Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Вечер

От горя до горя идет островами любовь, и корни пускает, и их орошает слезами, и тихое хищное сердце бежит, и этого бега никто никогда не избегнет. Мы ищем с тобою пространства, пристанища, новых планет, где белая соль на косы твои не легла бы, где б не был виновен я в том, что печали растут, где хлебу жилось бы свободно и без агонии. Мы ищем планету в далекой дали и в листве, суровую степь и необитаемый камень, где можно построить своими руками гнездо. Мы просто любили, без слова, без раны, без зла, и это была не любовь — обезумевший город, и жители этого города на старых балконах бледнели.

Ночь

Думаю, эта эпоха, когда ты любила меня, минет и сменится новою синею эрой, новою кожей на этих же самых костях, новой весною, открывшейся новому взгляду. Те, что случайно связаны вместе сейчас, между собою беседуя высокомерно, — члены правительств, прохожие и торгаши, — больше никто их за ниточки дергать не станет. Сгинут куда-то жестокие боги в очках, все лохмачи плотоядные с книгой под мышкой, всякая-разная мелкая мошка и тля. Чтобы увидеть только что вымытый мир, новые очи откроются, омытые новой водою, и без страдания новые нивы взойдут.

Колокола России

Перевод П. Грушко

Однажды

я брел по безмолвной заснеженной шири, и вот что случилось — послушай, родная, про случай туманный: мороз над пустынною степью развесил ледышки своих ожерелий, и шкура планеты блестела, покрыв обнаженное тело России, а я, раздвигая скелеты берез, в предвечерье огромном шагаю, вдыхаю пространство и слушаю пульс одинокого мира. Тогда-то и взмыл из безмолвия голос земли полуночной, за голосом голос, вернее, всемирное многоголосье: глубокий басовый удар, неумолчный металл непроглядного мрака, поток этот медленный — голос таинственный неба. В округлые выси взмывал этот вызвон небесного камня и падал во мглу водопадом серебряной скорби, вот так я в дороге и встретился с колоколами России, с глубинным ознобом их звона во тьме поднебесной. Набаты, набаты огромной вселенной, далекие гулы в глухом безмятежье зимы, что трепещет, как знамя, как белое рваное знамя, вонзенное в полюс. Набаты сражений, поющие хрипло о битвах, о крови, сожженных домах, поражениях горьких, а позже — о стягах победных, увенчанных светом. И вот я сказал, обращаясь к метели, к зарницам, к себе самому, к переулку, где слякоть припудрена снегом: война отступила, похитила нашу любовь, — обгоревшие кости устлали поля на исходе безжалостной жатвы… Ответом мне древние были набаты, гудевшие в сумрачном свете, как в зеркале мутном, как в городе, канувшем в озеро, — так колокол яростный в грозных своих перегудах вызванивал если не месть, то печаль обо всех бездыханных героях. Был колокол каждый как ветка, ронявшая гром и напевы, певучие всплески железа летели к сиянью луны белоснежной, мели омертвелые чащи, где спящие сном беспробудным деревья вздымали вселявшие страх неподвижные копья. Над полночью колокол тек, как река, уносившая корни, молитвы, невест и могилы, солдат и святых, урожаи, пожары и ульи, и крики младенцев. А с царской главы, с одинокой короны, отлитой в тумане в кровавых и огненных кузницах средневековыми мастеровыми, слетала пыльца изумрудно-кровавого звона; и как испаренье над стадом промокшим, дыханье и запах молящихся в церкви холопов окутали золотую корону под звон погребальный. Но в далях за сиплыми колоколами уже громыхают раскаты: пожар революции ало окрасил березовый саван, облитый росою, взрывается мак, лепестками багряными землю усыпав, и армия молний вторгается в спящие степи. Внемлите заре, распустившейся в небе, как роза, и общему гимну очнувшихся колоколов, возвестивших Ноябрьское солнце. Подруга моя, я бродячий поэт, воспевающий радость земную, науку цветенья и хлеб на столе, необъезженный ветер и мед добросердый, в напеве своем я приветствую дом человека, жену человека, мечтаю о том, чтобы терпкая радость проникла в сердца всех живущих. Я все, что творится, вбираю, как колокол полый, и возвращаю планете горластыми благовестами колоколен весенних. Прости меня, если порою набат невеселый, который сорвался с души моей мрачной, колотит руками полночными в двери пшеничного полдня, — не бойся: есть время у колокола, есть веселый напев, ожидающий часа, когда голубей своих выпустит в небо и радость, как веер, раскроет над миром — всемирную громкую радость. Набаты былого, грядущего, горла басовые в глуби людских сновидений. набаты пожара и бури, набаты баталий и злобы, набаты пшеницы и сельских собраний, набаты всех свадеб на свете и мира на свете, заплачем, набаты, запляшем, набаты, споемте, набаты, — восславим бессмертье любви, это солнце, луну, океаны и землю, — осанну споем человеку!

Город

Перевод Л. Осповата

Городские предместья с гнилыми зубами и голодными стенами, заваленные отбросами: раскиданный мусор, мертвое тело облеплено зимними мухами, и нечистоты. Сантьяго, столица родины, прильнувшая к горной цепи, к снежной флотилии, злое наследие целого века сеньор в корсетах и кавалеров с холеными бородками (трости, серебряные брелоки, когтистые лапы в перчатках). Сантьяго, доставшийся нам в наследство, грязный, кровоточащий, заплеванный, горький и бездыханный, таким мы тебя унаследовали у господ после их господства. Как умыть тебя, город, сердце наше, проклятый сын, как возвратить тебе истинный облик, весну, благоухание, жить с тобою живым, пламенеть твоим пламенем, зажмурившись, вымести твою смерть, чтобы ты воскрес и расцвел, и дать тебе новые руки и новые очи, человечьи дома, цветы в рассветных лучах!

Заключение

Перевод Л. Осповата

Матильда, дни или годы во сне, в лихорадке, здесь или там, пригвожденный, с перебитым хребтом я истекал доподлинной кровью, то погружаясь в небытие, то пробуждаясь: больничные койки, чужеземные окна, белые халаты сиделок, ноги словно в цепях. Потом — эти странствия и вновь мое море: твоя голова в изголовье, твои руки, как птицы, в лучах моего света над моей землей. Как это было прекрасно: жить, когда ты живешь! Мир становится самым лазурным и самым земным по ночам, когда сплю, огромный, в кольце твоих быстротечных рук.

ХУВЕНСИО ВАЛЬЕ [291]

«Я руки окунаю в воду моей земли…»

Перевод М. Дубина

Я руки окунаю в воду моей земли. Вода моих корней железом пахнет, серой, чтоб борода моя росла густой и твердой, чтоб грудь моя, как колокол зеленый, гудела бронзой, гулко и светло. Я — капитан полуденного неба. Внутри меня земля. А я — пастух деревьев и животных. Навожу я порядок в красках дня и ароматах и, вдохновенный, воду поднимаю, как радуге достойный монумент. Меня сжигают золотые сны. И тайна моих времен во мне пылает жарко, кипит, цветет, как сейбы древесина, и корни в ребрах у меня растут. Меня венчает солнце теплой дланью, пронизывая радостным стеклом. Да, я приду. Хотя мои ступни еще завязли в глине, из которой я сотворен. Бежит еще по жилам, пульсируя, земное молоко. Я выхожу из глины. У меня еще болит и ноет пуповина, меня соединяя с бороздой. Я выхожу из глубины, как колос. И в глубине моя любовь и мука. Я вверх ползу, как чистый виноград. Вино

поет в моей крови. И в корне я утверждаю самого себя. Он — Библия моя. Я слышу его, к своей земле припав.

291

Хувенсио Валье(настоящее имя — Хильберто Конча Риффо, р. 1905) — известный поэт и общественный деятель. Основные книги: «Сын лесника» (1951) и «Вверх по склону» (1960); в них с удивительной лирической силой воспеты люди и природа чилийского Юга. В 1966 году Хувенсио Валье был удостоен Национальной литературной премии.

Песнь воде

Перевод Риммы Казаковой

Вода, голубая, прозрачная, хрустальная, рождается вместе с потоком твоих волос и, падая вниз, у ног твоих ищет пристанища. Я воду пью, и запах воды, и тень ее, ту светлую воду, ту свежую воду, что вверх бессонною ниточкой тянется, словно растение. Воду пью, гимн глубине ее вырос из темных моих глубин, которыми я предчувствую воду-небо, воду-бокал, воду-ирис. Пей, Мария, холод ее слез. Отдай свой рот прохладному рту воды, отдай свою жизнь этой дороге из роз. От теплых ног на теплой сонной земле до буйных прядей волос — все погрузи в воду, живою слезой растворись в ее хрустале. Наклонись и, когда твой лоб коснется камня, встав на колени, ищи корень воды в земле, плача, жаждущим ртом и руками.

НИКАНОР ПАРРА [292]

Перевод М. Алигер

Каталина Парра

Город странный и большой, Край земного шара… Бродит в нем единственная Каталина Парра. Целый год миновал, О тебе я не слыхал, Но тебя не забывал, Каталина Парра. Дождевая пелена На землю упала. Куда ты бедная, одна, Каталина Парра? Ах, если б мог я знать! Ничего не знаю! Как живешь ты, бедная, Каталина, бледная? Что бы я не говорил, Лишь одно я знаю: Твердо верю, что тебя Снова повидаю. Даже если издали Я тебя увижу, Буду рад, дитя мое, Каталина Парра! Сколько раз в стихах моих Ты была воспета, Девочка — сияние Утреннего света. Ах, погасшая любовь, Тусклая лампада, Ароматный твой цветок — Вся моя отрада!

292

Никанор Парра(р. 1914) — поэт, преподаватель математики и физики. Один из создателей литературной группы «Ясность» (1938), само название которой красноречиво говорит о демократичности художественных принципов ее участников. Первая книга поэта — «Безымянное кансьонеро» написана под явным воздействием Федерико Гарсиа Лорки. Другие сборники Н. Парры — «Стихи и антистихи» (1954), «Салонные стихи» (1962), «Долгая куэнка» (1968) — отличаются разговорностью интонаций и язвительным сарказмом. На русском языке опубликована его книга «Стихи» (М., 1964).

Есть один счастливый день

Я посвятил этот вечер одинокой прогулке По забытым улочкам моей деревни, Провожаемый сумерками — добрым другом, Пожалуй, единственным, что со мной остался. Все совсем как тогда. На улицах осень, И светильник тумана рассеянно светит, Только время вторглось и все захлестнуло Поблекшим плащом своего унынья. Никогда я не думал, ни на минуту, поверьте, Возвратиться на эту дорогую мне землю, Но сейчас, возвратившись, не понимаю, Как я мог от ворот ее так удалиться. Но ничто не меняется, ни белые стены, Ни деревянные старые двери. Все на месте; как прежде, ласточки вьются Над самой высокой колокольней; Улитки в саду, и мхом зеленеют Старых камней сырые ладошки. Никакого сомненья, это — царство Облетевшей листвы и синего неба, Где каждый предмет отмечен своею Неповторимой и кроткой легендой. И я узнаю даже в сумерках ранних Покойной бабушки взор небесный. Все это трепетно и незабвенно Пришло ко мне в юности первоначальной: Почта на площади с самого краю, Старые камни, сырые стены. Боже мой, право, никто не умеет Дорожить хоть минутным, но истинным счастьем, И когда оно чудится страшно далеким, Вот тут-то оно и стоит с нами рядом. Ах, бедняк я, опять мне твердит словно кто-то, Что жизнь — это только всего химера, Сновиденье, не знающее предела, Мимолетное облачко над вселенной. Но давай по порядку, болтаю без толку, От волненья моя голова закружилась. Так как я пустился в свое предприятье С наступлением сумерек и покоя, Как бесшумный прибой, одна за другою Возвращаются овцы в свои загоны. Я приветствовал каждую персонально На тропинке, ведущей к знакомой роще. А когда я встал перед этой рощей, Что прохожих щедро поила шумом, Сокровенной музыкой неизъяснимой, Я припомнил о море, считая листья В честь сестер моих, умерших в раннем детстве. Превосходно! Дорогу свою продолжаю, Словно тот, кто живет, ни на что не надеясь; Прохожу не спеша мимо мельницы нашей, Замедляю шаги перед входом в лавку: Запах кофе всегда остается тот же, И луна все та же над головою; Меж рекою прошлого и настоящим Никакого различия я не вижу. Узнаю это дерево без ошибки, Мой отец посадил его у калитки. (Дорогой мой отец, когда был он счастлив, Он был лучше окна, открытого настежь.) На высотах этих я ощущаю, Обнимает меня хрупкий запах фиалок — Мать моя их растила с такой любовью, Чтоб излечивать ими печаль и кашель. Сколько времени в мире с тех пор миновало, Я не мог бы ответить даже примерно. Все такое же точно: всенепременно Соловей и вино на столе накрытом. Мои младшие братья об эту пору Возвращаться должны бы домой из школы. Только время смело это все бесследно, Словно белая буря, песчаная буря!

Вольные стихи

Белый глаз мне ни о чем не говорит. Долго ль, что ли, умным притворяться? Завершенье мысли? Для чего?! Мысли надо выпускать на волю! В хаосе — свое очарованье. У летучей мыши схватка с солнцем. Никому поэзия не в тягость. А фуксия парит, как балерина. Грозы без величья надоедают. Я пресыщен дьяволом и богом. Дорого ли стоят эти брюки? Рад жених отшить свою невесту. Ничего противней неба нету. Не вступают в спор о том, что ценят. А фуксия парит, как балерина. Кто на скрипке плавает — потонет. Девочка венчается со старцем. Бедные не знают, что болтают. Ничего не вымолишь любовью. Грудь полна не молоком, а кровью. Пение для птицы — развлеченье. А фуксия парит, как балерина. Раз я был готов с собой покончить. Соловей сам над собой смеется. Совершенство — что туннель бездонный. Все прозрачное нас привлекает. Сколько высшей радости в чиханье. А фуксия парит, как балерина. Нет девиц и некого бесчестить. В искренности есть своя опасность. Жизнь я побеждаю лишь пинками. Между грудью и спиною — бездна. Дайте умереть тому, кто умирает. Ванная — мой сокровенный храм. А фуксия парит, как балерина. Окорок домашний нарезают. Венчики цветов показывают время. Продают по случаю распятье. Есть у старости свои награды. Похороны лишь в долги вгоняют. Бог Юпитер страсть изверг на Леду. А фуксия парит, как балерина. Все еще в лесу мы существуем — Разве вам не слышен шелест листьев? Мне никто не говорит: ты бредишь, Значит, все что говорю я, верно. Кажется мне: правота за мною, Я ведь тоже бог в какой-то мере, Я творец, что ничего не создал, Раззевавшийся, что было мочи. А фуксия парит, как балерина.