Похищение Луны
Шрифт:
Порохом запахло в деревне.
Кулаки убили председателя сельсовета и, положив его тело в хурджин, взвалили на его же собственную лошадь. На рассвете она привезла к родным надвое рассеченный труп.
За ушедшими в лес Тарба последовали и Киуты. Оставшиеся дома точили кинжалы. Братья умершего Ломкаца грозились:
«Если Арзакан, организовавший первый колхоз в Окуми, нам не повстречается где-нибудь на дороге, ворвемся к нему в дом и шкуру сдерем с этого змеиного ублюдка».
Лишь
Кухня, где лежал Арзакан, была без окон. Он задыхался.
— Воздуха мало… — стонал он. — Откройте двери!
Чежиа дважды обстреляли в Ачандара. Несмотря на это, он навещал Арзакана. Приезжал поздно вечером, закутав лицо башлыком, и в ту же ночь уезжал обратно.
Арлан, окрыленный победой, не успокаивался.
Восемнадцатого августа Окумский сельсовет получил предписание: отобрать у лишенца Кац Звамбая обеих лошадей.
В тот же день увели Арабиа и Циру. Через три дня, когда достроят колхозный хлев, должны были угнать скот.
Дзабули и Хатуна наказали Келешу и маленькому Джаму не говорить Арзакану об уводе Арабиа.
Когда пришли за жеребцом, Хатуна со слезами на глазах бросилась к нему и стала целовать его в глаза, как целовала Арзакана, когда он отправлялся в дальний путь. Потом силы изменили измученной женщине, у нее подкосились ноги и, опустившись на землю, она долго и безутешно плакала.
Кац встретил милиционера насупившись. Засунув руки в карманы и сжав кулаки, он еле удерживался, чтобы не выхватить кинжал.
Милиционер оказался знакомым. Любил лошадей.
— Знаю, дорогой, хорошо знаю, что значит терять любимого коня. Но я человек маленький. Кто меня спрашивает?
Кац вошел в дом. Вынес сотовой водки, угостил милиционера. Потчуя, просил:
— Как отец прошу, дай срок до послезавтра… И солгал:
— Надо перевезти больного в Сухуми. Приходи послезавтра и забери.
Но милиционер не согласился.
— Приказано немедленно взять лошадей и сегодня же ночью поместить их в конюшню колхоза.
И ушел, уводя Арабиа.
Кац Звамбая в бессильной ярости кусал руки.
— Проклятая старость, проклятая дряхлость! — кричал он и бил себя по голове.
— Не гневи господа, батоно! Больной сын лежит дома, батоно! — бросилась к мужу взволнованная Хатуна, забыв свои слезы.
— Пусть бы в могилу уложила ты своего Арзакана!
Хатуна заткнула пальцами уши, опустилась на колени, взмолилась:
— Не гневи бога, батоно, — стонала она.
— Так грустно глядел на меня своими большими глазами. Казалось, вот-вот заговорит человеческой речью, — шепотом рассказывала Хатуна Дзабули.
Женщины сидели в темном хлеву, очищали початки от листа и горько оплакивали Арабиа.
Долго
Потом встал, вынес топор и точило.
Женщины, окончив работу в хлеву, вернулись на кухню, стали разбирать листья котовника.
А Кац все сидел под орешником и точил.
Хатуне было невдомек: для чего мужу топор? Ведь запас дров на зиму уже заготовлен.
Встала, цыкнула на кур, которые клевали рассыпанную на циновке кукурузу, отряхнула подол, почтительно приблизилась к мужу и тихо сказала:
— Пора обедать, батоно.
Кац Звамбая сидел опустив голову и точил топор.
— Обедать пора, — повторила Хатуна.
Кац молча встал. Направился к дому.
За обедом не притронулся к мясу. Не проронил ни слова.
Келеш и маленький Джаму со страхом смотрели на мрачное лицо отца; и у них пропала охота есть. Келешу стало невмоготу от этого молчания.
— Квишора залез в огород… Гнать нам завтра скот на луг или нет? — спросил он.
Кац отрицательно мотнул головой и с трудом процедил сквозь зубы:
— Нет.
Потом заговорил маленький Джамуг
— Папа, Келеш усача поймал.
Келеш был любимцем отца; в другое время Кац пришел бы в шумный восторг от удачи Келеша в рыбной ловле.
Но сейчас он не издал ни звука.
Налил себе сотовой водки, молча выпил.
Дети кончили обедать и ждали, чтобы отец разрешил встать из-за стола.
— Когда будем холостить Квишору, папа? Ты же говорил, что сегодня, — не выдержал Келеш.
— Ты что, может, курью ножку проглотил? Чего раскудахтался? — прикрикнул Кац Звамбая, снова налил водки и выпил.
Под столом замяукала голодная кошка. Кац дал ей пинка.
— Шакал тебя ешь!
Джаму до слез было жалко свою, кошку. Но он не посмел приласкать животное, обиженное без всякой вины.
Хатуна сидела как на иголках.
Арзакаиу было предписано три раза в день опускать ноги в горячую воду. Хатуна знала, что Дзабули одной не снять с огня котел, полный воды. Она заглядывала мужу в глаза; хотя бы он начал есть или встал бы из-за стола, чтобы она могла отлучиться на минуту.
Но Кац молча пил водку и грыз корку мамалыги, посыпая ее перцем. Был нем, точно могила.
Щеки у него стали красны, как абхазский перец, глаза блестели (глаза только что пойманного ястреба).
Уже смеркалось.
Очнувшись от тяжелых дум, Кац повернулся к Хатуне.
— Поди присмотри за своим больным, — сказал он.
Хатуна не ждала таких слов: еще ни разу за это время не посылал ее Кац ухаживать за сыном. Наоборот, сердился, что слишком много времени уделяет она Арзакану.
Такая сердечность показалась ей странной. Как ни была забита мужем, поняла, что за этими словами что-то кроется.