Шрифт:
Поглощенное время
Эомер думал так: тридцать лет назад его продали вот сюда, а пять лет спустя он уже был "царицею". В названии сей должности нет ничего неприличного - просто советник, управляющий и, главное, тот, кто восполняет собою недостатки правящего епископа; "царица" - всегда раб, так повелось издавна. Кем он был прежде, Эомер? Почетным пленником, в котором очень, очень давно почему-то отпала необходимость. И тогда его купил некий знатный рыцарь. Эомер
Гебхардт Шванк ничего, конечно, об этих мыслях не знал. Сам он сидел в дальнем от окна углу, покусывал перо и все никак не мог наладить дыхание. Виделось ему, как черный поток ночного ветра несет над берегом нетопыря. Течет поток ветра, и чуть медленнее течет большая река. Черную мышь трясло и кувыркало в холодном потоке, и хрупкие крылья ее рвались. Мышь стонала: "Ich schterbe! Ich schterbe!" А несло нетопыря прямиком в костер. Гебхардт Шванк ответил: "Du sterbst!" и подставил мыши ладонь. Но она врезалась в лоб ему и рассыпалась пеплом. Он, грустный шут, сделал ладонь ковшиком и растер пепел по лицу, как делают в Покаянную Ночь...
Потом кто-то крепко ударил ладонью в дерево и недовольно сказал:
– Грустный смех мертвецов!
Эомер вообще не умеет шептать... Тогда Гебхардт Шванк потряс головою, наконец-то вдохнул, выдохнул и твердым шагом направился к столику старого раба.
Тот сидел, затравленный, не поворачивая головы. Священная табуретка снова была занята - определителем божеств и демонов, тонкими свитками, лишними перьями... Старик еще раз хлопнул ладонью; свиток перед ним, в картинках, выправленный красными чернилами, высоко подпрыгнул и свернулся спиралью. Шванк успел разглядеть, что картинки запечатлели постепенное превращение Лернейской Гидры в самую обыкновенную каракатицу. Эомер судорожно вцепился в дальние углы столика и обвил одну из ножек здоровой ногою. Вторая, переломленная когда-то в бедре, тяжело свисала, ровно опиралась о пол стопой в веревочной сандалии.
Гебхардт Шванк, прежде шут, а теперь, напомнил он себе, трувер, кашлянул и попросил; голос его звучал непривычно, глуховато, а каменный зал не давал привычных отзвуков:
– Мастер Эомер?
– Да, мой господин?
– пробормотал, чуть обернувшись, раб.
– Мастер Эомер! Вы были в лечебнице... Что с Пиктором?
Тут старик полностью развернулся и сумрачно посмотрел на дерзеца:
– Не знаю, господин Шванк, не знаю! Думаю, плохо. Он лежит весь во льду, как труп - лед на голове, лед под сердцем, лед от стопы до самого колена. На бинтах сукровица. Он в сознании, пьет воду. Вот все, что я знаю! Меня к нему не пустили - подмастерье лекаря записал все с его слов
– Он не бредит!!!
– Да знаю я, что не бредит! Держит - и что с того?! И, боги мои, как же от него воняет!
Тут сердце Шванка охолодело, покатилось и рухнуло куда-то в крестец. Оно падало бы и дальше, если б не... некоторые естественные границы. Шут чувствовал, что вот-вот пустым бесцветным мешком сам распластается на полу.
– Послушайте, мастер Эомер, - в ужасе прошептал он, - Вы были там спустя всего час после меня, так? Он успел сгнить - за такое время?
Эомер глядел все так же - недовольно, пристально, устало, но синие глаза его постепенно теряли привычную муть.
– Так почему Вы...?!
– Успокойтесь, господин мой. Я получаю сведения о Пикторе трижды в день - ему сделали разрезы, ему не лучше и не хуже.
– Но Вы...
– Я непременно известил бы Вас о его смерти, господин Шванк!
– Эомер отцепился от стола, ударил о край ребром ладони и вернулся к свитку с каракатицей.
Шванк сделал вид, что плюет себе под ноги, и отправился в гостиницу.
Через несколько минут, одетый в старье, обутый в старые веревочные сандалии привратницы, при кошельке, но без пояса и ножа, он ушел к базару.
***
Но, подумав, свернул не на рынок, а в лечебницу. Спустившись знакомыми ступенями, он вышел прямо на юношу, худого, быстроглазого. Тот, убрав под косынку почти все свои длинные кудри, восседал у вороха совсем обветшавшего белья, рвал его на бинты, широкие и узкие, сворачивал свои тряпки в плотные трубочки наподобие свитков. Мальчик, посвистывая, катал на колене очередную скатку.
– Здравствуйте, - поклонился Шванк, - Могу ли я... поговорить...
Он вспомнил, что так и не узнал имени врача.
– ... с врачом... по прозвищу Тарантул? Его зовут или Ллир, или Максен, или Скопас... Он высокий, толстый, с волосатыми руками...
– Это Вивиан так его назвала, да?
– хихикнул ученик лекаря; Шванк растерянно кивнул, - Вот ведь язык - что половая тряпка!
Прохихикавшись - а вместе с ним хихикнул и Гебхардт Шванк, - юноша собрал бинты в охапку и крикнул в залу у входа, залитую светом так, что люди в ней были только слышимы, но не видны:
– Девочки! Надо бы прогладить! или отпарить!
– Тащи сюда!
– отозвалась молодая девушка.
– И быстро! Это - для больного!
– скомандовал юноша.
Юноша встал, отряхнул коленки от нитяной трухи и чуть поклонился посетителю:
– Тот, кто Вам нужен - Скопас. Он ушел по делам, но вернется скоро. Если хотите, можете тут подождать, посидеть.
Шванк тупо осмотрелся - сидеть-то было как раз и не на чем. Мальчик пристраивался на очень узком выступе стены, но он тоненький...
Юноша убежал в свет; в светлом зале засмеялись две или три девушки, по-змеиному зашипел пар, кто-то куда-то засеменил, упало на пол что-то твердое и тяжелое, деревянное...
А Шванк постоял-постоял, покачал головою да и направился вправо по L-образному коридору. Этот серый коридор интересовал его и в прошлый раз, как бы заманивал: вступи и пройди до конца! Никаких ответвлений он не давал. А по бокам были только двери, пошире и поуже, плотно закрытые и без табличек. Где-то в стенах таинственно шумела вода, что-то капало. Постепенно стало темней, но затем прибавилось свету, и вместо дверей были уже широкие арки, а за ними - то ли палаты для больных, то ли светлые помещения для всяких осмотров.