Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Попугай

Перевод Инны Лиснянской

Мой попугай, изумрудный и желтый, Мой попугай, золотой и зеленый, Клюв сатанинский раскрыл и картавым Голосом крикнул в лицо мне: «Дурнушка!» Но не дурнушка я. Будь я дурнушкой, То некрасивой была б моя мама, На некрасивое солнце смотрела б И некрасивый бы слушала ветер, И в некрасивом купалась бы море, И некрасивым бы мир оказался, Да и создатель его — некрасивым… Мой попугай, золотой и зеленый, Мой попугай, изумрудный и желтый, Лишь потому мне и крикнул: «Дурнушка!» — Что основательно проголодался. Хлеб и вино унесла я из клетки, — Мне и глядеть на него надоело, — Вечно болтается в клетке висячей, Вечно похож на висящий подсолнух!

Колыбельная

Перевод Инны Лиснянской

Море баюкает тысячи волн Божественными речами. Слушая любящие моря, Родное дитя качаю. Ветер-бродяга колышет хлеба, Баюкает их ночами. Слушая любящие ветра, Родное дитя качаю. Бог наклонился над люлькой миров, Отчими смотрит очами. Чувствуя тень от его руки, Родное дитя качаю.

Люлька

Перевод Инны Лиснянской

Плотник, сделай люльку Принцу моему. Не дождусь я люльки У себя в дому. От сосны, мой плотник, Ветки отсеки, Хоть нежны те ветки, Как

мои соски. Был ты, рослый плотник, Тоже малышом, Вспомни мать и сделай Люльку хорошо. Пусть твой мальчик, плотник, Спит, смеясь во сне. Я качаю сына, — Сделай люльку мне.

Гимн тропическому солнцу

Перевод О. Савича

О солнце инков, солнце майа [275] , ты плод американский, спелый, кечуа, майя обожали твое сияющее тело; и кожу старых аймара ты выкрасило красным мелом; фазаном красным ты встаешь, уходишь ты фазаном белым; художник и татуировщик из рода тигров и людей, ты — солнце гор, равнин, пустыни, ты — солнце рек, теснин, полей. Ты нас ведешь, и ты идешь за нами гончей золотою, ты на земле и в море — знамя, для братьев всех моих святое. Мы затеряемся — ищите в низинах — раскаленных ямах, на родине деревьев хлебных и перуанского бальзама. Белеешь в Куско над пустыней; ты — Мексики большая песня, что в небе над Майябом [276] бродит, ты — огненный маис чудесный, — его повсюду жаждут губы, как манны жаждали небесной. Бежишь бегом ты по лазури, летишь над полем голубым, олень то белый, то кровавый, — он ранен, но недостижим. О солнце Андов, ты — эмблема людей Америки, их сторож, ты — пастырь пламенного стада, земли горящая опора; не плавишься и нас не плавишь в жаре сжигающего горна; кетсаль, весь белый от огня, создав народы, ты их кормишь; огонь — на всех путях вожатый огней блуждающих нагорных. Небесный корень, ты — целитель индейцев, исходящих кровью; с любовью ты спасаешь их и убиваешь их с любовью. Кетсалькоатль [277] , отец ремесел с миндалевидными глазами, индиго мелешь, скромный хлопок возделываешь ты руками; ты красишь пряжу индианок колибри яркими цветами, ты головы их вырезаешь, как будто греческий орнамент; ты — птица Рок [278] , и твой птенец — безумный ветер над морями. Ты кроткий повелитель наш, так не являлись даже боги; ты стаей горлинок белеешь, каскадом мчишься быстроногим. А что же сделали мы сами и почему преобразились? В угодья, залитые солнцем, болота наши превратились, и мы, приняв их во владенье, огню и солнцу поклонились. Тебе доверила я мертвых, — как на углях, они горели, и спят семьею саламандр, и видят сны, как на постели; иль в сумерки они уходят, как дрока заросли, пылая, на Западе желтея вдруг, топазами вдали сгорая. И если в эти сорок лет меня ты не вписало в память, взгляни, признай меня, как манго, как пирамиды-тезки камень, как на заре полет фламинго, как поле с яркими цветами. Как наш магей, как наша юкка [279] и как кувшины перуанца, как тыквенный сосуд индейца, как флейта древняя и танцы, тобой дышу, в тебе одном и раскрываюсь и купаюсь. Лепи меня, как ты лепил их, свое дыханье в них вливая; дай мне средь них и с ними жить быть изумленной, изумляя. Я шла по чужеземной почве, плоды чужие покупала; там стол так тверд, бокал не звонок, там жидок мед, вино устало; я гимны пела мне чужие, молитвы смерти повторяла, спала под мертвою звездою, драконов мертвых я видала. Вернулась я, и ты верни мне мой облик, данный от рожденья. Обдай меня фонтаном алым и вывари в своем кипенье. Ты выбели и вычерни меня в твоих растворах едких. Во мне тупые страхи выжги, грязь высуши, мечты проветри и прокали слова и речь, жги рот, и песню, и дыханье, очисти слух, омой глаза и сделай тонким осязанье. И новой — кровь, и новым — мозг, и слезы новыми ты сделай. Пот высуши и вылечи меня от ран души и тела. И снова ты меня возьми в те хороводы, что танцуют по всей Америке огромной и славят мощь твою святую. Мы, люди кечуа и майя, мы прежней клятвою клянемся. Ты вечно; к Времени уйдя, мы к Вечности опять вернемся. Опав, как золотые листья, как красного руна шерстинки, к тебе вернемся после смерти, как говорили маги-инки. Придем, как гроздья к виноделу, бессмертье возвратится с нами; так золотой косяк всплывает по воле моря над волнами, и так гиганты-анаконды встают по свисту над кустами.

275

Инки, майа, кечуа, аймара— индейские племена.

276

Майяб— индейское название полуострова Юкатан.

277

Кетсалькоатль— божество мексиканских индейцев, отождествляемое с планетой Венера.

278

Рок— сказочная птица.

279

Юкка— съедобное растение.

В. Мануэл Гарсиа. «Цыганка тропиков». 1922 г.

Земля Чили

Вулкан Осорно

Перевод О. Савича

Осорно, камни пращой в себя самого ты кидаешь. Ты — старший пастух на равнине, глава и рода и края. Ты словно в прыжке застыл, морозом скованный сразу, — огонь, слепивший индейца, в снегах олень белоглазый. Вулкан, покровитель Юга, чужая, твоей я стала, чужой, ты мне стал родным в долине, где свет я узнала. Теперь ты везде предо мною, владеешь душой и телом; хожу вкруг тебя дозором, пингвин мой, тюлень мой белый. На наших глазах ты сгораешь, как звезды падучие, светел, и вот водой Льянкиуэ твои причащаются дети. Мы знаем, что добр огонь, он в нас, как в тебе, пылает; огонь индейской земли, рождаясь, мы получаем. Храни этот древний край, спасай свой народ от горя, дай сил лесорубам-индейцам, указывай путь тем, кто в море. Указывай путь пастухам, Осорно, старик величавый; расправь своим женщинам плечи, покрой детей своих славой! Погонщик белых быков, расти ячмень и пшеницу, учи своей щедрости землю! Пусть голод тебя страшится! Огнем раскуй нашу волю и холод сердец растопи, сожги поражений отраву, а то, что мы ждем, — торопи! Осорно, каменный выкрик и окаменевший стих, гони былое несчастье и смерть от детей своих!

Все мы будем королевами…

Перевод О. Савича

Королевами все мы станем, — а королевства у моря лежат, — Пфигения, и Росалья, и Люсила, и Соледад. В Эльки, долине, окруженной сотней гор или больше еще, встали вершины красного цвета, цвета шафрана, к плечу плечо. Мы говорили друг другу с восторгом, свято веря, что

будет так, королевами все мы станем и у моря повесим флаг. С косами, в белых ситцевых платьях, девочки семилетние, мы по саду бегали за скворцами там, где тень бросают холмы. О четырех королевствах твердили, веря, как мусульманин в Коран: будут сказочные и большие те королевства приморских стран. За четырех королей мы выйдем замуж, как это делалось встарь; будут царями и будут певцами, как Давид, иудейский царь. Будет у нас, потому что огромны те королевства приморских стран, много зеленых морей и ракушек и сумасшедшая птица — фазан. Будет так много плодов и солнца, в реках будет течь молоко, и мы леса рубить не станем и обойдемся без денег легко. Знали мы: каждая — королева дальней, но достоверной земли. Но королевами мы не стали ни поблизости, ни вдали. Моряка полюбила Росалья, с морем он был уже обручен, и за то, что нарушил клятву, в бурю на дне остался он. Братьев своих Соледад воспитала, хлеб замесила им кровью своей; темными так глаза и остались, потому что не знали морей. С чистой душой, душой, как пшеница, трудной судьбы не преодолев, не отходит от колыбелей сыновей других королев. На пути с незнакомцем встреча Ифигению кинула в дрожь, и пошла она с ним покорно, так как мужчина на море похож. А Люсила с рекой говорила, и с горой, и с ширью полей, и под луною безумья вправду королевство досталось ей. Облака — ее царство большое, перед нею — море из слез, в море мужа она потеряла, мантию ткали ей отблески гроз. Но в долине Эльки — над нею сотня гор или больше еще — родились и поют другие, веря в истину слов горячо: «Королевами все мы станем на достоверной земле, вдали, королевства будут большие, королевства приморской земли».

Другая

Перевод О. Савича

Ее в себе я убила: ведь я ее не любила. Была она — кактус в горах, цветущий пламенем алым; была лишь огонь и сухость; что значит свежесть, не знала. Камень и небо лежали в ногах у нее, за спиною; она никогда не склонялась к глазам воды за водою. Там, где она отдыхала, травы вокруг поникали, — так жарко было дыханье, так щеки ее пылали. Смолою быстро твердела ее речь в любую погоду, чтоб только другим не казаться отпущенной на свободу. Цветок, на горах растущий, сгибаться она не умела, и рядом с ней приходилось сгибаться мне то и дело… На смерть ее обрекла я, украв у нее мою сущность. Она умерла орлицей, лишенной пищи насущной. Сложила крылья, согнулась, слабея внезапно и быстро, и на руку мне упали уже погасшие искры. Но сестры мои и поныне все стонут по ней и скучают, и пепел огня былого они у меня вырывают. А я, проходя, говорю им: — В ущелья вам надо спуститься и сделать из глины другую, пылающую орлицу. А если не можете, — значит, и сердце помнить не может. Ее в себе я убила. Убейте вы ее тоже!

Танцовщица

Перевод О. Савича

Танцовщица сейчас танцует танец непоправимой роковой потери. Бросает все, что было у нее: родных и братьев, сад и луговину, и шум своей реки, и все дороги, рассказы очага и детства игры, черты лица, глаза и даже имя, как человек, который тяжесть сбросил и со спины, и с головы, и с сердца. Пронизанная светом дня и солнцем, смеясь, она танцует на обломках. Весь мир проветривают эти руки: любовь и зло, улыбку и убийство, и землю, залитую жатвой крови, бессонницу пресыщенных и гордых, и жажду, и тоску, и сон бездомных. Без имени, без нации, без веры, от всех и от себя самой свободна, полетом ног за жизнь и душу платит. Дрожа тростинкою под ураганом, она — его свидетельство живое. Не альбатросов взлет она танцует, обрызганный игрою волн и солью; не сахарного тростника восстанье, сраженное кнутами и ножами; не ветер — подстрекатель парусов — и не улыбку трав высоких в поле. Ее крестили именем другим. Свободная от тяжестей и тела, она вложила песню темной крови в балладу юношества своего. Не зная, ей бросаем наши жизни, как красное отравленное платье. Танцует, а ее кусают змеи; они ее возносят и швыряют, как будто знамя после пораженья, как будто разоренную гирлянду. Что ненавидела, в то превратилась; танцует и не знает, что чужда нам; проветривает маски и гримасы и, нашею одышкой задыхаясь, глотает воздух — он не освежает, — сама, как вихрь, одна, дика, чиста. Мы виноваты в этой злой одышке, в бескровной бледности, в немом укоре, — он обращен на Запад и Восток. Мы виноваты в том, что душно ей и что она навек забыла детство.

Одно слово

Перевод О. Савича

Застряло в горле слово, — на свободу не выпущу его, себе оставлю, хотя оно во мне как сгусток крови. А выпустить — сожжет живое поле, убьет ягненка, птицу кинет наземь. Я выплюнуть его должна и спрятать; найти дыру, прорытую бобрами; и белой известью залить его, чтоб, как душа, оно не полетело. Я не хочу, чтоб знали, что живу я, пока оно в крови отравой бродит то вверх, то вниз — с моим дыханьем диким. Хотя его, сказал отец мой Иов, мой бедный рот сказать его не должен: оно покатится и у реки запутается в косах женщин или согнет и подожжет кустарник бедный. Я брошу на него такие зерна, чтоб за ночь выросли и задушили и не оставили ни букв, ни звуков. А может быть, прикончу, как гадюку, когда ей надвое хребет ломают. Потом вернуться в дом, войти, заснуть и знать: оно отрезано бесследно. Проснуться через много сотен дней, во сне, в забвенье наново родившись. Не знать, что было на губах моих из йода и квасцов такое слово, забыть ту ночь, единственную ночь, забыть тот дом, тот дом в чужой стране, забыть, как я ждала луча у двери, не знать, что без души осталось тело!

Руки рабочих

Перевод О. Савича

Руки твердые похожи на моллюсков оголенных; цвета перегноя, цвета саламандры опаленной, руки чуткие взлетают или никнут утомленно. Месят глину, тешут камни, разрыхляют почву сада, медно-красны в белом хлопке, треплют лен и гонят стадо, и никто на них не смотрит, лишь одна земля им рада. То на молоты похожи, то, как заступы, бесстрастны; сумасшедшие колеса иногда их рвут на части, и рука, что уцелела, узнает вдовы несчастье. Слышу, как стучат кувалдой, вижу — у печей пылают, и летят над наковальней, и зерно перебирают. Я их видела на шахтах, в голубых каменоломнях, за меня гребли на лодках по воде коварной, темной, гроб мне сделают по мерке, хоть меня и не припомнят… Каждым летом ткут холстину свежую, как вздох прибоя, и прядут они и чешут хлопок, шерсть — добро чужое, и поют потом в одеждах у ребенка и героя. Засыпают в ранах, в шрамах, испещренные металлом. Свет созвездий в окна льется, чтобы силу дать усталым. Но во сне копать и строить, мыть и сеять продолжают; и Христос берет их в руки и к груди их прижимает.