Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Я могу написать этой ночью стихи…

Перевод О. Савича

Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали. Написать, например: «Этой звездною ночью лихорадит далекие синие звезды». Ветер ночи кружит в небесах и поет. Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали. Я любил ее: по временам и она меня тоже любила. Вот такою же ночью, как эта, ее обнимал я. Сколько раз я ее целовал под открытым для вечности небом. Любила она меня; по временам я любил ее тоже. Да и как не любить было эти большие прямые глаза? Я могу написать этой ночью стихи бесконечной печали. Подумать — она не со мной. Ощутить, что ее потерял я. Слышать эту огромную ночь — без нее она стала огромней, И росою на пастбище падает на душу стих. Ну и что ж, что любовью не мог я ее удержать? Этой звездною ночью она не со мною. Это все. Чей-то голос поет вдалеке. Вдалеке. Но душа не смиряется с тем, что ее потерял я. Я ищу ее взглядом, как будто хочу подойти к ней. Сердце ищет ее, а она не со мною. Такая же ночь, и белеют под нею все те же деревья. Мы тоже ведь были тогда, но уже мы — не те. Не люблю ее, нет, но, быть может, люблю. Так любовь коротка, так огромно забвенье. Потому что в такую же ночь я ее обнимал, душа не смиряется с тем, что ее потерял я. Хоть это последнее горе, которое мне причиняет она, и это последние строчки, которые я ей пишу.

Walking around [285]

Перевод В. Столбова

Так

случилось, что я устал быть человеком. Я захожу в ателье и в кино скучный, непроницаемый, как тряпочный лебедь, плавающий в луже мочи и пепла. Ароматы парикмахерских вызывают у меня потоки слез. Я хочу одного — отдохнуть, словно камень. Я хочу одного — не видеть ни учреждений, ни аптек, ни парков, ни магазинов, ни лифтов. Так случилось, что у меня устали ноги и ногти, и моя кожа и моя тень устали. Так случилось, что я устал быть человеком. И все же я был бы рад до смерти напугать нотариуса сорванной лилией или прихлопнуть монашку своим собственным ухом. Было бы просто прекрасно бродить по улицам, размахивая зеленым ножом, и кричать, кричать, пока не замерзнешь. Я не хочу прозябать корневищем в потемках, которое дрожит, и тянется, и дергается во сне, ползет вниз, в мокрые недра земли, все впитывая, обо всем думая и обедая каждый день. Зачем мне столько несчастий? Я не хочу больше быть могилой и корнем, подземельем, мертвецами набитым подвалом, не хочу леденеть о тоски, умирать от горя. Я прохожу спокойно, глазастый, обутый в ботинки, гневный и забывающий про свой гнев, прохожу, пересекаю конторы и ортопедические кабинеты. И дворы, где на проволоке болтается просыхающее белье — рубашки, кальсоны и полотенца, и все они плачут медленными грязными слезами.

285

Прогулка (англ.).

Т. ду Амарал. «Бразилия». XX в.

Возвращается осень

Перевод Л. Мартынова

День омраченный падает с колоколен, будто бы вдовье трепещущее покрывало. Этот цвет, эта дрема уходящих в землю черешен, это струенье дыма, наплывающего бесконечно и меняющего окраску влаги и поцелуев. Я не знаю, понятно вам это? Ночь нисходит, поэт одинокий слышит осени конский топот; и, растоптаны, листья страха шелестят в глубине артерий. В небе — что-то густое, точно язык воловий, некоторая неясность в небе и в атмосфере. Все возвращается на свое место: неизбежные адвокаты, руки, бутыли с маслом, словом — все признаки жизни и прежде всего кровати, полные влаги кровавой; грязные уши подслушивают сокровенные тайны людские, убийцы по лестницам сходят, но дело не в этом, а в старом галопе осени старой; осени старая лошадь скачет своей дорогой. Осени старая лошадь с красною бородою, на губах — пена, а за осенью — дух океана и блуждающий запах могильного тлена. Эти дни, что с небес ниспадают, как пепел, этот пепел, который должны разнести по земле голубки, это нити, сплетенные забытьем и слезами, это время, дремавшее долгие годы под колоколами, эти ветхие платья, эти женщины, видящие, как падают снежные хлопья, эти черные маки, взглянув на которые, люди прощаются с жизнью, — все мне падает в руки, которые я подымаю к дождливому небу.

Объяснение

Перевод И. Эренбурга

Вы спросите: где же сирень, где метафизика, усыпанная маками, где дождь, что выстукивал слова, полные пауз и птиц? Я вам расскажу, что со мною случилось. Я жил в Мадриде, в квартале, где много колоколен, много башенных часов и деревьев. Оттуда я видел сухое лицо Кастилии: океан из кожи. Мой дом называли «домом цветов». Повсюду цвела герань. Это был веселый дом с собаками и с детьми. Помнишь, Рауль? [286] Помнишь, Рафаэль? Федерико, ты под землей, ты помнишь балкон? Июнь метал цветы в твой рот. Все окрест било громким: горы взволнованных хлебов, базар Аргуэльес и памятник, как чернильница, среди рыбин. Оливковое масло текло в жбаны. Сердцебиение ног заполняло улицы. Метры, литры. Острый настой жизни. Груды судаков. Крыши и усталая стрелка на холодном солнце. Слоновая кость картошки, а помидоры — до самого моря. В одно утро все загорелось. Из-под земли вышел огонь, он пожирал живых. С тех пор — огонь, с тех пор — порох, с тех пор — кровь. Разбойники с марокканцами [287] и самолетами, разбойники с перстнями и герцогинями, разбойники с монахами, благославлявшими убийц, пришли, и по улицам кровь детей текла просто, как кровь детей. Шакалы, от которых отступятся шакалы, гадюки — их возненавидят гадюки, камни — их выплюнет репейник. Я видел, как в ответ поднялась кровь Испании, чтобы потопить вас в одной волне гордости и ножей.

286

Рауль, Рафаэль, Федерико. — Имеются в виду поэты Рауль Гонсалес Туньон (Аргентина), Рафаэль Альберти и Федерико Гарсиа Лорка (Испания), друзья Пабло Неруды.

287

Разбойники с марокканцами… —ударной силой франкистов были марокканские части.

Ода Народной армии

Перевод И. Эренбурга

Армия народа, тебя приветствуют все матери мира, все школы, все старые плотники. Тебя приветствуют колосьями, молоком, лимоном, лавром — всем, что дает земля. Тебе и ожерелье рук, и гром упрямый, день железа, крепкая лазурь! Братья, вперед по распаханной земле, по пустырям, среди сухой ночи без сна! Бойцы, острее, чем голос зимы, проворней, чем веко, точнее, чем алмаз шлифовщика, вы пришли из недр, как цветы или вино, как корни всех стволов, как душистое добро земли. Привет тебе, распаханная целина, клевер и деревни, замершие в свете молний! Вперед, вперед по шахтам, по кладбищам — смерти наперекор! Народ, теперь ты — сердце и винтовка. Вперед! Фотографы, шахтеры, машинисты, братья угля и камня, друзья серпа, на праздник ружей вперед! Бойцы, майоры, сержанты, комиссары, летчики и партизаны, солдаты ночи и солдаты моря, вперед! Пред вами гниль, болота с кровавым гноем — ничто. Испания, край яблонь, знамена злаков, пропись огня, вперед! В бою, на море, средь гор, средь сумерек, средь терпких запахов земли рождается та нить, что не порвется. Все жаждут, армия народа, уйти с тобой: любой топор или пила, любой кусок руды, любая капля крови. Твоя звезда лучами пригвоздила смерть и новые дала глаза — надежды.

Песнь любви Сталинграду

Перевод П. Грушко

Пахарь, спавший в ночи, пробудился и тянет руку свою в потемки — спрашивает зарю: «Зорька, юное солнце, свет спешащего утра, все ли еще под силу самым чистым рукам драться за гордый замок славы? Скажи, заря, все ли еще железо грудь тебе решетит? А человек — стоит там, где должен стоять? А молния — не умерла?» Спрашивает у зари пахарь: «Скажи, заря, разве земля не слышит, как струится во мглу кровь багряных героев — в необъятную мглу полуночного простора? Все ли еще небеса опираются на деревья? Все ли еще грохочут взрывы над Сталинградом?» И на крутых волнах — в море хмуром — моряк, вглядываясь во тьму, среди влажных созвездий красную ищет звезду дальнего огнеграда и ощущает сердцем, как она обжигает, — он хотел бы потрогать гордую эту звезду, скорбной этой звезде слезы свои отдать. Люди и волны кричат городу, алой звезде: «Город, сомкни лучи, закрой стальные врата и ощетинься славным окровавленным лавром, пусть за морем штыков, перед грозным сияньем твоих воспаленных глаз, съежится в страхе ночь». Вспомнив Мадрид, испанец молит: «Брат, не сдавайся, не сдавайся, столица, слышишь, город,

держись!» Из земли проступает вся пролитая кровь Испании, — проступает во имя Испании снова. Спрашивает испанец, привставая с земли возле стены расстрелов: жив ли еще Сталинград? Черных глаз вереница из глубины застенков стены камер буравит именем славным твоим. Кровь героев твоих Испанию пробуждает: ты душу ей отдал в год, когда она порождала своих героев, как ты сегодня их порождаешь. Испания знает, что значит быть одинокой, — лишь ты поймешь ее, Сталинград, бьющийся в одиночку. Испания рыла ногтями твердую землю свою, когда Париж был красив, как никогда прежде. С испанского дерева кровь текла ручьями, а Лондон (как поведал об этом Педро Гарфиас [288] , поэт) ухаживал за лебедями и подстригал газоны. Этот удел сегодня выпал девушке стойкой — стужа и одиночество осаждают Россию. Тысячи гаубиц рвут сердце твое на куски, жадной стаей к тебе сползаются скорпионы, чтоб ядовито ужалить сердце твое, Сталинград. Пляшет Нью-Йорк, в раздумье Лондон, а я чертыхаюсь, кричу — сердце устало терпеть, и ваши сердца устали терпеть, уже мы устали жить, дышать в этом мире, который своих героев оставил одних умирать. Вы покинули их? Что же — придут и за вами! Вы покинули их? Вы хотите, чтоб жизнь скрылась во мглу могил, чтобы улыбку людей перечеркнула навеки смертная мука и грязь? Почему вы молчите? Ждете, пока на Востоке станет побольше мертвых? Пока они не закроют полностью ваше небо? Но тогда и для вас останется только ад. Миру осточертели маленькие геройства, когда на Мадагаскаре полчище генералов храбро уничтожает пятьдесят пять обезьян. Миру осточертели осенние ассамблеи, где председателем зонтик. Сталинград, мы не можем к стенам твоим пробиться, город, мы далеко! Мы — это мексиканцы, арауканы, мы — патагонцы, гуарани, уругвайцы, чилийцы — нас миллионы людей. К счастью, в семье людей есть отважный сородич, но до сих пор, отец, мы не пришли на помощь. Огненный город, держись, пока мы сможем прийти — тонущие индейцы, чтобы на стенах твоих запечатлеть поцелуй сынов, спешивших к тебе. Пусть еще не открыли второго фронта, но ты не сдаешься, хотя железо и пламя будут тебя терзать и ночью и днем. Хотя ты и умираешь, ты не умрешь, Сталинград! Люди твои не знают смерти: они продолжают драться там, где упали замертво, — это будет, пока победа не дастся в руки тебе, Сталинград. Пусть эти руки устали, изранены и мертвы, — новые алые руки, когда эти руки падут, посеют на пашнях мира кости твоих героев, чтобы твое зерно покрыло всходами землю.

288

Педро Гарфиас —испанский поэт, сражавшийся в рядах республиканцев. После поражения Республики отправился в эмиграцию.

Из поэмы «Всеобщая песня»

Гимн возвращения

Перевод Л. Мартынова

Родина, родина, плотью и кровью я снова с тобою. Встреть же меня, как сына. Слышишь: я полон песен и плача! Прими же эту слепую гитару, этот разум, блуждавший по миру! Я уходил, чтоб с сынами земли повстречаться, вышел я павших искать с именем твоим снежным, вышел я дом построить из твоей древесины свежей, раненых героев твоей озарить звездой! Нынче в твоем существе я хочу позабыться. Дай же мне светлую ночь струн своих проникновенных, дай твою ночь корабля, дай твое звездное небо. Родина, хочется мне тень поменять. И хочу я новою розой владеть. И хочу положить я руку на тонкий твой стан. И на выжженных морем скалах сидеть я хочу. Колебанье пшеницы остановить я хочу и в колосья вглядеться. Флору я изберу, высохшую от селитры, нить ледяную спряду из колокольного звона. В честь твоей красоты сотку я венец прибрежный из одинокой твоей и прославленной пены. Родина моя, окружена ты сонмом воинственных вод. Соединились сера в тебе и орел. В горностайно-сапфирной южнополярной руке твоей искрится капля чистого света людского, чтоб им озарилось и воспылало враждебное небо. Родина, свет свой храни! Колос надежды да не погибнет в слепой атмосфере смятенья, ибо достался на долю земли твоей дальней свет этот трудный — судьба людская. Ты защищаешь цветок небывалый, что расцветает, загадками полон, здесь, в необъятной Америке спящей!

Вершины Мачу-Пикчу

Перевод М. Зенкевича

XI

Сквозь блеск неясный и смутный, сквозь каменный мрак дай мне протянуть руку, пусть затрепещет во мне, как птица, плененная тысячу лет, древнее сердце забытого человека! Дай позабыть мне сегодня счастье, широкое, словно море, ведь человек шире, чем море со всеми его островами, нужно упасть в него, как в колодец, и кверху со дна подняться с ветвью скрытой воды и затонувших истин. Дай мне забыть широкий камень, мощность пропорций, огромность размеров, гранитные соты, квадраты и дай мне скользнуть рукою по гипотенузе терпкой крови и кремнезема. Когда словно подковой бурых надкрылий яростный кондор бьет по вискам моим, налетая, когда ураган хищных перьев взметает темную пыль с диагональных лестниц — я не вижу быстрой птицы, не вижу слепого цикла ее когтей. Я вижу древнего раба, уснувшего в поле, я вижу тело одно, тысячу тел, мужчину, тысячу женщин под черным шквалом, черных от ливня и ночи, окаменевших тяжко, как статуи: Хуан Глотающий Холод, сын звезды зеленой, Хуан Босоногий, внук бирюзового камня, поднимись родиться со мною, брат мой.

XII

Восстань, о брат мой, к рожденью со мною. Протяни мне руку из зоны глубокой твоего распыленного страданья. Ты не вернешься из каменной глыбы. Не вернешься ты из веков подземных. Не вернется твой голос окаменелый. Орбиты глаз твоих не вернутся. Взгляни на меня сквозь толщу земную, землепашец, ткач, пастух молчаливый, укротитель ставшей ручною ламы, каменщик на лесах строительств, водонос тех слез, что пролили Анды, ювелир с истертой на пальцах кожей, земледелец, за свой посев дрожащий, гончар, погрязший в месиве глины, несите все к чаше новой жизни погребенные старые скорби ваши. Шрамы и кровь вашу мне откройте, скажите: меня за то покарали, что в камне нет драгоценного блеска, что земля не дает ни камней, ни зерен. Покажите тот камень, где вы упали, то дерево, где вас распяли когда-то, искрами древних кремней осветите старинные ваши лампады и плети, которыми вас стегали по ранам, топоры покажите с кровавым их блеском. Говорить я устами вашими буду. Через землю всю ко мне протяните умолкшие ваши, истлевшие губы, всю долгую ночь говорите из бездны, как будто к вам якорем я прикован, обо всем расскажите мне — цепь за цепью, звено за звеном и шаг за шагом, наточите ножи, что вы сохранили, вложите их в сердце мое и в руку, как реку широкую желтых сверканий, как реку истлевших давно ягуаров, дайте оплакать часы, дни, годы, века слепые, столетья созвездий. Дайте молчанье мне, воду, надежду. Дайте борьбу мне, железо, вулканы. Прильните телами ко мне, как магниты. Проникните в губы мои и вены. Говорите моими словами и кровью.

Землю зовут Хуан

Перевод Инны Тыняновой

Освободители, за вами шел Хуан, за вами шел народ, трудился и боролся, ловил он рыбу, и пахал он землю, и опускался он в сырые шахты, и версты всех дорог шагами мерил. Во всех концах его зарыты кости, но он живет, вернулся он на землю, он снова родился растеньем вечным. Вся ночь нечистая вокруг него сгустилась, чтоб поглотить его, но вновь сияет своей непобедимою улыбкой его лицо сквозь зарево зари. Его связали — разорвал он путы, солдат-народ, решительный и смелый. Его убить хотели — он здоров, как яблоко налит румяным соком. Ему рубили руки — больше силы в руке его, карающей врагов. Его зарыли — но опять шагает он рядом с нами с песней на устах. Хуан, перед тобою все дороги, Хуан, тебе открыты все ворота, земля твоя, и рождена тобою, твоею кровью, правда на земле. Враги тебя не могут уничтожить, ты — древо человеческой свободы, ты — древо вечности, твоим корням защитою послужит сталь сегодня, защитою твое величье ныне в Советской Родине; ей не страшны укусы издыхающего волка. Ведь из страданья новый строй родился, а из него свобода родилась. Так поднимай, народ, свободы знамя, держи его руками всех погибших, неси его руками всех живых, соединенными в одно пожатье, иди вперед, в решительный, последний, единый бой, к своей звезде лучистой, пускай единым светом засияет лицо непобедимое твое.