Похищение Луны
Шрифт:
На этой же стене — бой баранов. На лицах зрителей мастерски показан тот удивительный азарт, который овладевает ими при виде дерущихся животных.
Тут же, пониже, с большим мастерством изображена «кееноба» — традиционный грузинский маскарад. На верблюде — лицом к крупу — сидит шутовской шах. На голове у него бумажная остроконечная шапка, в правой руке, вместо сабли, — дуршлаг, в левой — вертел с нанизанными головками лука. Шею украшают тщательно выписанные фальшивые бусы.
У зурначей [51] складчатые, как бычьи загривки, подбородки и шеи, отвислые животы, короткие ноги. Движения, экспрессия
51
Зурнач — музыкант, играющий на восточном музыкальном инструменте — з у р н е.
На противоположной стене красовались кинто, несущие на голове фрукты, и тбилисские натюрморты: дыни, надтреснутые гранаты, виноград, груши, всевозможная зелень.
Но если кто не отведал всего этого сам, у того подобные натюрморты не смогут, пожалуй, вызвать аппетит.
В углу Тараш заметил рисунки помельче: странные фигуры, чересчур длинные или чересчур короткие ноги, оцепеневшие руки, — словом, нарисовано так, как обычно рисуют дети или дикари.
Много чего было тут изображено: авлабарские красотки, бараны, петухи, кинто…
Зурна смолкла.
Сакул принес шашлыки. Вахтанг жадно набросился на них.
— Даже на еду не хватает времени. Я еще не обедал сегодня.
Затем, осушив стакан, добавил:
— На твоем месте я переменил бы фамилию.
Тараш усмехнулся.
— Фамилия — не одежда, чтобы то и дело менять ее.
Новую печаль купил я, в воде стою я, охвачен огнем!— пел охрипший тарист.
Друзья заговорили о домашних делах.
У Яманидзе умер отец.
— Мой отец был простой рабочий, — говорил Вахтаиг, — даже грамоты не знал. Родные обманывали меня в письмах: шлет, мол, тебе привет, велит передать то-то и то-то, а отца, оказывается, уже нет в живых. Мать болеет. Сестра вышла замуж. — Вахтанг помолчал и добавил: — Я был сильно привязан к отцу.
Потом он с увлечением стал рассказывать о своей работе на кожевенном заводе.
— Набрел за городом на полуразрушенное здание, выхлопотал ассигнования, целый год возился в грязи, стоял над душой у рабочих. Сам спланировал новый завод, добывал оборудование. Денег не хватило. Выпросил еще. Потом кончились стройматериалы. Кинулся в исполком, в трест, достал-таки. Вот зайди как-нибудь посмотреть. Картинка, а не завод.
Подняв стакан, Яманидзе улыбнулся Тарашу:
— Говорят, ты ухаживаешь за какой-то Шерваншидзе и собираешься жениться. Правда это?
— До женитьбы ли, милый Вахтанг! Лучше бы меня самого не произвел на свет мой несчастный отец!
— Отчего же? Эта жизнь все же лучше небесного рая.
— Не знаю…
— Ты не замечаешь, какие в Тбилиси женщины, Тараш? Ого! Далеко до них парижанкам. Жаль, не до того мне сейчас! Побриться — и то некогда.
В электрических лампочках усилился свет.
— Станция разгрузилась, — заметил Яманидзе. — Сейчас и на моем заводе кончила работу вторая смена.
Тараш огляделся. Недалеко от них, за длинным столом, уставленным бутылками, чествовали какого-то писателя.
Виновник торжества, склонив голову, слушал речь тамады и соглашался со всем, что тот говорил (как это и подобает тому, кого чествуют). В ответном слове он троекратно поклялся, что не останется в долгу перед Руставели.
В конце стола сидела молодежь. Юнцы припрятывали вино и втихомолку смеялись. Было похоже, что они собирались подшутить над тамадой.
В духане
Пьяные переходили от стола к столу, произносили напыщенные речи, угощали друг друга вином и клялись солнцем.
Кто-то одетый как кинто танцевал.
— Все еще не вывелись эти кинто? — спросил Тараш, улыбаясь.
— Все еще держатся; в этом районе ходят, как тени, и карачохелы, [52] мастера-оружейники, зеленщики, старые цеховые ремесленники. Бродят кое-где по развалинам старого Тбилиси. Но только в ресторанах вроде «Золотого руна» услышишь зурну, баяти, шикяста. [53]
Подозвав Сакула, Вахтанг потребовал еще вина.
— Жарь, Арташ! — крикнул танцор старику музыканту и опять закружился по духану.
52
Карачохелы — горожане, ремесленники старого, дореволюционного Тбилиси.
53
Шикяста — восточный напев.
— Не люблю я зурны, — заметил Тараш. — От этих напевов несет печалью иранских пустынь.
— А я, когда слышу зурну, то дрожь пробегает по телу, — сказал Вахтанг.
Он стал хвалить Тбилиси, «этот Париж Востока»; подняв стакан, провозгласил:
— А теперь выпьем за здоровье того цихистави, который ругал царя Ираклия греческого!
— Ну что ж, пусть будет так, — пробормотал Тараш и осушил стакан.
Оба уже были изрядно пьяны.
Все смешалось: силуэты музыкантов, греческого императора, Сакула, кинто, иранских шахов, петухов и баранов.
Живых и мертвых, все, что уже было изображено и что еще ждало изображения, — всех перемешало вино.
Пил я воду Хекораули,И так построил я Мцхета.Поймали меня, отрубили мне руку:Почему, мол, воздвиг хорошее,—повествовал тарист о судьбе великих мастеров, оплаканных народом в давнопрошедшие времена.
СИМФОНИЯ БЛЕКЛЫХ КРАСОК
Тараш Эмхвари лишний раз убедился, что приобретенные им в Европе познания далеко не достаточны для того, чтобы понимать экспонаты Музея Грузии. Он не мог разобраться в древнегрузинских, арабских, иранских, армянских надписях на капителях, фресках и колоннах. Не мог определить даты грузинских, римских и греческих монет.
Белые халдейские орлы, грузинские овцы из красного гранита, барельефы, изображающие грузинских царей и эриставов, [54] — эти остатки древних культур повергали его в раздумье.
Любознательная Каролина расспрашивала его о заинтересовавших ее памятниках. Тараш то отмалчивался, то нерешительно повторял существующие в науке предположения.
Для Тамар все это было китайской грамотой. Она по обыкновению слушала Тараша молча, с нетерпением ожидая, когда же он окончит свое повествование о предметах, вынырнувших из мрака забвения. Иногда украдкой смотрела на часы, потому что в половине седьмого должна была встретиться с Анули.
54
Э р и с т а в (эристави) — высший царский военно-административный чиновник в Грузии.