Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Брио Валентина

…закат как витраж бургундский разбился над Вильно. (Jak sie te lata myla, 1939)

Наталия спустится с небес, словно ангел (ощущение усиливается отождествлением со статуэткой-скульптурой), осветит наконец «житейский мрак» и разгонит, надо полагать, чертовщину, чересчур сгустившуюся в этом городе.

В стихотворении присутствует несколько лейтмотивов (здесь указаны не все), их сложное переплетение, взаимодействие, перетекание из строфы в строфу, переливы полутонов, серьезных и даже мрачных (но как будто не до конца) и явно игровых, карнавальных — тоже не до конца, — создают и передают особенное самоощущение поэта в этом городе и саму суть этого города в определенный момент его истории — в восприятии поэта. Движущееся, бурлящее, новое противостоит здесь неподвижности, застыл ости и традиции, устоявшейся в быту, в духовной жизни и в облике провинциального

города.

Теме еврейского Вильно, прозвучавшей в «Элегиях», посвящено другое стихотворение — «Вильно, улица Немецкая» («Wilno, ulica Niemiecka», 1935). Его начало строится на комическом эффекте, обыгрывании рифмы, город карнавализован, а персонажи напоминают маски, костюмированных людей:

Вильно. Улица Немецкая, Коварная и злодейская. Просишь дать лимон, А тебе завернут мандолину. А после и сам не разберешь, Лимон был нужен или мандолина. В Вильне по улице Немецкой Не ходите, христианские детки. Wilno, ulica Niemiecka, zdradziecka i zb'ojecka: Kazesz da'c sobie cytryne, zawina ci mandoline. W ko'ncu sam nie wiesz, gdzie wina: czy cytryna miala by'c, czy mandolina. W Wilnie ulica Niemiecka nie chod'z, chrze'scija'nskie dziecko [202] .

202

Galczy'nski К. I. Dziela. Т. 1. Warszawa, 1957. S. 357–358.

Игра рифмами сохраняется во всем тексте, создавая ироничную подсветку. Рифма cytryna — mandolina как бы восстанавливает и срединный «переходный» образ и слово «cytra» (цитра) — музыкальный инструмент (cytryna — <cytra> — mandolina).

Но шутливая интонация смешивается с иной: тут же говорится о кризисе, который «крадется как смерть с косой», о безработице, бедности:

На Немецкой улице в Вильне Больше горя, чем песка в пустыне. <…> Безумный с чайником бежит босой, А Кризис шагает как смерть с косой По улице Немецкой и далее, Где больше печали, чем в море кораллов.

В стихотворении нет описания улицы, она лишь названа, есть лишь слова, имена, приметы, действия персонажей — жителей улицы, пересуды, какие-то мелкие «козни». Это говор улицы, ее язык, а также пересуды окружения, откуда и происходят «зловещие» заключительные строки первой строфы. Автор ухватил и передал общую атмосферу жизни этого места, может быть, прочитал нечто скрытое от глаз. В стихотворении переплелись взгляды если не жителя, то знатока улицы Немецкой (ну хотя бы завсегдатая «биллиарда у Шпица»), и стороннего наблюдателя, «проходящего».

На Немецкой, дорогие мои, улице Немножко потише в пятницу, Подают друг другу тайные знаки Девятисвечники белые. А Зискинд страдает животом. <…> над мордой тигра пятничное небо свисает рулоном дурацких нот. Вильно. Немецкая улица. Лучший биллиард у Шпица.

Иронично изображены как жители улицы, так и «наблюдатель» с его поверхностными представлениями и претензиями.

Стихотворение «Веселый мост» (1934) театрально; все разыгрывается на мосту как на маленькой сцене: игра освещения, свет и тени, сумерки, снег, звоны, запахи. Событие ярко и сценически эффектно, почти сказочно (действие, как кажется, происходит в Заречье):

Смиренно сгорбясь над Виленкой, он ничего не ждал такого… Ходил на службу пан Домейко, и лед царапали подковы — был мост как мост. Тряслись повозки, горланил нищий кривоносый, и тлела лампочка в киоске и золотила папиросы. Вдруг зазвонило словно в церкви, и ты возникла, смуглый ангел, — и фонари,

как офицеры, блистая, замерли на фланге. От снега веяло по-майски — и запах, винный и кадильный, был как «Баллады и романсы», когда смеркается над Вильной. А мост был в отсветах сапфира, стыл серебром, тускнел опалом, стал золотым — и, как порфира, остался алым. (Перевод А. Гелескула) [203]

203

Тувим Ю. Броневский В. Галчинский К. И. Избранное. М., 1975. С. 266–267.

Включается — вдруг — освещение: вместо «тлеющей лампочки» — «фонари», и мост преображается в сказочный. Тут же присутствует и Мицкевич (своими «Балладами и романсами») и тем самым романтический контекст Вильно (в который вписывается и «филаретская» фамилия Домейко). Блеск золота, серебра, ярких красок ориентирован на стилистику барокко и в то же время привносит краски другого поэта — Словацкого. Личное событие — появление на мосту возлюбленной — включается поэтом в романтическую атмосферу старого Вильно, его легенд, прошлого, это тот воздух, из которого сгущается счастливое событие, выводя из будней, преображая все будничное, жалкое и бедное. Город предстает кристаллизацией суггестивного чувства поэта: «Читатель поддавался ее [поэзии] музыкальному волшебству, проглатывал порции абстракционизма, которые у других поэтов его только раздражали, смеялся неожиданным цирковым трюкам автора, одним словом — незаметно для себя самого вступал в мир, где законы действовали иные, нежели в обыденной жизни» [204] .

204

Милош Ч. Порабощенный разум. С. 201.

Варьирование этих мотивов выступает в иной тональности в стихотворении «Ночь в Вильно» («Noc w Wilnie», 1935).

В сердце нежно, а в воздухе слезно. И промозглая ночь замогильна. Не безумного ли бредом тифозным рождена вся эта хмурая Вильна? И с такими вот мостками кривыми, где всего романтичней — топиться, и плывущими в туман мостовыми, и пивными, где охранка толпится. Займа требует плакат из простенка. В дым извозчики, а улочки узки. И сварливая речонка Виленка плачет, темная, надрывно, по-русски. (Перевод А. Гелескула) [205]

205

Тувим Ю. Броневский В. Галчинский К. И. Избранное. С. 269–270.

Даже время как-то неопределенно: то ли XIX век (но на сей раз сгущена обратная сторона романтики), то ли современный автору город, в котором проступает недавнее прошлое имперской провинции. Наряду с иронией, в атмосфере стихотворения ощущается мрачноватая романтика, разлитая в городе и наводящая тоску, меланхолию — быть может, от пасмурности, серости, недостатка света.

В «Виленском имброглио» (1936), кажется, взаимно перетекают, взаимозаменяются объект и субъект текста; короткие диалоги, реплики, словно в уличной толпе, вообще говор улицы:

Колокольни кривы? Возможно. Дрожки странны? Определенно. Все так неверно… (388)

В обстановке неопределенности-непонятности (к слову упоминается и психиатр), вне времени возможна встреча с тенью:

у меня rendez-vous с паном Мицкевичем у речки. Течет Виленка-речка, месяц в речке, как свечка, на пригорке присяду. (389)

А известие об отъезде «пана Мицкевича» в Россию приводит к логическому выводу: «значит, тоже коммунист!», которым и завершается стихотворение. Имброглио здесь, конечно, выступает в обоих своих значениях: и литературной усложненности, и как понятие путаницы, бестолковости, перенесенное на город.