Поэзия социалистических стран Европы

Коллектив авторов

У поэта, как и у солдата, нет личной жизни. Жизнь личная его лишь прах и пыль. Зажав клещами мозговых извилин, он поднимает чувства муравья, подносит их к глазам все ближе, ближе, пока они с глазами не сольются. Он ухом к брюху пса голодного прильнет и пасть полуоткрытую все будет нюхать, пока лицо его и морда пса едиными не станут. Во время ужасающей жары себя обмахивает он крылами птиц, которых сам вспугнул и в воздух взмыть заставил. Не верьте вы поэту, когда он плачет, ведь не своими он слезами плачет: те слезы он исторгнул из вещей и плачет их слезами. Поэт, он, как и время, то медленнее, то быстрее, то лживее чуть-чуть, то он чуть-чуть правдивей. Остерегайтесь поэту что-нибудь сказать, особенно остерегайтесь сказать поэту правду, но более всего остерегайтесь поведать то, что чувствовали вы. Он тут же скажет, что это пережито им самим, и скажет это он к тому же так, что

вы и сами подтвердите: да, это он сказал. Но более всего вас заклинаю: не трогайте поэта! Нет, нет, не пробуйте рукой его касаться! …Ну если только рука ваша тонка, как луч, тогда она пройдет через него. Иначе рука застрянет в нем и пальцы ваши он себе присвоит и сможет хвастать, что пальцев больше у него, чем есть у вас и вынудит с собою согласиться, что да, действительно, их больше у него Но будет лучше, если поверите вы мне, и еще лучше, если не будете касаться никогда рукой поэта. Ведь и не стоит его рукой касаться… Нет у поэта, как и у солдата, личной жизни.

НИКОЛАЕ ЛАБИШ

ВОЗМУЖАНИЕ

Я рожден для того, чтобы нежно любить очертания дня, Потому что любовь человечна, как наше рожденье. Я рожден для того, чтобы слезы живые, как искры огня, Загорались и гасли, подобно росе на растенье. Я ребенком увидел змею, и орла, и дрозда, И ягненка, и рысь, уходящую в бор за добычей. Я любил одинаково всех, потому что тогда Я не знал, что у каждого свой и закон и обычай. Но однажды ягненка загрызла голодная рысь, И однажды змея в золотистой, как солнце, одежде Укусила меня. И упали три капельки вниз, Три багровые точки, которых не видел я прежде. Я не плачу о том. И совсем не жалею о том, Что немедленно я одарен осторожностью не был, Что колено разбитое вытер древесным листом И немедленно вам улыбнулся, о солнце, о небо! Я не стал бессердечней с годами. Но искренне рад, Что доверчивый облик любви ограждать научился. Виноград почернел, я сумел раздавить виноград, И священный напиток из ягод его получился.

КЛЮВ

Осень скользит над рощами, Крылья во мгле теряются. Горы, к земле приросшие, Меркнут и заостряются. Несмелая, онемелая Медлит над нами стая, Воспоминанье белое Темным крылом листая. Я остаюсь у дерева, Там, где рожок мечты В небо трубит уверенно, Если проходишь ты. Но сумерки все сползаются. И, ударяясь оземь, В нас глубоко вонзается Клювом холодным осень.

ТАНЕЦ

Эта осень меня погрузила в серебряный дым. Эта осень во мне закружила багровые листья, Мы танцуем свой медленный танец, кончается день, И качается тень, и мерцают осенние мысли. С черной скрипки на зеркало капает черная кровь. И ни звука, ни ропота. Вот наступило смиренье. Я прошу об одном, протяни на прощание вновь Две прозрачных руки уходящего в небо мгновенья. У тебя безупречны глаза. Под моими – круги. Мы танцуем свой медленный-медленный танец осенний. О, печалью какой обозначены эти шаги! Так печалится ветер, срывающий листья с растений. На рассвете, наверно, расстанемся молча навек. Ты увидишь деревья, как будто сквозь толщу стакана. И на голой земле, опечаленный, как человек, Будет молча кружиться серебряный стебель тумана. Ты со мной переступишь в молчанье осенний порог, Так безмолвно, как я погребал и оплакивал чувство. Будет ветер трубить над равниной в неистовый рог, Собирать облака в ледяное, бездонное русло. Я пойду и шаги погашу в сероватом песке, И каштаны меня оградят, словно спичку в ладони. Я уйду, унося, как последнюю пулю в виске, Угрызения совести, бедной, как трус при погоне.

ЗНАМЯ

Я видел сверкающий танец Над кровлей завода, в глуши. Опасный, диковинный танец Под небом, где нет ни души. Я видел, как там пролетали Шары голубого огня, И ветер багровое знамя Сорвал на глазах у меня. Я видел, по кровле железной Прошел человек не спеша,- И молнии вдруг надломились И вниз полетели, шурша. Враждебные посвисты ветра, Дождя перекрестный допрос. Но шел человек в поднебесье И знамя за пазухой нес. Он был не волшебник, я знаю, А был он из наших парней. Поэтому красное знамя В руке его стало красней. И там, в поднебесье дождливом, Где ропот, и рокот, и треск, Упал на лицо человека Сияния алого блеск. Враждебные посвисты ветра И молнии выпад крутой,- Но знамя над нами, как пламя. Принес его парень простой.

СМЕРТЬ КОСУЛИ

Жара. На землю каплет солнце. И нет ни ветра, ни дождя. В грязи вернулась из колодца Моя порожняя бадья. И над лесами пламя вьется, Ветвей зеленых не щадя. А мы с отцом идем по склонам, Подстерегая диких коз. Жара. На языке соленом Витает привкус детских слез. По камешкам, от солнца сонным, Ручей проносится вдали. Наверно, я иду по склонам Необитаемой земли. Мы ждем в кустарнике, у самой Прозрачной, неземной струи. Сюда придут при звездах самки И губы освежат свои. Единый

выстрел – кровь из ранки, Я пить хочу. Звенит источник. Наверно, жаждой связан я С тем существом, что этой ночью Должно погибнуть у ручья, Хотя законы и обычай Велят не убивать зверья. Кровавы сумерки. Алеет Моя одежда. Вновь и вновь Мне кажется, что это тлеет На мне самом чужая кровь. Мерцают алые соцветья, Как жертвенник на алтаре. О лучшая из жертв на свете, Не приходи! Не верь жаре! Она пришла и сбоку встала. Спасайся, господи, скорей! В ручье вода затрепетала От этих тоненьких ноздрей. Она умрет, ей будет больно. И миф о девушке,- о той, Косулей ставшей,- вдруг невольно Воскрес и былью и мечтой. А лунный луч, далекий, бледный, На теплый мех стекал звездой. Минуй чело косули бедной, И боль, и смерть,- во имя той! Но загудела даль. Колени Согнулись, к небу – голова. И все-таки одно мгновенье Она была еще жива. Душа ее легко взлетела С печальным криком журавля,- Как будто все осиротело И пахнет холодом земля. Покуда не остыло тело,- Косуля из последних сил Еще по воздуху летела,- Рога чернели вместо крыл. Я вздрогнул. Радостно и бодро Отец присвистнул: «Мясо есть! Теперь бы дождичек и вёдро, Чтоб дух немного перевесть». Я пью и пью. Звенит источник. Навеки жаждой связан я С тем существом, что этой ночью Упало мертвым у ручья, Хотя законы и обычай Велят не убивать зверья. Но наш закон жесток предельно И милосердность жестока,- Моя сестра больна смертельно, И в доме – хлеба ни куска. Одной ноздрей ружье дымится. О, как переменило лес Одно убийство! Словно птица, Летит листва наперерез. А я беру цветок на память, Стою с серебряным цветком. А с вертела отец ногтями Снимает сердца алый ком. Что сердце? Я хотел бы жить… Я голоден! О дева - Косуля, ты меня прости навеки, насовсем. Спать! Как высок костер и как дремучи древа! Что думает отец? Я плачу, ем и ем!

МАРИН СОРЕСКУ

ШАХМАТЫ

Я хожу белым днем, Он отвечает черным днем, Я наступаю мечтой, Он берет ее войной. Он нападает на мои легкие, И я на год задумываюсь в больнице, Нахожу блестящую комбинацию И один черный день снимаю с доски. Он угрожает мне смертью, Которая ходит крест-накрест, А я выставляю книгу щитом И заставляю смерть отступить. Я выигрываю у него еще несколько фигур, Однако, смотри, половина моей жизни Уже за краем доски. – Я объявляю тебе шах, и ты сразу скиснешь, Говорит он. – Ничего,- отшучиваюсь я,- И рокируюсь чувствами. За моей спиной жена, дети, Солнце, луна и остальные болельщики дрожат за каждый мой ход. Я закуриваю сигарету И продолжаю партию.

ДВУКРАТНО

Я смотрю на все на свете Двукратно. Сначала, чтоб развеселиться, Потом, чтобы опечалиться. У деревьев крона листвы Взрывается хохотом, Но корни таят Большую слезу. Солнце Молодо в истоке лучей, Однако они Вонзаются в ночь. Мир безупречно захлопнут Этим переплетом, Под которым собрано все, Что я перелюбил Двукратно.

ВОТ ВЕЩИ…

Вот вещи, они пополам разрезаны точно: с одной стороны – сама вещь, а с другой – ее имя. Там, меж ними, большое пространство, где и бегать возможно и жить. Вот и ты распадаешься надвое тоже: ты – с одной стороны, а с другой – твое имя. Приходилось тебе ощутить хоть однажды во сне, как на мысли твои наложились другие какие-то мысли, а на руки твои наложились другие какие-то руки? Кто-то понял тебя на мгновенье и провел твое имя сквозь тело твое с тихим звоном и с болью - словно медный язык колокольный в пустоте колокольной.

ИГРУШКИ

Мы, ужасно большие, мы, не падавшие на льду с довоенной поры, ну, а если нечаянно и поскользнулись однажды, при паденье мы год себе некий сломали из важнейших один, из негнущихся наших, из гипса… Мы, которые взрослые, чувствуем вдруг временами, что нам не хватает игрушек. Все имеем, а все не хватает чего-то - непременно нужны нам игрушки. Мы тоскуем по оптимизму, заключенному в сердце у куклы, и о парусном судне волшебном, что плывет одинаково быстро и по бурным волнам, и по суше. На коня деревянного нам бы вскочить, чтоб он всем своим деревом лихо заржал, ну а мы бы сказали: «Свези нас туда-то, или, впрочем, вези нас, куда пожелаешь, ибо нам все равно, где свершить свои подвиги нам предстоит!» Ох, как нам иногда не хватает игрушек! Но грустить из-за этого нам невозможно, увы, и поплакать нельзя от души, ножку стула рукой обхватив,- потому что мы взрослые очень, и нет никого старше нас, кто бы мог нас утешить.