Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius
Шрифт:
Долина Смерти, конечно, вызывает множество ассоциаций уже своим названием, конечно. Здесь вспоминается о том, чего почти нет (голос города сюда не достигает), однако мысли здесь о живом: способах заплетания волос и руках, когда-то передвигавших рефлектор… Здесь воплощена мысль о равноправии существующего сейчас и тогда (памяти). Это характерно для всей поэмы, и Милош говорил: «Не могу думать об историческом времени, абстрагируясь от прошлого, от мест, в которых жил» [235] . Историческое время для него остается временем человеческим, оно связано с определенными местами. Долина Смерти — как бы вне времени, чистая география; но человек (и тем более поэт) не может существовать в чистом пространстве, вне истории и памяти. Этим размышлениям лирический герой предается именно в Долине смерти, что подчеркивается и элементами пейзажа. Автор как бы переставляет акценты: здесь и сейчас безжизненная Долина смерти, — а там, в воспоминаниях, ушедшее продолжает жить в красках, звуках, запахах, и Долина смерти не властна его затмить или затушевать. Это, конечно, ни в коей мере не означает какого-то отказа от настоящего во имя прошлого — что противоречило бы самой сути творчества Милоша. Скрытая антитеза, о которой здесь речь, должна скорее усилить напряжение между самоощущением поэта в настоящем и переживанием прошлого.
235
Gorczy'nska R. (Ewa Czarnecka). Podr'ozny 'swiata. S. 148
Композиция третьей-четвертой частей строится сходным образом (хотя ритмический рисунок ее совсем иной; ритмическое разнообразие всех частей поэмы вообще велико). Перед нами некая процессия:
С флейтами, с факелами и барабан бум-бум, о, тот, что умер над Босфором, там впереди. Свою панну под ручку сюда ведет И ласточки над ними летают. Несут весла и прутья, листьями овиты и от Зеленых озер букеты Все ближе по улице Замковой — и уже ничего, лишь облако стоит над Секцией оригинального творчества Кружка полонистов.Возглавляет шествие Мицкевич (как известно, он умер в Константинополе) с Марылей Верещак, юношеской своей любовью. А рядом — реалии из юношеских походов и литературных занятий автора. Эта удивительная процессия соединяет филоматов и товарищей поэта из Клуба бродяг в некое карнавальное шествие, очень, кстати, уместное в Вильно. А весла, прутья, букеты у них общие, как и улица Замкова, что рядом с университетом.
В четвертой части, состоящей из одного четверостишия, перед читателем предстают своеобразный итог и переключение из карнавальности и юношеского веселья в серьезный регистр подведения итогов, автор словно оглядывается назад на длинную вереницу людей, уходящих вглубь — памяти, времени, истории.
А книг мы целую библиотеку написали. А стран — не измерить — исколесили. Битв много-много мы проиграли. И вот нет ни нас, ни Марыли.Милош — непростой поэт, и порою к его стихам просто необходим реальный комментарий. Может быть, поэтому он охотно давал его сам: «Это стихотворение интересно потому, что здесь некая идентификация с Вильно XIX века, показана
236
Ibid.
В пятой части в коротких стихах поэтические перечислительные ряды, короткие сценки (живущие в стихотворении скорее номинально — «поклоны в солнечном свете после мессы») и аллюзии, стилистика сентиментального мадригала XVIII века продолжают ту же «непрерывность», в то же время напоминая о грозных событиях XX века. Перед нами игра, литературность, но не идиллия (сразу введен диссонанс), а с другой стороны — ощутимо предчувствие грядущих катастроф, которое было свойственно в те годы поэту и его литературному окружению.
Жалость и пониманье высоко мы ценим, Ну и что? Мощь тела и слава, поцелуи и «браво», Кому все? Медики, правоведы, бравые офицеры в черной яме. Меха, ресницы, браслеты, Поклоны после мессы. Отдохновенье. Доброй ночи, перси нежные, Пусть снятся вам сны блаженные, без боязни.В шестой части оживает масонская ложа «Усердный литвин» и опять стерты границы эпох.
Заходит солнце над ложей Усердного Литвина И зажигает огни на портретах с натуры. Там сосны Вилия обнимает, и черного меду несет Жеймяна, Меречанка спит в ягодниках у Жегарина. Но подсвечник тебанский внесли лакеи И на окнах задвинули за портьерой портьеру. И когда, снимая перчатки, подумал: пришел я первым, Увидел, что все глаза устремлены на меня.Такая ложа действительно существовала. Но у Милоша это понятие используется «в смысле заговора элиты, в которую надо быть принятым… „Ложей“ этого рода был Академический клуб бродяг, в котором я оказался сразу после поступления в университет; а несколько позже… таким же был К. И., то есть Клуб интеллектуалов… В этих „ложах“ я вижу романтическое наследие — мечту о спасении человечества „сверху“, с помощью „просвещенных умов“» [237] .
Шестая-седьмая части обозначили какой-то центр, перелом. Принадлежность к масонской ложе здесь условна, как принадлежность к особому виленскому братству, а может быть, и духовная принадлежность двум мирам. Эта двойственность высказана прямо в седьмой части — «время меня надвое разделяет» (с. 171): на «здесь» и «там тогда».
237
Письмо к Т. Венцлове: Милош Ч., Венцлова Т. Вильнюс как форма духовной жизни//Синтаксис (Париж). 1981. № 9. С. 60.