Поэзия и поэтика города: Wilno — — Vilnius

Брио Валентина

«Так интенсивно переживаю эту вторую половину двадцатого века, кинетическую скульптуру, новую музыку, наряды, уличные сцены больших городов, нравы, что постоянно изумляет меня связь, которая теоретически должна ведь существовать между мной и неким молодым человеком в Вильно 30-х годов» [223] .

Из желания и понять эту связь, и объяснить прошлое в значительной степени вырастало, по-видимому, стремление воссоздать средствами поэзии тот утраченный облик города.

223

Milosz Cz. Prywatne obowiazki. Paryz, 1972 (Notatnik). S. 175.

С 1960-х годов Вильно становится постоянной темой Милоша.

Одно из первых и важных здесь — стихотворение «Nigdy od ciebie, miasto…» («Никогда от тебя, мой город…», 1963). Оно передает и характер и дух милошевского возвращения памяти.

Никогда от тебя, мой город, я не мог уехать. Вновь и вновь возвращало меня назад, как шахматную фигуру, Я

убегал по планете, вращавшейся все быстрее, Но всегда был там: с учебниками в холщовой сумке, Заглядевшийся на холмы за башнями святого Якуба, Где движется маленький конь и маленький человек за плугом, Те, что, конечно, давно уже умерли. Да, никто не постиг того общества, того города, Кинематографов Люкс и Гелиос, вывесок Гальперн и Сегал, Фланеров на Свентоерской, она же потом Мицкевича. Нет, никто не постиг. Не удалось никому. Но если вложишь всю жизнь в одну надежду: Что однажды уже лишь пронзительность и прозрачность, То, очень часто, жаль. (Перевод В. Британишского; последнее слово можно перевести как «печаль», что, может быть, в чем-то даже точнее) [224]

224

Польские поэты XX века. Антология: В 2 т. / Пер., сост. и предисл Н. Астафьевой и В. Британишского. СПб., 2000. Т. 1. С. 349.

Уже здесь ощутима та сгущенная семантика образности, которая будет выражать представления о городе и в дальнейшем.

В интонации сквозит некоторое напряжение — от необходимости то ли вспомнить нечто еще, то ли пояснить. Когда читаешь эти стихи, зная уже написанное позднее, понимаешь, что здесь, возможно, впервые поэт высказал — но еще не совсем явно — пришедшую ему мысль о том, что он обязан, призван сохранить память об этом городе, об ушедшей жизни и передать ее другим, ибо он почти единственный из оставшихся ее свидетелей и участников. Потому не дано ни уехать, ни убежать, потому и сравнивает себя с шахматной фигурой, кем-то (памятью?) возвращаемой на прежнее место. Недаром Милош не однажды заговаривал о библейском Ионе [225] , пытавшемся именно убежать от возложенной на него миссии.

225

Milosz Cz. Prywatne obowiazki. S. 83.

Смятенному движению автора-персонажа во времени и пространстве в начальных стихах противостоит статичная картина города, который остается на своем месте, в покое: храм, холмы, мальчик с книгами, глядящий вдаль (ученичество — то есть все еще в будущем). Да и движение — конь и человек за плугом — там качественно иное: неизменное, вечное, возведенное в столь же простой символ, как вращение Земли. Этот кусочек жизни не должен исчезнуть — и память подсказывает еще подробности, детали, имена (а имена, оказывается, менялись, а значит, могут исчезнуть и вообще). Все это рождает тревогу — страх забвения; и прозрение — никто, не «другой», а именно я, помнящий, поэтому меня и возвращает в это место — к мальчику с книгой — пока не пойму. Этим задается и множественность точек зрения, их многоголосие — также важная для Милоша особенность и его образа города, и его поэтики [226] . «Города сохраняются, но нарушенную общественную ткань воссоздать невозможно» [227] ,— напишет он позднее в «Поиске отчизны».

226

Об этом пишет Войцех Лигенза в исследовании об эмигрантской поэзии: Ligeza W. Jerozolima i Babilon. Miasta poet'ow emigracyjnych. Krak'ow, 1998. S. 244.

227

Milosz Cz. Miejsca utracone // Szukanie ojczyzny. S. 201.

Понять не удалось никому. И печаль здесь высокая — о невозможности передать в слове не только впечатлений и ощущений, но даже простого описания картины, городского вида. Но в этом и романтическая сверхзадача: поэтический дар должен помочь противостоять словом Истории, сметающей людей, города, и тем самым спасти от гибели. Уверенность в спасительной силе слова (и, вероятно, места) и порождает потребность воплотить место в слове, «…мне всегда было безумно интересно, как все ухватить, описать. Поэт всеяден. Мало одной жизни, чтобы это все впитать, пережить, сделать с этим что-либо. Что — неизвестно. Это у меня постоянный мотив попытки понимания, чтобы „исследовать законы, которым бы подчинялось время“. Мало одной жизни, чтобы понять, что все это значит» [228] .

228

Gorczy'nska R. (Ewa Czarnecka). Podr'ozny 'swiata. S. 28.

Вильно посвящена поэма Милоша «Город без имени» («Miasto bez imenia»), состоящая из 12 глав-стихотворений, написанная в Беркли в 1965 г. и вошедшая в одноименный сборник 1969 г.

Автор книги о Милоше «Podr'ozny 'swiata. Rozmowy z Czeslawem Miloszem. Komentarze» («Путник мира. Беседы с Чеславом Милошем. Комментарии»; 1-е изд.: N. Y., 1983) Рената Горчиньская так говорит о содержании поэмы: «Америка появляется в ней эпизодически, как обращение к Долине смерти или намеченные одним штрихом пейзажи Калифорнии, Аризоны. Остальное — это долгое оглядывание назад, в направлении Вильно и Литвы» [229] . На первый взгляд внешне так и есть. Однако

сам поэт не проводил такого разделения: «Не делал бы акцента на том, что моя мысль обращается к Вильно. А куда она должна обращаться? Когда мне было двадцать лет, я там жил. Там замешивались планы» [230] . Для него воспоминания являлись естественной и постоянной составляющей интеллектуальной жизни и личности вообще.

229

Ibid. S. 147.

230

Ibid.

Кто признавать будет город без имени, Когда одни умерли, другие моют золото Или торгуют оружием в дальних краях? Какая труба в свивальнике из березовой коры вострубит на Понарах память отсутствующих Бродяг, Следопытов, Братьев из распущенной ложи? В ту весну в пустыне, за мачтой лагеря, было так тихо — до желтых и красных скал, и я услышал в кустарнике сером жужжание диких пчел. Мимо несло течением эхо и бревна плотов, мужчина в шапке с козырьком и женщина в платке двумя парами рук налегали на большое весло рулевое. В библиотеке под башней, расписанной знаками Зодиака, Контрим брал из табакерки щепотку и усмехался, ведь, несмотря на Меттерниха, не все пропало. И кривой колеей по лидскому тракту ехали еврейские фурманки, а тетерев токовал, стоя на каске кирасира Великой армии [231] .

231

Milosz Cz. Wiersze. T. 2. S. 168–175 (страницы указаны в тексте). Перевод мои. — В. Б.

Первый стих можно перевести и так: «Кто воздавать будет почести городу без имени». Вероятно, вернее будет: признавать — т. к. это город без имени, который в таком случае нужно как-то определить (= признать): и среди других городов, и его существование вообще. Но признание в определенном смысле и есть воздание почестей, чествование — как подтверждение ценности или заслуг.

Но есть и главный вопрос, на который нет ответа (и который не задала Милошу автор указанной выше книги бесед) — почему это «город без имени» (или «безымянный город»)? Может быть, потому, что официальные имена его менялись? Потому, что разные жители его называли город по-разному, по-своему? И чтобы сохранить здесь некий паритет для всех жителей, автор не дал городу имени вообще. Может быть, город юности Милоша, Вильно 1920-1930-х годов, виделся ему не только в конкретном тогдашнем облике, но и неким обобщенным пространством наподобие того, что Мицкевич назвал «kraj lat dziecinnych» (страна детства). А возможно, совсем по иным причинам… Пытаясь ответить на этот вопрос, Тадеуш Буйницкий, например, возводит такое наименование к поэтике группы «Zagary», в которой город да и вся Виленщина трансформировались в «место знаковое, символическое и отмеченное печатью вершащейся истории» [232] . В стихах о городе Милош избегает называть Вильно по имени (обычно «мой город», «наш город», «город юности» и просто «город»).

232

Bujnicki Т. Obraz Wilna w miedzywojennej poezji wile'nskiej // Wilno i Wile'nszczyzna jako krajobraz i 'srodowisko wielu kultur. Materialy I miedzynarodowej konferencji. Bialystok, 1989. W 4 tomach / Pod red Elzbiety Feliksiak. Bialystok, 1992. T. 4. S. 333.

Первые три строфы говорят о памяти: воспоминания о походах и привалах на берегу реки (в ней отражена не только Вилия, но и другие реки), Клубе Бродяг, масонах (они были и в современном поэту городе). Берестяная труба не метафора, а тоже реалия, но уже из сельского детства поэта. Весенний пейзаж над рекой, сплав леса — складываются в запоминающиеся картины, в которых эпохи соединяются. Башня же, расписанная знаками зодиака, — бывшая обсерватория Почобута (названная по имени виленского астронома XVIII в.), позднее одно из помещений университетской библиотеки (сохранилось до нашего времени). Присутствует и XIX век, адъюнкт Виленского университета, приятель филоматов и масон Казимеж Контрим, личность чуть загадочная [233] . Австрийский канцлер Меттерних упоминается, по-видимому, как противник масонов. А вот в заключительной строфе — не вполне ясно, XIX то век или XX; упоминается об армии Наполеона, прошедшей свой путь в Россию и обратно через Вильно.

233

«Филоматы были связаны с масонами через Контрима, библиотекаря университета» (Милош Ч. Из письма к Т. Венцлове / Вильнюс как форма духовной жизни. // Синтаксис. С. 59).

Сразу все временные исторические пласты присутствуют в этом «городе без имени», в соответствии с представлениями поэта о том, что в каждом городе живет память всего, что с ним происходило раньше (об этом он писал в книге «Поиск отчизны») [234] .

Вторая часть построена на смысловых переходах от Долины смерти в Калифорнии-Небраске, ее пейзажа, простора, неба, человека вдали, «единственного на триста миль» — к виленским воспоминаниям.

234

Milosz Cz. Miejsca utracone // Szukanie ojczyzny. S. 194.