Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

* * *

Отчий дом порочить никогда не дам вам, чей светлый праздник в каждом горе нашем. Если загорится – мне тушить, не вам. Мы без вас потушим и без вас отпляшем так, что тошно будет каблукам!

* * *

Спрашивал закаты, спрашивал рассветы - нужно было, надо затевать все это? У души, у разума и у шрамов спрашивал, что ношу на теле: нужно ль в самом деле? Сорок лет, как вихри, мчат меня по свету. Если б можно было - снова б начал это.

НАВСТРЕЧУ

Остывает стих. Поэт ко сну отходит, становясь мудрей. Он устал. Не тронь его – не надо шума у его дверей. Завтра

сам он рано встанет по тревоге: «В наш последний бой!» И стихи, не сбившиеся с ритма, он подымет боевой трубой. А покуда будет он стоять колонной, думать и грустить, чтобы пеплом всех развалин убеленным в новый мир вступить.

СНЕГИРЕК

Снегирек ко мне уселся на окно и запел: «Не хмурься, Гидаш,- все равно! Не горюй, что созревает уж давно, а созреть не может вишня,- все равно! Горы издали не круты, но дано или нет достичь вершины - все равно! Глянь: за окнами сосулек уж полно, насладись весной, а дальше - все равно. Год-другой, и в путь дорожку суждено, ведь пойми ж, не отвертеться - все равно. Волновать тебя все это не должно, и твою горячность видеть мне смешно». Я вскипел: как видно, все вы заодно! Но одумался: не стоит. Все равно. Препираться с ним мне стыдно и грешно,- так подумал я. Вот то-то и оно! Как я жил, так жить я буду! «Что ж, вольно жить как хочешь! – он ответил.- Все равно!» И взялся я за работу. Он взмахнул дерзко крыльями и, свистнув, упорхнул. И гадал я: почему же – разбери!
– и в тебе заговорили снегири!

СТАРЫЕ СТРОКИ ИЗ ПОЖЕЛТЕВШЕЙ ТЕТРАДИ

XVII Солнечный осенний луч, глянь, пробившись между туч, мне в лицо еще живое. Это время буревое ухватил бы я, могуч, за бодливый рог рукою!
– – За бодливый рог рукой? Прок какой ловить мгновенье? Ну, так, значит, успокой смертное мое смятенье и бессмертья мощью мнимой – иль не мнимой - озари мой бунтовской, неукротимый облик, что живуч средь туч, как и ты, осенний луч.

ДЮЛА ИЙЕШ

КРЫЛЬЯ

Птицы, птицы, птицы, птицы, все, что во мне больше, чем тело, вся моя душа - ваше щебетанье! Светает. С песнями возвращаемся по лугам. Нынче ночью все было крылатым - слово, глоток, тиканье часов. Руки любимой были словно крылья. Песни были крылья, дверные ручки – крылья, мне было радостно лежать меж крыльев простынь. Я уже засыпал, когда под окном, по трубному зову майского солнца деревья вытряхнули своих птиц! Шумное утреннее жертвоприношение. Звучали арии и птичьи перья; взлетел к небу цветной ворох мыслей. Трепет знамен, фейерверк ангелов, сумасшедшая канонада, первый громыхающий поцелуй – после него с влюбленных слетают полыхающие рубашки. Это роение было таким сверкающим и победоносным, что мое высвобождающееся веселье порхнуло к нему, смешалось с ним, словно аромат с ароматом. К чему же оплакивать уходящую юность? Ведь она уходит на сверкающие небесные поля, рассеивается по ним, как шелковистый дым жертвоприношения.

ПРАВА

Права, права… На все ты вправе, пока одет ты этой явью, наследьем, властью, как и тою пылающею нищетою, что в лоб тебе удары сыплет, венчая огненной короной, и тычет в руки твои скипетр, пожаром гнева раскаленный. Гордись! От сердца эти знаки предназначенья. Ты не всякий, а избранный. Бороться будешь ты с тиранией древних чудищ. Готовься! Серый плащ накинув, крадись, никем не обнаружен в одежде простолюдинов и сказочном всеоружье. Змеиный жир и конский волос, коварство, предков вещий голос - все в ход! Любой отпущен будет грех! Победителей не судят! Хитри! Громада добра люда ждет чуда от тебя, ждет чуда, а иначе палач подымет меч на тебя – и кончишь худо! О, гордо-сладостное право презреть всех богачей, их славу, их спесь, весь облик их блестящий, всю сласть их милости пьянящей, как презирали они сами и вопль, и вонь народа в рабстве, который в сердце твоем знамя вздымает и зовет сражаться. Куда б ни вознесенный, с

одеждой этой и с короной не расставайся. Пусть ничто вовеки не подавит тот мятеж, который доведет когда-нибудь тебя до смерти и сунет в мертвый твой оскал упрямо-твердые вопросы, чтоб смертию ты смерть попрал.

ВОПРОШАЮЩИЙ

«Чьи, чьи?» – откуда этот свист, что там за маленький артист? Не знаю сам, ищу и тут и там – и все напрасный труд. «Чьи, чьи?» – качается вослед пустая ветвь, а птахи нет. Порхает пыль – уж нет ли там? Там нет. Искать ли по кустам? «Чьи, чьи?» – пытает не шутя, как любопытное дитя. И хоть он спрашивать горазд, других вопросов не задаст. На миг притихнет – вот он где: там, на копне, там, на скирде. «Чьи, чьи?» – не устает кричать. Никто не хочет отвечать. «А это чьи? А это чье?» - опять берется за свое. Повсюду слышен этот звон. А где певун, а где же он? Наверно, думает певун, ведь птичий ум незрел и юн, что всей землей владеет тот, кто отдает свой труд и пот. Ты, удивленная сверх мер,- поэзии прямой пример, надежда, дай же нам ответ… А он летит, как беглый свет.

ТОЛЬКО НЕ СМЕРТЬ!

Ты стать согласен кем попало - лишь только б смерть не наступала. Пойти в поденщики? Охотно! А где работать? Где угодно! Ты граф? Ах, ты родился им? Так стал бы конюхом своим и днем, одевшись поскромней, скребницей чистил бы коней. А ты, сановник, взяв лопату, трудиться стал бы до упаду. Епископ стал бы кузнецом охотнее, чем мертвецом. С привычными простясь делами, ты скромно шел бы за волами. Чтоб сто и боле жить годов, ты живодером стать готов, стать маклаком и стать шутом, отнюдь беды не видя в том. Ты рад бы стать и печником, и печника учеником, таскать мешки или горшки и мыть, как нищенка, кишки, да и в старухи бы подался. Ты стать бы карликом пытался, ты б дал себя ума лишить - лишь только жить, лишь только жить! Ты отдал бы свое обличье и принял бы обличье птичье - сороки, галки, перепелки. Пошел бы в тигры или волки, хоть червяком или кустом, травой на пустыре пустом, хоть тем, на чем они растут,- сырой землей остаться тут.

ТЫ БУДЕШЬ ЖИТЬ

Еще грома не отзвучали твои, гроза! Любой беде, любой печали смотрю в глаза. Хоть кожу пламенем задело - в мой век прямой, пусть мыслит все-таки не тело, а разум мой. Чтоб, глядя вдаль, где плотно годов ряды, стать выше собственной обиды, своей беды, и все, чем мы с тобой страдали вчера, мой друг,- как бы из той далекой дали увидеть вдруг. Мне век предоставляет слово - да, я в долгу. Но, им обученный сурово, ему не лгу. Ведь хорошо в нем или плохо устроен я - но он мой век, моя эпоха и жизнь моя. Еще темна его вершина, но будь что будь!
– я снова, ржавая машина, пускаюсь в путь. И я кладу спокойно руку на тормоза: давай, История, друг другу глядеть в глаза! Тебя трясло, тебя ломало - то ров, то яр. Но в жизни видывал немало и ты, мадьяр. И ты гляди не до порога - гляди в века: не коротка твоя дорога, а далека. Ты голод знал, ты помнишь беды лихих годин. Но от беды и до победы - лишь миг один. И все светлее кромка неба - там жар течет, как будто солнце горы хлеба тебе печет!

ПЛУГ ИДЕТ…

Плуг идет, и борозды - друг за другом, словно книга пишется этим плугом. Пишет книгу радости на просторе тот, кому встречалося только горе. Плуг идет – и новые встали строки. Я смотрю – читатель их одинокий. Вижу – руки честные, трудовые на себя работают здесь впервые. Плуг идет, врезается, и шагают две коровы в упряжи - помогают, танки обгоревшие плуг обходят - пусть они рисунками в книгу входят. Плуг идет у пахаря под рукою, и строка выводится за строкою. Пашня в дымке утренней - словно дышит… Так свою историю венгры пишут.