Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Виго. «За хлеб и свободу». Линогравюра. 1952 г.

ХОРХЕ ТЕЙЛЬЕР [293]

Перевод С. Гончаренко

Ключ

Так доверься осеннему ветру. Откройся без слов этой тихой реке в берегах, желтизной обоймленных, где по илу придонному в сонных свинцовых затонах бродят ощупью призраки смытых когда-то мостов. Знаю: руки твои — это ключ, отмыкающий лето в старой мельнице той, где душа моя долго спала, где невнятные тени бормочут в пыли полусвета, где разбойничьим посвистом черные всадники ветра, в деревнях с колоколен сорвавшие колокола, свищут, плещут плащами, над ветхою крышею рея… Пусть же дни облаками плывут в небесах твоих глаз… Мы не будем будить наше чутко уснувшее время. Ты услышишь, как счастье крылами касается нас.

293

Хорхе Тейльер(р. 1935) — поэт, рассказчик,

литературный критик, переводчик поэзии Сергея Есенина на испанский язык. В 1960 году был удостоен литературной премии имени Габриэлы Мистраль. Основные книги: «Для ангелов и воробьев» (1956), «Небо опадает вместе с листьями» (1958), «Древо памяти» (1960) и др.

Моему отцу, коммунисту

В час, когда, захлебнувшись закатом, осеннее сонное солнце ищет ощупью запах забытых весенних ветвей, мой отец в дряхлом «додже» по горной дороге трясется к деревушке, похожей с обрыва на птицу в траве. Или, может, бредет через ржавую топь в резервацию арауканцев [294] , чьи поля тихо тают, как будто чернеющий снег, чтобы им рассказать про тот день, когда земли начнут размножаться, как хлеба или рыбы, — и правды им хватит на всех. Вот уже тридцать лет об аграрной реформе твердит он и поет «Интернационал» — и хоть голос не бог весть какой, с голосами крестьян, рыбаков, с голосами рабочими слитый, он могучим мотивом плывет надо всею землей. Окруженный друзьями на фабрике, дома и в поле, в профсоюзе, в подполье и на площадях городов, он — лишь горстка семян, у которых завидная доля: прорасти прямо к солнцу лесами весенних миров. Его вера прекрасна — как будто сиренью настоянный ветер. И хочу я, чтоб сам он дожил до зари над страной, когда улицы станут носить имена Рекабаррена или Лаферте (в тридцать первом он с ним подружился — поверьте, что тогда коммунистом был только герой). Я хочу, чтобы внукам по яблоне руки его посадили, чтоб входил он в свой собственный, пахнущий деревом дом, чтоб еще много лет «Марсельезу» он пел в годовщину Бастилии в честь отца своего: тот ведь был уроженцем Бордо. Чтобы смог, наконец, он спокойно с друзьями собраться: не на митинг — а просто за щедрым крестьянским столом, чтоб, заботы забыв, от души он сумел рассмеяться, запивая жаркое студеным и терпким вином. В этот час, когда тонет в закате осеннее сонное солнце, мой отец, чтобы проще про рай на земле объяснить — и живей, знаю, вновь через горы на стареньком «додже» трясется к деревушке, похожей с обрыва на птицу в траве.

294

Арауканцы— индейское племя.

ЭКВАДОР

ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ [295]

Перевод О. Савича

Одиночество и чайка

Моря белый блокнот — чайка, весть или птица, разворачивает полет на две путевых страницы. Чайки сестра морская — одиночество без границ, чего-то еще ожидая, вздыхает и смотрит на птиц. Насекомые и растенья изрыли всюду пески: сигнальные искаженья подземной страстной тоски. Здесь, в центре всего, как ленник, живу среди птиц морских, сам свой собственный пленник, товарищ развалин немых. И вижу и слышу невольно, как дождь в доспехах идет и по одиночеству больно жидкою шпагой бьет.

295

Хорхе Каррера Андраде(р. 1903) — поэт, литературный критик, дипломат, путешественник. Его творческой манере в определенной степени свойственны художественные приемы авангардизма; некоторые произведения выполнены в духе нативистской поэзии. В основном же его творчество питали яркие впечатления многочисленных путешествий. Автор книг «Шпроты» (1934), «Биография для птиц» (1937), «Вехи поэзии» (1958).

Сигналы

Как дверца узенькая, зеркало ведет в загадочность кристалла: за светом ледяным немеркнущим внимательные ждут сигнала. Посланье из другой вселенной в глуби зеркальной открывается, блеснет кометою мгновенной, и глаз, ослепнув, сомневается. Брильянтами сияет черными, купаясь в свете неизвестном, сигнал живущих по ту сторону от нашей жизни в мире тесном. И ловит неводом лучистым фигуры, символы и линии то зеркало со светом чистым, хранилище предметов синее. Глаз караулит, глаз впивается, за перспективой ждет движенья; но в цвет дневной он упирается лишь в ироничном отраженье. И слух охотничьею сукой подстерегает дичь украдкою, но ловит только призрак звука, скрепленный, как пером, догадкою. Душа, расстанься с оболочкою, и глубь зеркальную мгновенно прочертит лопнувшею почкою послание другой вселенной.

Апрель-водяной хмель

Время, когда сердце хотело б скакать разутым, как у девочки, грудь вырастает у дерева, а нас охватывает страсть писать наши вещи ласточкиными перьями. Эти лужи — будто бокалы с чистой водою, ее взмах крыла или травинка морщинит, и как синий прилив этот воздух стеклянный, где лодочка насекомого медленно стынет. Вода с удовольствием сандальями шлепает, москиты просеивают молчанье природы, и воробьи подбирают клювом жемчужину хорошей погоды.

Портрет

испанца Сант-Яго Карреры

Глаза за нами следуют, блистая, из-под бровей, как хищных два зверька, и в них мерцает нежность золотая под отблеском смертельного клинка. Луна и зеркало — броня простая — сраженья отражали, как река; и о любви и храбрости сухая и длинная нам говорит рука. Друг вице-короля и капитан Кастильи, индейцев защищал он шпагой боевой, но в жизни, прожитой в колониальном стиле, стал эшафот последнею главой, и клетку целый день по площади носили с его отрубленною головой.

Вечнозеленый Кито

Идет на пользу свежесть горных кряжей поющим пленникам-колоколам, индейцам с овощами для продажи, дрова несущим на спине ослам. На лицах кротость, благодушье даже, хотя б спешили люди по делам, и башни светлые стоят на страже: надменность с благородством пополам. Здесь солнце доброе, как хлеб горячий, струится жидким золотом, пока не хлынет дождь иль ночь его не спрячет. Под сенью дождевого колпака мечтает Кито, что плывет к удаче, что он — ковчег, а море — облака.

Хуан Безнебесный

Зовусь Хуан, Хуан любой. Я — житель земли, вернее, пленник я с пеленок, тень в платье, прах бродячий, прародитель, я тот же, что и все, — Хуан Ягненок. Моя рука любую вещь освоит — толкать ли колесо, тушить пожары; она мне служит, чтоб цветок построить и повернуть ключи земного шара. Я распахал удел свой в чистом небе, где проходили облака любые, — он приносил полет, и мирный жребий, и брызги неба — росы голубые. Мое именье — меж межей пространство — голубизну повсюду отражало; сияло мне маиса постоянство, мне стадо облаков принадлежало. Моими пекарями были птицы, а день был житницей с открытым входом, где радость, расцветая, колосится, где Запад созревает огородом. И вот пришли торговцы зеркалами, охотники на ангелов с винтовкой и выменяли облачное пламя мое на бусы, дым и голодовку. Убийцы лебедей и свинопасы, чеканщики фальшивых слов уныло раскрали звездные мои запасы, и, как морозом, сор луной схватило. я потерял свой хутор синий, милый, и высь, и новь, и свет, что сам посеял; мои небесные поля — могилы, в пустом пространстве ветер их развеял. План золота зари уж мне неведом, зовусь Хуан Лишенный даже клети, и не роса, червяк мне стал соседом, — я потерял сокровище столетий! Лишь синий груз, как раньше, давит плечи, теперь он — купол ледяной, отвесный. Хуан, всемирный инвалид, без речи, я — безземельный, я и — безнебесный.

Одиночество городов

Не зная своего номера, Окруженный стенами и границами. Под каторжной луной, с привязанной к щиколодке вечной тенью. Живые границы встают на расстоянии одного шага от моих шагов. Нет севера, нет запада, нет юга и востока, есть только размноженное одиночество, одиночество, разделенное на число людей. Бег времени по часовой арене, трамваев сияющая пуповина, церкви с атлетическими плечами, стены, читающие по складам два-три цветных слова, — все это сделано из одинокого вещества. Образ одиночества: каменщик, поющий на лесах, неподвижная небесная лужа. Образы одиночества: пассажир, погрузившийся в газету, лакей, прячущий портрет на груди. как та, которую мы учили в школе. Треугольник, яйцо, кубическая сахарная голова просветили нас на празднике форм. Только потом появилась окружность: первая женщина и первая луна. Где было ты, одиночество, что я не знал тебя до двадцатилетнего возраста? В поездах, в зеркалах и на фотографиях ты всегда рядом со мною. Крестьяне не так одиноки, потому что составляют одно с землею. Деревья — их дети, смену времен года они чувствуют собственным телом, и примером им служат жития святых маленьких животных. Это одиночество питается книгами, прогулками, роялями и осколками толпы, городами и небесами, завоеванными машинами, листами пены, разворачивающимися до границ моря. Все изобретено. Но нет ничего, что могло бы освободить нас от одиночества. Карты хранят тайну чердаков. Слезы сделаны для того, чтобы их выкурить в трубке. Старались похоронить одиночество в гитаре. Известно, что оно проходит по неоплаченным квартирам, что оно торгует платьем самоубийц и что оно опутывает посланья, бегущие по телеграфной проволоке.

Безымянный район

В моем районе группами стоят дома и скот и сыплют кучи из мешков серебряным маисом град; свои витрины открывает, запирает небо вдруг, и тыквы спят тяжелым сном вдоль всех дорог; а из пещеры фальшивомонетчика бежит поток; на муле утренние овощи в село спешат; все насекомые с таблицы умножения спаслись, и воздух беспрерывно фрукты щупает рукой. В моем районе держат все цветы на маленьких ладошках или в сжатых кулачках эссенцию молчания земли. И водопад так ловко прячет зеркала свои, и гонит он толпой своих овечек водяных, как стадо, сквозь овраг. В моем районе с лошадьми соседи говорят, подковы подражают голосу колоколов, предупреждают жабы, стоя на часах, когда бегом проходит на ходулях дождь. Звучит небесный, в красках весь, орган, колени преклоняет перед ним ячмень, а горизонт склоняющийся — это вол, который медленно разжевывает даль.