Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

КТО ЖДЕТ МЕНЯ НА СТАНЦИИ

Обрывками веревки завязаны узлы. Осиным роем искры летают среди мглы. Резвится жеребенок. На дереве – орлан. И местность опаленная. И снежно по полям. На рельсах и на стрелках былых годов и дней мой малый мир качается под светом фонарей. Село со ртом разинутым, то, что считал своим, глазеющие горы, а не Париж и Рим. Куда нас пропустили, вы, семафоры лет? В какие дали, юность, купила ты билет? Какими крутизнами ты мчишься вдоль реки? В какие воды сброшены корзины и тюки? Где искры те летают, в какой шипят воде? Столбы где телеграфные, где зимы, весны где? Где жеребенок носится и где орлан парит? И на какой планете гармошка говорит? Качавшиеся с нами где наши поезда? Кто ждет меня иа станции? Доеду я когда? И если только в памяти мой сад и дом родной, то все равно не в прошлое уйду я, а домой!

МИКЛОШ РАДНОТИ

ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Дождик моросил вчера, и из куста, словно на колени павшего перед нами, вылезли на луг влюбленные и шли с распустившимися,

как цветы, губами. А сегодня к нам ползут с откоса пушки, липкие вертя колеса, шлемами солдат прикрыты лбы. Густо запахи летят за ними - стяги тяжкие мужской судьбы. (Детство русое, тебя давно уж нет! Старость снежная, ты не придешь, седая! До колен в крови стоит поэт, песню каждую последней называя.)

ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА

За то, что был Испанией любим и все влюбленные тебя твердили, они, когда пришли,- что делать им?
– ты был поэтом – и тебя убили. Народ один теперь воюет – погляди-ка, эй, Федерико!

ВТОРАЯ ЭКЛОГА

Летчик Всю ночь бомбили мы. Я хохотал от злобы. Нас истребители атаковали, чтобы свой город защитить. Они огонь вели, но мы упорно шли, мы прямо к цели шли. А сбили б – ты б меня не увидал живого. Но жив я! От меня Европа завтра снова залезет в погреба, и вновь пойдет игра… Ну, хватит… Как ты жил? Опять писал вчера? Поэт А что осталось мне? Поэты сочиняют, мяукают коты, собаки завывают, и рыбка мечет в пруд икру. А я пишу - чтоб знал ты в небесах, что я еще дышу, когда меж дикими, разбитыми дворцами шатается луна с кровавыми рубцами и площади встают от страха на дыбы, захватывает дух, и небеса тошнит, и самолеты вновь – властители судьбы - над ними кружатся, уходят и приходят, хрипят в безумии и смерть с собой приводят. Как быть писателям? Писать? Опасен стих, порой капризен он, порою слишком лих. Тут нужно мужество… Поэты сочиняют, коты мяукают, собаки завывают, и рыбка… Ну, а ты? Скажи, чем занят ты? Внимаешь, как мотор гудит средь пустоты? Мотор – твой друг теперь, сроднился ты с мотором О чем ты думаешь, летая по просторам? Летчик О, смейся надо мной. Мне страшно в вышине, хочу домой, в постель, хочу домой, к жене, средь взрывов и смертей, среди огня и дыма сквозь зубы я пою о милой, о любимой. Вверху стремлюсь я вниз, внизу стремлюсь я ввысь нет места мне нигде, куда ни оглянись. Люблю свой самолет, летящий по раздолью,- ведь боль у нас одна, и мы сроднились болью… Меж небом и землей мотаюсь я, бездомный, когда-то – человек, теперь – убийца темный… Напишешь о тщете страданья моего? Поэт Да, если буду жив. И будет для кого.

ПОДНЕВОЛЬНОЕ ШЕСТВИЕ

Безумен, кто, упав, встает и вновь шагает, кто двигаться свои колени заставляет. Его канава ждет, его канава манит, а он, смиряя боль кочующую, встанет. А спросишь: для чего? Ответит, цепенея, что ждет его жена, ждет гибель поумнее. А ведь какой дурак: давно уж над домами лишь дикий вихрь шумит спаленными крылами; и слива сломана, и кровля взрывом смята, и ночь отечества от ужаса космата. О, если бы я мог надеждой обмануться, что уцелел мой дом и я могу вернуться! О, если бы опять в моем дому с гуденьем кружилась бы пчела над сливовым вареньем, и лето позднее в саду на солнце грелось, и тихо яблоко во тьму ветвей смотрелось, и Фанни русая ждала бы в нетерпенье, и утро медленно свои чертило тени…- А вдруг все сбудется? Луна так светит странно… Приятель, обругай, вели мне встать! Я встану!

ЛАСЛО БЕНЬЯМИН

ВЕСНА В ВЕНГРИИ

Дождь перед ночью хлынул вдруг, все улицы он растревожил, и на деревьях каждый сук листвой младенческою ожил. Весну вещая, дождь несется. Но ночь прошла, и вот в садах плодом рассветным виснет солнце на тяжелеющих ветвях. В горах – рассвета торжество, и со ступени на ступень я иду к вершинам своего приподнятого настроенья; легко шагая, достигаю недосягаемых высот; я это солнце взять желаю, как самый ранний зрелый плод. В тумане, будто навсегда, исчезли беды невозвратно. Леса, поля и города в цветные превратились пятна. И, вся в лучах переливаясь, страна раскрылась с горных круч - как будто в небо поднимаюсь я, авиатор, выше туч. Все, что я видел в глубине - поля, леса, людские лица,- вдруг оказалось здесь, во мне, сумело в сердце уместиться и билось там на месте сердца, и жило там в крови моей. Я так в страну сумел вглядеться, что воедино слился с ней. Снег стаял – ожила страна. Руда из недр стремится горных. Край погибал, но вот со дна встают ростки надежд упорных. Мы видим их рассвет лучистый. Так из подпольных недр на свет недавно вышли коммунисты - старатели грядущих лет! Надеясь подыскать жилье, лиса-Былое бродит в поле, но выследят, пронзят ее крестьяне, взявши в руки колья. Крестьяне плугом начертали закон и мощь своих имен здесь, на земле. От звонкой стали отскочит град лихих времен. Так дышит Венгрия. Жива, она бушует и клокочет, рождает силу и права, помочь своим рабочим хочет, которые у горнов встали, ворочая судьбы сырье,- они чеканят на металле мощь и веселие свое! Свободна Венгрия моя! Я к солнцу очи подымаю. Кто.в эту высь вознес меня? Она, страна моя родная! Страну мою и все, что есть в ней, все то, что в сердце я храню, отдам я разве с жизнью вместе! Нет, не отдам. Обороню!

Бела Уитц (Венгрия)

Плакат «Красные солдаты, вперед!».

…Мой

сын родился в этот день, и, свет увидев в наше время, он городов и деревень богатствами владеет всеми. И Венгрия плоды и ткани спешит малютке-сыну дать. Ему стихи! В соревнованье я тоже не хочу отстать! Здесь в творчестве моем зажглись твои, сынок, большие годы. Борюсь за них. И ты борись, будь покорителем природы. Чтоб солнце ярче нам светило, мы нынче продолжаем бой. И все, что смертью нам грозило, пусть будет мальчикам игрой.

ОСТАНОВИВШИЕСЯ ЧАСЫ

На стене, уцелевшей случайно в разрушенном городе, над развалинами, над погребенными заживо, рядом с какой-то картиной в старинной раме, недоступно далекие, на высоте этажа четвертого, висели часы. Война давно уже кончилась, город живых стоял в стороне от города мертвых, и часы аккуратно стучали повсюду, поспевая за временем и хозяевам напоминая о начале работы, о часе прогулки и сна. А в разрушенном городе, на высоте этажа четвертого, недоступно далекие, онемевшие, неподвижные, распятые на кресте прошедшего времени, висели часы, повторяя себя неизменно в круговороте дней и ночей и лет, показывая неизменно все тот же час и ту же минуту. И все же в любое время дня или года местные жители, проходящие мимо, а также туристы могли узнать по ним время - время ужаса, время кошмара, разрушенья и смерти.

СВЕРХУ

Между голых деревьев гуляя порой осенней, в кругу своих самых интимных воспоминаний, в городской толчее, или в зале библиотеки, или сидя в своей редакции раз в неделю - всегда и повсюду, дружище, всегда и повсюду я замкнут в свою биографию неизменно. Впрочем, так ли? Издалека я смотрю и сверху на свою историю, на это существованье, на него, кого я терзаю давно и мучаю и сужу, сужу ежедневно, сужу публично. Но пора уже сбросить эти смешные маски подсудимого и судьи в одинаковой мере, Я уже не считаю его достойным презренья, в нем тягу к добру и к прекрасному замечаю. Он рано почувствовал сущность вещей, их пафос - пафос моста, и молота, и ромашки, сущность стакана воды и краюшки хлеба; он знал поименно лишепья все и надежды, А для бедных, для сирых, задавленных равнодушьем, ни разу неба не видевших от рожденья, влекомых магнитным полем булыжных улиц, на огромном небе, затянутом едким дымом - дымом пороха, серы, горящих тифозных бараков,- сотворил одноцветную радугу он однажды. Без красивых слов, ничего для себя не требуя, он своею верой ближних своих одаривал. Потому что это было его потребностью. Он народ ощущал, как тело свое натруженное, и всегда готов был, если это понадобится, из открытых ран его вытечь капля за каплею. Он до сей поры не писал ни прошений жалобных, ни стихов не писал ни разу для личной выгоды. И пускай не дано ему было ни смертью геройскою, ни красивою жизнью примером служить кому-нибудь, тем не мене стыдиться нечего ему нынче ни наивных порывов своих, ни былых поражений. Пусть одежда его в крови и в клочья изодрана, он душою чист, и грязь к нему не пристанет. В равной мере не по нему – ни фрак дипломата, ни монаха-отшельника грубая власяница. Нет причин ему от прошедшего отрекаться, и в грядущий день он спокойно глядит и прямо. Потому что его история не окончена. Избегая трагедий, фарсов, а также скуки, я опять вхожу в мою собственную биографию, чтоб, пока хоть один человек меня в мире слушает, помогать ему жить, как сердце само подсказывает, избегая фальшивых жестов и слова лживого.

ИМРЕ ЧАНАДИ

МАРТ

О, как люблю я – боже мой!
– щель меж весною и зимой, когда так тишина сладка и все отсрочено слегка, когда, пожухла и мертва, не пробивается трава. Иль то навек ее покой? Иль просто кажется такой? А облака как полотно. И небо синевы полно. И вербы все желтей желтка. И кожа у берез тонка. У горлицы на ветке вдруг нежданно объявился друг, И вот выходит наконец из камыша фазан-самец. Он величав, неукротим, и самка следует за ним. Рычит, как хищник молодой, Дунай, наполненный водой. Там, в глубине угрюмых вод, безбрежность страшная живет! Уж под водою острова между дерев видны едва. Простор воды холодной пуст, торчит вдали последний куст. Где фермы, средь крутых плешин, как звери, скопище машин. И все же не зима уже, но не весна – на рубеже! Еще событий робкий ход. А все ж куда-то все идет.

МИХАЙ ВАЦИ

ЗАПАХ ИВОВЫХ ПРУТЬЕВ

Горький запах этот не забыт. И в ночи не по следам копыт и не по следам колес к дому своему искал бы путь я,- нет, меня бы вел, меня бы нес запах ваш, о ивовые прутья! Спят сараи, сенники, хлева, Зелень сада, неба синева тоже спят. Лишь горчайший этот аромат и в лицо, и в сердце льется, льется. Задохнувшись, стал я у колодца,- уж не повернуть ли мне назад? Дворик. Стойло. Сбруя на стене, И сдается мне, что вот-вот, и жалобно, и звонко, мое детство ржаньем жеребенка расплеснется в грустной тишине - и сквозь набежавшую слезу станет видно: еду я, мальчонка, в ивовой корзине на возу… У повозки дряхлой обода треснули, рассохлись. Никогда, в ней покачиваясь, пыль глотая, даже до подобья рая я не доезжал!… Но боль тех лет замела уж свой тяжелый след. Тень тех дней сонлива и тиха, притупились гнева лемеха, сталь серпов, засунутых в камыш, стала просто ржавой и никчемной рухлядью. И лишь запах ивы, горький и бездомный, все еще летит вдоль старых крыш! Где бы ни был я застигнут им, он мне сдавливает, словно дым, горло, грудь – и как больного, жаждущего астму превозмочь, гонит от себя на волю, прочь. И влечет к себе. И душит снова.