Поэзия Бориса Пастернака
Шрифт:
Заразительная всеобщность их подъема стирала границу между человеком и природой. В это знаменитое лето 1917 года, в промежутке между Двумя революционными сроками, казалось,
В. Альфонсов
65
вместе с людьми митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды. Воздух из конца в конец был охвачен горячим тысячеверстным вдохновением и казался личностью с именем, казался ясновидящим и одушевленным».
«Солдатские бунты и зарницы» промелькнули в «Сестре». Стоит отметить, что в творчестве Пастернака они подготовлены антивоенными стихотворениями 1914 года «Артиллерист стоит у кормила» и «Дурной сон», а также стихотворением «Десятилетье Пресни» (1915) - ранний Пастернак не так
У звезд немой и жаркий спор: Куда девался Балашов? В скольких верстах? И где Хопер? И воздух степи всполошен...
(«Распад»)
Июльской ночью слободы
Чудно белокуры.
Небо в бездне поводов,
Чтоб набедокурить.
(«ЗвспПы летом w )
«Действительность, как побочная дочь, выбежала полуодетой из затвора и законной истории противопоставила всю себя, с головы до ног незаконную и бесприданную. Я видел лето на земле, как бы не узнававшее себя, естественное и доисторическое, как в откровенье. Я оставил о нем книгу. В ней я выразил все, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого». Так писал Пастернак о «Сестре» в 1931 году, в послесловии к «Охранной грамоте» (не вошло в окончательный текст) '. Образ «незаконной» действительности - девочка из чулана - перешел в роман «Спекторский». В «Сестре» властвует чудо - как лирическое озарение, как разрядка напряжения и вскрытие глубины,- чудо преображения мира и человека.
О, бедный Homo sapiens,
Существованье - гнет. Былые годы за пояс
Один такой заткнет.
Все жили в сушь и впроголодь,
В борьбе ожесточась, И никого не трогало,
Что чудо жизни - с час.
(«Образец»)
О чем стихи? Конкретно - о силе любви, давшей поэту внутренний повод и право игнорировать тяготы жизни. Но и о большем - о том, что мир может быть почувствован сразу, целиком, без распадения на частные, противоречивые основания. Глубинная правда озарения (слово, любимое Пастернаком) спорит с эмпирической
1 Пастернак Борис. Воздушные пути. М., 1982.
правдой существования. Хотя чудо у Пастернака - не обязательно противовес чему-то. Еще больше он любит фиксировать такие мгновения мысли и чувства, когда вспыхивает ошарашивающей новизной привычное, очевидное, приоткрывая неведомую, даже пугающую глубину:
И когда по кровле зданья Разлилась волна злорадства И, как уголь по рисунку, Грянул ливень всем плетнем.
Стал мигать обвал сознанья: Вот, казалось, озарятся Даже те углы рассудка, Где теперь светло, как днем!
(«Гроза, моментальная навек»)
Как в неге прояснялась мысль! Безукоризненно. Как стон. Как пеной, в полночь, с трех сторон Внезапно озаренный мыс.
(«Попытка душу разлучить .»)
Летом 1917 года Пастернаку открылась «вечность, сошедшая на землю». Космос военных стихов 1914 года - развороченный, апокалипсический: земля несется в пучину, «о разоруженьи молят облака» («Артиллерист стоит у кормила»). В грозах «Сестры» восстанавливаются нарушенные мировые связи, первозданность бытия. «И вдруг пахнуло выпиской // Из тысячи больниц» («Дождь»). Чувство
«Сестра моя - жизнь» открывается стихотворением «Памяти Демона», которое стоит вне циклов книги и имеет характер программного вступления. По внутренней композиции оно напоминает «Марбург». Оно не замкнуто образом Демона, а развернуто вширь, в какие-то иные измерения.
Лишь поначалу мы узнаем в нем нечто привычное, «знакомое» по другим источникам - контур напряженной фигуры Демона:
Приходил по ночам
В синеве ледника от Тамары.
Парой крыл намечал.
Где гудеть, где кончаться кошмару.
Но этот традиционный, «лермонтовский» Демон, а также «врубелевский» - с оголенными, сплетенными руками (вторая строфа) последовательно лишается в стихотворении привычных атрибутов. Посредством многократных отрицаний он изымается из знакомого сюжета, который и сам к тому же - всего лишь прошлое:
Не рыдал, не сплетал
Оголенных, исхлестанных, в шрамах.
Уцелела плита
За оградой грузинского храма.
Как горбунья дурна.
Под решеткою тень не кривлялась.
У лампады зурна.
Чуть дыша, о княжне не справлялась.
Не в привычных сюжетных связях - Демон дан в сложном соотношении с природой, Кавказом. Его образ, вдруг снова вспыхнувший в исполинской очевидности, как бы заслоняет собою, отодвигает Кавказ - и тут же сливается с Кавказом, растворяется в нем:
Но сверканье рвалось
В волосах, и, как фосфор, трещали.
И не слышал колосс,
Как седеет Кавказ за печалью.
От окна на аршин.
Пробирая шерстинки бурнуса.
Клялся льдами вершин:
Спи, подруга,- лавиной вернуся.
В последней строфе важнее уже Кавказ, а не Демон. Даже если речь здесь «от Демона» -- все равно: вернуться Демон может только Кавказом (лавиной), а Кавказ - это природа, это жизнь, то, что продолжается. Можно, наверное, сказать, что композиция стихотворения служит вытеснению и подмене заглавного образа.
Все это, конечно, лишь одна сторона. Стихотворение читается и по-другому - как передача творческого состояния самого автора. Это к нему, к поэту, Демон «приходил по ночам... от Тамары» как воплощение живого духа Лермонтова. Такой поворот особенно очевиден в автографе «Сестры» 1919 года, где стихотворение «Памяти Демона» следует за стихотворением «Про эти стихи», непосредственно примыкая к его концовке:
Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил, Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож. Как в ад. в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы в вермут окунал
«Памяти Демона» вслед за этими стихами звучит как развитие их мотива, локализуется в своем содержании и что-то, наверное, теряет. Переместив стихотворение на первую позицию, Пастернак расширил его звучание, связал сти хотворение не с конкретным мотивом, а с посвящением всей книги Лермонтову,- оно поэтический комментарий к посвящению и одновременно пролог к целой книге, предвосхищение ее коллизий. Детали старо! и сюжета решетка монастырского окна, лампада - ассоциативно перемещаются в план бессонных творческих ночей; мы вспомним потом о Демоне, когда нечто «демоническое» скажется в лирическом «я» книги - в образе поэта («Любимая - жуть! Когда любит поэт...»); и даже мотив «Спи, подруга...» не умещается в сюжете Тамары - он неоднократно повторяется в любовных положениях «Сестры»: «И фата-морганой любимая спит», «Спи, царица Спарты, // Рано еще, сыро еще». Субъективный план стихотворения (творчество) тоже растворяет Демона в широком «разливе» жизни, приглушает его главное романтическое свойство - противостояние миру.