Tore her gown and soiled her stocking, Twitched her hair out by the roots, Stamped upon her tender feet, Held her hands and squeezed their fruits Against her mouth to make her eat. White and golden Lizzie stood, Like a lily in a flood, — Like a rock of blue-veined stone Lashed by tides obstreperously, — Like a beacon left alone In a hoary roaring sea, Sending up a golden fire, — Like a fruit-crowned orange-tree White with blossoms honey-sweet Sore beset by wasp and bee, — Like a royal virgin town Topped with gilded dome and spire Close beleaguered by a fleet Mad to tug her standard down. One may lead a horse to water, Twenty cannot make him drink. Though the goblins cuffed and caught her, Coaxed and fought her, Bullied and besought her, Scratched her, pinched her black as ink, Kicked and knocked her, Mauled and mocked her, Lizzie uttered not a word; Would not open lip from lip Lest they should cram a mouthful in: But laughed in heart to feel the drip Of juice that syrupped all her face, And lodged in dimples of her chin, And streaked her neck which quaked like curd. At last the evil people, Worn out by her resistance, Flung back her penny, kicked their fruit Along whichever road they took, Not leaving root or stone or shoot; Some writhed into the ground, Some dived into the brook With ring and ripple, Some scudded on the gale without a sound, Some vanished in the distance. In a smart, ache, tingle, Lizzie went her way; Knew not was it night or day; Sprang up the bank, tore thro’ the furze, Threaded copse and dingle, And heard her penny jingle Bouncing in her purse, — Its bounce was music to her ear. She ran and ran As if she feared some goblin man Dogged her with gibe or curse Or something worse: But not one goblin skurried after, Nor was she pricked by fear; The kind heart made her windy-paced That urged her home quite out of breath with haste And inward laughter. She cried ‘Laura,’ up the garden, ‘Did you miss me? Come and kiss me. Never mind my bruises, Hug me, kiss me, suck my juices Squeezed from goblin fruits for you, Goblin pulp and goblin dew. Eat me, drink me, love me; Laura, make much of me; For your sake I have braved the glen And had to do with goblin merchant men.’ Laura started from her chair, Flung her arms up in the air, Clutched her hair: ‘Lizzie, Lizzie, have you tasted For my sake the fruit forbidden? Must your light like mine be hidden, Your young life like mine be wasted, Undone in mine undoing, And ruined in my ruin, Thirsty, cankered, goblin-ridden?’ — She clung about her sister, Kissed and kissed and kissed her: Tears once again Refreshed her shrunken eyes, Dropping like rain After long sultry drouth; Shaking with aguish fear, and pain, She kissed and kissed her with a hungry mouth. Her lips began to scorch, That juice was wormwood to her tongue, She loathed the feast: Writhing as one possessed she leaped and sung, Rent all her robe, and wrung Her hands in lamentable haste, And beat her breast. Her locks streamed like the torch Borne by a racer at full speed, Or like the mane of horses in their flight, Or like an eagle when she stems the light Straight toward the sun, Or like a caged thing freed, Or like a flying flag when armies run. Swift fire spread through her veins, knocked at her heart, Met the fire smouldering there And overbore its lesser flame; She gorged on bitterness without a name: Ah! fool, to choose such part Of soul-consuming care! Sense failed in the mortal strife: Like the watch-tower of a town Which an earthquake shatters down, Like a lightning-stricken mast, Like a wind-uprooted tree Spun about, Like a foam-topped waterspout Cast down headlong in the sea, She fell at last; Pleasure past and anguish past, Is it death or is it life? Life out of death. That night long Lizzie watched by her, Counted her pulse’s flagging stir, Felt for her breath, Held water to her lips, and cooled her face With tears and fanning leaves: But when the first birds chirped about their eaves, And early reapers plodded to the place Of golden sheaves, And dew-wet grass Bowed in the morning winds so brisk to pass, And new buds with new day Opened of cup-like lilies on the stream, Laura awoke as from a dream, Laughed in the innocent old way, Hugged Lizzie but not twice or thrice; Her gleaming locks showed not one thread of gray, Her breath was sweet as May And light danced in her eyes. Days, weeks, months, years Afterwards, when both were wives With children of their own; Their mother-hearts beset with fears, Their lives bound up in tender lives; Laura would call the little ones And tell them of her early prime, Those pleasant days long gone Of not-returning time: Would talk about the haunted glen, The wicked, quaint fruit-merchant men, Their fruits like honey to the throat But poison in the blood; (Men sell not such in any town): Would tell them how her sister stood In deadly peril to do her good, And win the fiery antidote: Then joining hands to little hands Would bid them cling together, ‘For there is no friend like a sister, In calm or stormy weather; To cheer one on the tedious way, To fetch one if one goes astray, To lift one if one totters down, To strengthen whilst one stands.’

Dante Gabriel Rossetti ‘BUY FROM US WITH A GOLDEN CURL…’ Wood engraving. 1862 Illustration for: Rossetti, Christina. Goblin Market and Other Poems. London, Macmillan & Co., 1862

Данте

Габриэль Россетти «ЛОКОН ПРИМЕМ МЫ В УПЛАТУ…» Гравюра на дереве. 1862 Иллюстрация к книге: Rossetti, Christina. Goblin Market and Other Poems. London, Macmillan & Co., 1862

РЫНОК ГОБЛИНОВ

Чуть зардеет неба край, Гоблины девиц манят: — Подходи-выбирай! Наш товар — нарасхват! А вот кому — Айву да хурму? Груши и сливы, Сочны, красивы! Дыни, гранаты Соком богаты! Вишня да малина Ярче кармина! Арбузы с грядки, Медово-сладки! Алыча созрела, Клубника поспела, В саду-огороде По ясной погоде — В зареве рассвета, В пламени заката Отгорит лето, Нет ему возврата — Подходи-выбирай! Налетай-покупай! Спелые дыни — Как на картине, С желтым боком, Налиты соком. Сладкие ранетки Прямехонько с ветки, Терпкий терновник, Желтый крыжовник, Богат урожай — Подходи-покупай! Что ни вечер — ждут с опаской Над ручьем у косогора: Жадно вслушиваясь — Лора, Лиззи — заливаясь краской. На лесной опушке Льнут они друг к дружке, Затаились не дыша Между стеблей камыша. Молвит Лора так: — Ближе, Лиззи, ляг. Бойся гоблинов, сестрица, Далеко ли до беды! На какой росли землице Эти странные плоды? — Подходи-покупай! — Слышен зов промеж корней. — Лора, Лора, не смей! Не гляди, не внимай! — Ей, не подымая взора, Лиззи молвит шепотком. Льется, льется голос Лоры Говорливым ручейком: — Лиззи, Лиззи, глянь — снует Странный маленький народ: Один при корзине, другой — при кувшине, Третий — с плетенкой из лозы тонкой, У этого чашка, у того корчажка, Златое блюдо — не меньше пуда! Если гроздья так сочны, Как хорош, должно быть, сад! В землях сказочной страны Зреет дивный виноград! Лиззи молвит: — Нет-нет-нет! Их товары — нам во вред! Их плоды для нас что яд! Лиззи кинулась бежать, Ноги прочь ее несут; Любопытно Лоре: глядь, А торговцы тут как тут! Один — усат как кот, Другой — по-крысьи прыткий, Один хвостищем бьет, Другой ползет улиткой. А тот, с лохматой шубой, Похож на барсука, А этот, острозубый, Увертливей хорька. Лора слышит нежный зов, Словно говор голубиный: Он струится над долиной, Сладок, ласков и медов. Лора подалась вперед — Лилией на лоне вод, Веткой тополя — к луне, Лебедицей — на закат, Словно бриг — навстречь волне, Разом оборвав канат. По тропинке вдоль долины Тащат гоблины корзины, И звучит из края в край: — Подходи-покупай! Поднялись по косогору, Обступили тесно Лору. Скалятся, глумятся Проныры-братцы, Подают знаки Братцы-кривляки. Тот ставит у ног Тарелки да кувшины, А этот сплел венок Из листьев и лещины (Орехов нет таких На рынках городских!) Подносят Лоре блюдо — На нем ягод груда: Смотри-выбирай, подходи-покупай! Лора страсть на сласти падка, Но в кармашке — ни монеты. Хитрый гоблин молвит сладко: — Вот дары благого лета! Вкус у них особый, Подходи — попробуй! Один — мурлычет, Другой — курлычет, Тот, что в птичьем обличье, Щебечет по-птичьи, А этот, насмешник и весельчак, Вопит попугаем: «Гоблин-дуррак!» Молвит сладкоежка: — Это вы в насмешку, Добрые соседи? Поела бы я всласть, Но даром взять — украсть. Нет у Лоры даже меди, Если чем я и богата — Только золотом пшеницы, Что под ветром колосится В свете летнего заката. — Локоны твои — что злато, Локон примем мы в уплату, — Молвят гоблины в ответ. Дева, расплатившись прядкой, Пролила слезу украдкой — Жемчугов ценнее нет! И впилась зубами в плод, В упоении пьянея. Гуще, чем пчелиный мед, Крепкого вина хмельнее, Слаще, чем вода в жару, Сок струился сладким током: Лора упивалась соком И бросала кожуру. Губы Лоры вспухли ало: Пьет взахлеб, и все ей мало! Косточку припрятав, прочь Побрела она нескоро, И не сознавала Лора, День ли светит, пала ль ночь. Лиззи встретила сестру У калитки сада: — Мешкать в роще ввечеру Девушкам не надо! Бойся лога — там живет Хитрый маленький народ! Помнишь, Джинни повстречала Гоблинов при лунном свете, Позабывши о запрете, Их подарки принимала, Угощалась с их подноса, Грезя о нездешнем лете, Их цветы вплетала в косы; После ж — чахла, изнывала, Всюду гоблинов искала, По холмам бродя устало — Безутешна и бледна. Тщетны поиски! Она Поседела и увяла, С первым снегом — умерла. До сих пор голым-гола И черна ее могила. Я там розу посадила — Так она не зацвела. Берегись подобной доли! — Полно, Лиззи, — молвит Лора, — Не

желаю слушать вздора! Я плодов наелась вволю С дивных золоченых блюд — Слюнки до сих пор текут! Побегу туда опять я Завтра на исходе дня! Жди с гостинцами меня! — Заключив сестру в объятья, Обещает Лора ей: — Принесу тебе я сливы, Аппетитные на диво, Яблоки — их нет вкусней! Что за нежная малина Мне попала на зубок! Что за дольки апельсина — Как пьянит их сладкий сок! Ломти дыни слаще меда, Груды персиков румяных, — Видно, благостна погода В тех садах благоуханных; Поит влага рос медвяных Купы лилий на полянах, И чисты, как слезы, воды. Две головки на подушке, Словно в гнездышке голубки, Под крылами друг у дружки; Словно две снежинки, хрупки; Два жезла, венчанных златом, Что блестят в ларце богатом; Два цветка на стебельке, — Грудь к груди, щека к щеке, Сестры спят, озарены Светом ласковой луны. Навевает ветер сны; Совы и нетопыри Не тревожат их покой. Все недвижно в час ночной, Все уснуло до зари. В небе заалел восход, Во дворе петух поет; Встала Лиззи, встала Лора, За работу взялись споро: Хлеб пекут, снимают мед, Кормят кур, доят коров, Ставят творог для сыров, Моют пол, метут порог, Месят тесто на пирог, Хлопотливы, словно пчелки, Сели, занялись шитьем, Говорят о том, о сем; В пальчиках снуют иголки, Речь по-девичьи скромна. Лиззи шьет, забот не зная, Лора — как во власти сна; Радуется дню одна, Ночи жадно ждет другая. Ввечеру, на склоне дня За водой идут сестрицы: Лиззи — беззаботней птицы, Лора — что всполох огня. Зачерпнув в кувшин водицы, Лиззи ирисов нарвала — Золотых, пурпурных, алых. — Глянь, сестра: уже закат Дальние окрасил скалы. Не пойти ли нам назад? Затянуло дымкой падь, Даже белок не видать, Птицы спят и звери спят. Лора медлит над водой, Жалуясь, что склон крутой. Не темны-де небеса И не выпала роса; Лора с нетерпеньем ждет, Не раздастся ль невзначай «Подходи-покупай!» — Говор сладостный, как мед, Обольстительный припев: Тщетно! маленький народ Не снует в тени дерев, Не видать средь камышей Плутоватых торгашей; Знать, иссякло волшебство — Не видать ни одного! Лиззи молвит: — Слышен зов Меж деревьев и кустов, Но взглянуть не смею я! Полно медлить у ручья! Блещут искры светляков, Над звездой искристо-яркой Месяц изогнулся аркой, Нам пора домой идти! Если нас во тьме ночной Дождь застигнет проливной, Вдруг собьемся мы с пути? Лора помертвела враз И не в силах молвить слова — Отчего же в этот час Ей совсем не слышно зова, Сколько слух ни напрягай — «Подходи-покупай!»? Или навсегда она От услад отлучена? Темен купол небосвода, Все вокруг застлала мгла… И, расплескивая воду, Лора к дому побрела И в молчанье спать легла. Лиззи задремала скоро, На постели села Лора, С помутневшими глазами, Плача и давясь слезами От неутоленной страсти. Сердце в ней рвалось на части. Дни и ночи напролет Лора тщетно зова ждет, Чахнет от тоски и боли, — Но уже не раздается Зов лукавого народца Над ручьем, в лесу и в поле. К полнолунию она Сделалась седа, бледна, На ущерб пошла луна — Лора тает что ни час, В ней огонь почти угас. Лора косточку тайком Под стеною закопала, Слез над ней лила немало — Вдруг проклюнется ростком. Влажный ток земля впитала, Но росточка нет как нет, Не пробился он на свет. Губы сухи, очи дики — Лора грезит о клубнике, О хурме, о сочной дыне, — Так паломник утомленный, Сквозь пески бредя в пустыне, Видит гладь озерной сини И шатры листвы зеленой, — И не сдерживает стона. Лора шить и прясть не хочет, По хозяйству не хлопочет, Не берется за метлу, Не печет хлебов к столу, Не проглотит ни куска; Целый день сидит в дому В уголке у камелька — Безразлична ко всему. Видит нежная сестра, Как забота Лору гложет, Но помочь ничем не может. На закате и с утра Слышно — гоблины кричат: — Наш-то сад так богат! Созрел урожай! Подходи-покупай! У ручья на склоне дня Не стихает беготня — Только Лоре не слышна. Лиззи лакомств для сестрицы Накупила б, да боится: Больно высока цена. Как забыть о бедной Джинни, Что лежит в могиле ныне? Изнывая по усладам, Сходным с негой брачной ночи, Навсегда смежила очи, Как отравленная ядом, — Чуть зима дохнула хладом, Вместе с первым снегопадом. Лора чахнет, тают силы — Смерть стоит у изголовья; Лиззи, движима любовью, Все сомненья позабыла. А едва сгустились тени, В кулачке зажала пенни, В лоб поцеловала Лору, Побежала к косогору Над ручьем — и в первый раз Смотрит, не отводит глаз. Гоблины хохочут, Заприметив деву, Скачут к ней, топочут — Справа, слева. Квохчут, кулдычут, Кудахчут, мурлычут, Пищат, верещат, Лопочут, трещат, Скачут и пляшут, Лапами машут, Корчат рожи, Строят гримасы, Со зверьками схожи, Чудного окраса: Тот — как кот, этот — как крот, А тот — улиткой спешит-ползет. Вопит попугай: — Подходи-покупай! Скок-поскок, Как стая сорок, По-лисьи лают, Угрями вьются, Несут, расставляют Тарелки да блюдца, К Лиззи льнут да жмутся, Целуют, ласкают: — А вот груши — Бери да кушай! Персики, дыни, Вишни в корзине, Сочный арбуз — Попробуй на вкус! Гранаты алы, Ешь до отвала! Каждый наш плод Сам просится в рот! Вспоминая участь Джинни, Молвит Лиззи: — Добрый люд! Дайте яблок, что в корзине, Дайте ягод с ваших блюд! Пенни им кидает, Фартук подставляет. — Нет уж, окажи нам честь Вместе сесть, попить-поесть! — Ей с усмешкой говорят. — Праздник наш еще в начале, Сумерки едва настали, Звезды ясные горят, Ночь жемчужная тепла, На траву роса легла. Яства лакомые с блюда Уносить нельзя отсюда — Побледнеет их румянец, Потускнеет яркий глянец, Выветрится аромат. Не спеши назад — Близ журчащих струй С нами попируй! Наш народец гостье рад! Лиззи молвит: — Мне пора, Заждалась меня сестра. Раз не продаете ныне Вы ни слив, ни груш, ни дыни, Раз мы не сошлись в цене — Отдавайте пенни мне! На деву гоблины Смотрят озлобленно, Чешут в затылке, Недобры ухмылки. Честят строптивой, Дерзкой, неучтивой, Хватают за локти, Выпускают когти, Хвостами крутят, Непристойно шутят. Не скупились на щипки, Замарали ей чулки, Платье изодрали, Ноги оттоптали, И силком за плодом плод Ей впихнуть пытались в рот. Дева высилась, сияя Золотом и белизною, Как лилея над волною, Как скала береговая Перед натиском прибоя, Как маяк в бурливом море, Льющий пламя золотое; В кипенно-златом уборе Апельсиновое древо — Вкруг него, гудя от гнева, Вьются осы со шмелями; Башня царственного града С золотыми куполами — Тщится враг, замкнув осаду, В грязь его повергнуть знамя. Привести коня к водице, Коли не идет добром, Можно силой — но напиться Не заставишь всемером. Стая гоблинов глумится Над беспомощной девицей: Толкали-тузили, Просили-грозили, За косы трепали, Всю исщипали, Синяков наставили, Руки искровавили, Толкались, лягались, Злобно бесновались, Били и пинали грубо, Лиззи — стискивала зубы, Губ не размыкала, Втайне ликовала: По лицу струился сок, Золотист, прозрачен, ал, Лился и загустевал В ямочках девичьих щек, По точеной шее тек. У лукавого народца Дело не идет на лад: С гостьей утомясь бороться, Пенни бросили назад, Канули невесть куда — Не осталось ни следа, Ни ростка, ни корешка. Этот, ветер оседлав, Улетел под облака, Тот исчез средь росных трав, Эти — в струях ручейка, Эти в землю ушли, Те растаяли вдали. От испуга чуть живая, Побежала Лиззи прочь, Вся в жару, не сознавая, День ли светит, пала ль ночь. Через вереск, через дрок, Напрямик сквозь темный лог, Под собой не чуя ног. В кошельке монетки звон Музыкой ласкал ей слух. Перехватывало дух, Словно мчалась ей вдогон Злая гоблинская стая, Гнусной бранью осыпая. Но не страх ей дал крыла — Лиззи жизнь сестре несла, Сострадая и любя, И смеялась про себя. Лиззи в ночь летит как птица, Звонко кличет от дверей: — Заждалась меня, сестрица? Поцелуй меня скорей! Синяки — пустяки, Злым торговцам вопреки Я тебе добыла сок Нынче на исходе дня: Ешь меня и пей меня, С губ моих, со лба и щек Слизывай нектар и мякоть; Полно маяться и плакать! Я не зря ходила в лог! Лора заломила руки, Волосы от горя рвет: — Чтоб мои уменьшить муки, Съела ты запретный плод? Лиззи, Лиззи, неужели Для тебя померкнет свет? И надежды юных лет Отлетели, отгорели? Пала я — тебе ли пасть? И тебя во тьму без края Увлекла я, умирая, Алчным гоблинам во власть? Лора, пав сестре на грудь, Торопилась сок слизнуть, Льнет губами — все ей мало! Целовала, целовала, Без числа и счету раз — Вся дрожа, в жару жестоком. Слезы хлынули потоком Из сухих запавших глаз, Точно ливень — средь пустыни. Горше полевой полыни, Ей нектар уста обжег, Стал противен сладкий сок: Сделавшись белее мела, Лора вскрикнула, запела, Платье в клочья изодрала, То смеялась, то рыдала, Запылала в лихорадке, Заметалась, как в припадке, Била в грудь себя со стоном; Пряди реют в беспорядке — Так над факелом зажженным Пламя по ветру струится, Так взмывает ввысь орлица, Солнце заградив крылами, Так летит из клетки птица, Так над битвой реет знамя. Разлилось по жилам пламя, К сердцу хлынуло волной, Жар уняло потайной, Одолев огонь тлетворный. Горечь губы жгла виной: Куплен дорогой ценой Миг блаженства иллюзорный! В битве сила иссякала: Словно мачта корабля Пред свирепой мощью шквала, Словно пенный гребень вала, Что низринулся, бурля, Башня, что не устояла Перед натиском тарана; В круговерти урагана С корнем вырванное древо, — Так без чувств упала дева. Все прошло — боль, стыд, вина… Жизнь ли, смерть ей суждена? Жизнь из смерти родилась. Лиззи, сидя над больной, Каждый вздох во тьме ночной Ловит, не смыкая глаз. Лоре подает питье, Увлажняет лоб ее, Слезы чистые роняя. Но едва запели птицы, Расступилась тень густая, И с серпами вышли жницы В поле золотой пшеницы, И осока у реки Закачалась на ветру, И кувшинка поутру Разомкнула лепестки, Лора, пробудясь от сна, Рассмеялась безмятежно; Милую сестрицу нежно Обняла на миг она. Седины в помине нет — Льются локоны, сияя, Вновь уста — свежее мая, И в глазах лучистый свет. Год за годом быстро мчится; Ныне каждая сестрица — Мать семейства и жена, Детворой окружена. Жизни нежные лелея, — В мире нет забот милее! — Вспоминала часто Лора Годы юности своей, Радости девичьих дней, Что минули слишком скоро; И дивила крох рассказом Про запретный темный лог: О народце востроглазом, О плодах, чей сладкий сок Отравляет кровь, как яд. (В селах сыщешь их навряд!) Но сестра сестру спасла От напасти неминучей: Не страшась угроз и зла, Ей бальзам добыла жгучий, Исцеленье принесла. Так внушала Лора крохам Ручки их соединяя: — Лучший друг — сестра родная, Каждым словом, каждым вздохом О тебе радеет, зная, Как твою развеять скуку, Как избавить от беды. Упадешь — протянет руку И поддержит в час нужды. Перевод С. Лихачевой и В. Сергеевой

Dante Gabriel Rossetti ‘GOLDEN HEAD BY GOLDEN HEAD…’ Wood engraving. 1862 Illustration for: Rossetti, Christina. Goblin Market and Other Poems. London, Macmillan & Co., 1862

Данте Габриэль Россетти «ДВЕ ГОЛОВКИ НА ПОДУШКЕ…» Гравюра на дереве. 1862 Иллюстрация к книге: Rossetti, Christina. Goblin Market and Other Poems. London, Macmillan & Co., 1862

УИЛЬЯМ МОРРИС

WILLIAM MORRIS

Чарльз Фэйрфакс Мюррей ПОРТРЕТ УИЛЬЯМА МОРРИСА Ок. 1870 Национальная портретная галерея, Лондон

УИЛЬЯМ МОРРИС (24 МАРТА 1834–3 ОКТЯБРЯ 1896)

Английский поэт, художник, дизайнер, издатель, переводчик. Крупнейший представитель второго поколения прерафаэлитов, неофициальный лидер Движения искусств и ремесел. Родился в семье биржевого маклера. Учился в Оксфордском университете, где подружился с Э. Бёрн-Джонсом — молодых людей объединила любовь к Средневековью. Одной из вершин совместной работы Бёрн-Джонса и Морриса впоследствии стало издание сборника произведений Чосера (1896). Грезя о Средних веках, Моррис построил Ред-Хаус — Новый Камелот из красного кирпича, приют для всех художников. Основав журнал Oxford and Cambridge Magazine,ставший продолжением журнала прерафаэлитов The Germ,Моррис публиковал в нем свои поэтические произведения и статьи по теории декоративных искусств. Увлечение Морриса легендами о короле Артуре вдохновило его на создание сборника «Защита Гвиневры и другие стихи» ( The Defence of Guenevere and Other Poems,1858).

Моррис мечтал о гармоничном соединении труда физического и духовного и искал свой идеал в Средневековье — и со свойственной ему неугасимой энергией взялся за пропаганду социалистического учения, которое, как он надеялся, должно было положить конец «железному веку». В 1861 г. Моррис с несколькими друзьями-художниками основал компанию, которая занималась ручным производством предметов декоративно-прикладного искусства. В конце 1880-х годов Моррис создал издательство «Келмскотт-пресс», целью которого было возрождение средневековых традиций книгопечатания.

В сотрудничестве с Эйриком Магнуссоном переводил исландские саги; перевел также «Энеиду» Вергилия и «Одиссею» Гомера и ряд средневековых рыцарских романов со старофранцузского языка. Считается основоположником жанра фэнтези, оказал непосредственное влияние на мастеров жанра XX века, в частности К. С. Льюиса и Дж. Р.Р. Толкина. Написал ряд романов и повестей со сказочно-фантастическим сюжетом, стилизованных под средневековые рыцарские романы либо скандинавские саги.

Поэтические книги Морриса «Защита Гвиневры», «Земной рай» (The Earthly Paradise,1868) и «Стихи мимоходом» ( Poems By the Way,1891) вошли в золотой фонд британской поэзии.

PRAISE OF MY LADY

My lady seems of ivory Forehead, straight nose, and cheeks that be Hollow’d a little mournfully. Beata mea Domina! Her forehead, overshadow’d much By bows of hair, has a wave such As God was good to make for me. Beata mea Domina! Not greatly long my lady’s hair, Nor yet with yellow colour fair, But thick and crisped wonderfully: Beata mea Domina! Heavy to make the pale face sad, And dark, but dead as though it had Been forged by God most wonderfully — Beata mea Domina!— Of some strange metal, thread by thread, To stand out from my lady’s head, Not moving much to tangle me. Beata mea Domina! Beneath her brows the lids fall slow, The lashes a clear shadow throw Where I would wish my lips to be. Beata mea Domina! Her great eyes, standing far apart, Draw up some memory from her heart, And gaze out very mournfully; — Beata mea Domina!— So beautiful and kind they are, But most times looking out afar, Waiting for something, not for me. Beata mea Domina! I wonder if the lashes long Are those that do her bright eyes wrong, For always half tears seem to be — Beata mea Domina! — Lurking below the underlid, Darkening the place where they lie hid — If they should rise and flow for me! Beata mea Domina! Her full lips being made to kiss, Curl’d up and pensive each one is; This makes me faint to stand and see. Beata mea Domina! Her lips are not contented now, Because the hours pass so slow Towards a sweet time: (pray for me,) — Beata mea Domina! — Nay, hold thy peace! for who can tell? But this at least I know full well, Her lips are parted longingly, — Beata mea Domina!— So passionate and swift to move, To pluck at any flying love, That I grow faint to stand and see. Beata mea Domina! Yea! there beneath them is her chin, So fine and round, it were a sin To feel no weaker when I see — Beata mea Domina! — God’s dealings; for with so much care And troublous, faint lines wrought in there, He finishes her face for me. Beata mea Domina! Of her long neck what shall I say? What things about her body’s sway, Like a knight’s pennon or slim tree — Beata mea Domina!— Set gently waving in the wind; Or her long hands that I may find On some day sweet to move o’er me? Beata mea Domina! God pity me though, if I miss’d The telling, how along her wrist The veins creep, dying languidly — Beata mea Domina!— Inside her tender palm and thin. Now give me pardon, dear, wherein My voice is weak and vexes thee. Beata mea Domina! All men that see her any time, I charge you straightly in this rhyme, What, and wherever you may be, — Beata mea Domina! — To kneel before her; as for me, I choke and grow quite faint to see My lady moving graciously. Beata mea Domina!

William Morris LA BELLE ISEULT Oil on canvas. 1858 Tate, London

Уильям Моррис ПРЕКРАСНАЯ ИЗОЛЬДА Холст, масло. 1858 Галерея Тейт, Лондон

ХВАЛА МОЕЙ ГОСПОЖЕ

Обличьем госпожа бледна — Слоновой кости белизна В ее чертах заключена. Beata mea Domina! Густою тенью вкруг чела Змеясь, волна волос легла, — На радость мне сотворена! Beata mea Domina! Не длинны кудри госпожи И не оттенка спелой ржи, Но прядь волнистая пышна, — — Beata mea Domina! — И затеняет бледный лик, Печалью омрачив на миг, Рукой Господней создана, — Beata mea Domina! Господь сплетал за нитью нить, Лоб госпожи моей обвить — В их сеть душа завлечена! Beata mea Domina! Взмах томных век — неспешно-тих; Какой соблазн для губ моих — Тень от ресниц, темным-темна! Beata mea Domina! В ее глазах отражены Души видения и сны; Их непостижна глубина; Beata mea Domina! В них — состраданье и печаль, Они глядят куда-то вдаль, Ждут не меня, а даль — темна. Beata mea Domina! Что ясные мрачит глаза? В них словно бы дрожит слеза — Уж не ресниц ли в том вина? Beata mea Domina! Тень — влажным бликом на щеке: Слеза — под веком в уголке; Прольется ль обо мне она?.. Beata mea Domina! Гляжу, бледнея, на уста — Их вдумчивая полнота Для поцелуев создана. Beata mea Domina! Увы, нескор к блаженству путь, И губы дуются чуть-чуть — Когда ж придет для нас весна? Beata mea Domina! Нет слов, как их изгиб мне люб! Я знаю: нега этих губ Меня вознаградит сполна! Beata mea Domina! Они любовную мечту Смеясь, поймают на лету — Чуть мотыльком порхнет она. Beata mea Domina! А подбородок! Он так мил: Когда б меня он не прельстил, Моя была бы в том вина — Beata mea Domina! С таким старанием Господь Облек в обличье эту плоть — Черты, и контур, и тона. Beata mea Domina! А шея! Гляну — и замру: Как тонкий стебель на ветру, Над стройным станом взнесена. Beata mea Domina! А пальцы рук! Язык мой слаб Их форму описать! Когда б Я ласку их вкусил сполна! Beata mea Domina! Беда, коль умолчу, смутясь, Как вдоль запястья разлилась, Изящных вен голубизна, — Beata mea Domina!— И как их росчерки тонки На хрупкой белизне руки. Прости мне: речь моя бедна. Beata mea Domina! Да будет обращен мой стих Ко всем мужам, сподвигнув их Везде, в любые времена, — — Beata mea Domina! — Служить ей преданно: она Столь многих совершенств полна, Что я, взглянув, лишаюсь сна. Beata mea Domina! Перевод С. Лихачевой