Похищение Луны
Шрифт:
«Пещера великанов».
1932 г. 7 февраля.
Дорогая Каролина!
Мне казалось, что я избавился от людских дрязг, но вышло так, что даже тут, в Пещере великанов, я сделался свидетелем ожесточенной борьбы людей. Как надоело мне слушать бесконечный спор отцов и детей. Не знаю, кто это выдумал, будто сын обязан непременно следовать по отцовскому пути и осуществлять его замыслы? Величайшие мысли «отцов» всегда распространяли как раз чужие им по крови люди.
Так тщеславно человечество! Неужели, если мои взгляды не находят себе последователей, то я не должен есть хлеб? Или какой мне толк от того, что моим словам будут аплодировать десятки тысяч людей?
Я заранее знаю, что человек моего склада больше не родится и что никто не последует моим идеям, однако я не собираюсь надевать из-за этого траур.
Перед лицом ледников и звезд начинаешь понимать всю мелкоту людских дел. «Ристалище» улиток напоминает мне это: проползет улитка вершок, потом пройдет какой-нибудь карлик и раздавит ее своей пяткой…
Неверно, будто в истории человечества гениальная идея значила больше, нежели острие штыка или гаубичный снаряд. Могущественные полководцы и деспоты сгибали в бараний рог величайших гениев своего времени; и темные инстинкты решали исход дела гораздо быстрее, чем самые очевидные истины…
Чур меня, чур! Даже сюда последовали за мной мои мысли, эти назойливые сверчки! Отыди от меня, сатана!
Сегодня вечером прояснилось. Невозможно описать, как прекрасен Кавкасиони в час солнечного заката!
Глядишь на его сверкающие вершины, на этих ледяных голиафов, и начинаешь верить, что еще никто в мире никогда не умирал. Могучее, чистое дыхание бессмертия исходит от них.
В десяти минутах ходьбы от Пещеры великанов лежит огромный камень цвета ястреба, пирамидальной формы; я не могу понять, откуда он взялся на этом ровном месте. Горы далеко, они по ту сторону потемневших ущелий. Не видно, откуда бы могла оторваться эта одинокая каменная глыба, как мог забросить ее сюда обвал. Кажется, будто она упала прямо с неба. Может быть, потому и люблю я сидеть около нее; возвращаясь с охоты, всегда отдыхаю у ее основания. Уже давно занесло снежным саваном этого великана — моего побратима.
Я так сроднился с этим камнем, точно мы оба были созданы в один и тот же день в царстве ледников. Удивительно умиротворяюще действует на меня его вид. Недавно вихрем смело с него снег, и мой побратим ястребиного цвета снова показал свое лицо.
Прихожу к нему, сажусь рядом с ним. Он не докучает мне расспросами: как зовут меня, что у меня болит, когда я пришел или когда уйду? Он холоден и бесстрастен, как идея вечности. Мне кажется, что именно здесь садится по утрам сванская Дали, здесь играет она на свирели, вызывая из ущелий стада туров.
Смотрю на камень, и удивительным покоем наполняется все мое существо.
Спокойной ночи, дорогая. Поцелуйте за меня маленькую Татию и передайте привет Лукайя Лабахуа.
Впрочем, нет! Не говорите Лукайя, что я здесь, не то
он, обрадовавшись, что я жив, оповестит весь мир о том, что мы скрываемся в Сванетии.
Всегда ваш
Тараш Эмхвари».
«Пещера великанов».
1932 г. 18 февраля.
Милая Каролина!
Я должен рассказать вам очень сентиментальную историю. Зная доброту вашей души, я уверен, что она вам понравится. В одном из предыдущих писем я писал, что Арзакан и Кац Звамбая поссорились очень серьезно. С того дня они волком смотрят друг на друга. И вот недавно Арзакан исчез, а с ним и Саур.
Мне уже было известно, что Арзакан и Саур успели побрататься. Я застал их в тот момент, когда Саур, соскоблив немного серебра со своего чеканного кинжала, высыпал его в чашу с водкой, и оба выпили. Так, оказывается, братаются в Сванетии.
Мы спали в пещере крепким сном.
Кац Звамбая, проснувшись, окликнул Арзакана. Не получив ответа и убедившись, что Арзакана в пещере нет, он взбеленился. Тысячи тревожных мыслей полезли ему в голову. Он разбудил всех нас.
Темур направился к постели Саура. Того тоже не оказалось. Обнаружив, что ушедшие взяли с собой охотничье снаряженье, Темур несколько успокоился.
Кац Звамбая, при всей его неуживчивости, все-таки очень любящий отец. Он отравляет Арзакану жизнь, но когда сыну угрожает опасность, отец забывает решительно все на свете.
И вот Кац стал придумывать всякие ужасы. Недобрый, мол, сон снился ночью, непременно погибнет Арзакан. Увлекшись охотой, они, чего доброго, перевалят через Кавказский хребет. Потом Арзакан уедет в Москву, а там Тарба убьют его так же, как они убили Малазониа. И не будет около него отца, чтобы помочь…
Удрученный, он сел у очага и стал проклинать себя. «Я, — говорит, — докучал ему, но ведь это потому, что я желаю ему добра!»
Так сидел он весь день у огня, охал, смотрел через бойницы, все поджидал Арзакана. Когда же наступила ночь, Кац Звамбая совсем перестал владеть собой: запричитал как над покойником, как будто и вправду Тарба повстречали Арзакана и Саура и убили их.
Был встревожен и Темур. Мы встали чуть свет, приладили к ногам кошки и, взяв альпенштоки, пустились в поиски по обледенелым тропам. От Пещеры великанов пошли по свежим следам направо. Никто уже не сомневался в том, что Арзакан и Саур отправились на охоту.
Смогу ли я описать вам подробно то, что претерпели мы за этот день? Два раза у меня поскользнулся альпеншток, и я чуть не полетел в пропасть. Должен признаться, что старики оказались куда выносливее меня. А Темур, так тот — ну просто волк, горный волк!
Мы прошли тридцать километров, ни разу не сбившись с пути, и даже не отклонялись в сторону.
Темур наизусть знает все изгибы и уголки сванских отрогов Кавказского хребта — каждую гору, каждую тропу. Более пятисот туров убил он на своем веку, а ланей и не счесть.
Но мы уже подходили к границе Карачая. Когда стемнело, Темур начал путаться. Он не признавался нам в этом, однако я и Кац замечали что-то неладное.
Провести ночь на лютом морозе здесь, на леднике, — это верная смерть. Нигде не видно ни стоянки охотников, ни какой-нибудь пещеры, и за все время, пока мы шли, ни одна живая душа не повстречалась нам.
Откуда-то поднялся коршун. Мы стали следить за его полетом. Суживая круги, он спустился в пропасть. Кац Звамбая проводил его взглядом, потом сбежал вниз по тропинке, заглянул в бездну и вдруг начал колотить себя по голове. Оказалось, что коршуны клевали два человеческих трупа.
Тут же, на снегу, валялись пустые гильзы. Кац Звамбая заладил, что это гильзы от берданки Арзакана. Теперь уж он не сомневался в том, что Арзакан и Саур убиты.
Чтобы добраться до места, где коршуны справляли свой пир, нужно было спускаться по тропинке километра три, а потом еще идти по ущелью. Делать нечего, спускаемся, цепляясь за выступы; наконец добрались. И видим: лежат два охотника, у обоих прострелена грудь.
Темур всмотрелся в их лица и вскрикнул: один из убитых оказался его однофамильцем, настигнутым здесь своим кровным врагом. Должно быть, они встретились во время охоты и в схватке убили друг друга.
— Их вражду распаляла кровь, пролитая двадцать лет тому назад. Так бессмысленно погибли эти два человека, — сказал Темур.
Мы продолжали путь; нам ничего не оставалось, как двигаться дальше. Перевалили через гору, потом опять пробирались по ущелью. Наконец добрели до одной деревушки, расположенной почти на самой границе Сванетии.
Вы не можете представить себе, как обрадовались мы, увидев белые сванские башни.
Необычаен их вид при свете луны… Стоят, ощетинившись зубцами, на такой недосягаемой высоте, как будто их строили не люди, а демоны.
На склоне горы прилепилась ветхая церковь древнейшей постройки. Когда мы подошли ближе, из-под сводов притвора на нас глянул царивший там мрак.
Бури, дожди и столетия, видно, немало наозорничали тут. Кругом тишина и запустение. У наших ног валялись обвалившиеся капители колонн, плиты тесаного камня и разбитые барельефы.
Ярче лунного сияния сверкал снег, и еще ярче — ослепительнее снега и луны — белые башни.
Вошли в село. Поразительно! Ни лая собак, ни человеческих голосов…
Безмолвный мрак глядит на нас из бойниц.
Вид этого мертвого города ужаснул меня. Казалось, мы попали в царство сна.
Продрогшие и усталые, мы мечтали о сванском гостеприимстве и тепле, а встретили нас — молчание и холод.
Всматриваемся в дорогу: нетронутый снег, никаких человеческих следов на нем. Глядим на кровли: никаких признаков дыма.
Я шел впереди, с трепетом ожидая, что же будет дальше? Спросил у Темура, что это за село; оказалось, он и не слыхал о его существовании.
Думаю: «Куда мы забрели? Сон ли все это или явь?»
И вдруг на снежном фоне показался высокий, сухопарый старик с белой бородой, в белой шапке и белой чохе. Вы знаете, — я немного суеверен. «Уж не посланник ли из царства теней?» — мелькнуло в голове. Не терпелось узнать, живой это человек или видение?
— Здравствуйте! — приветствовал я издали белобородого.
Ничего не ответив, он медленно направился прямо ко мне.
Мужчина стесняется обнаружить страх в присутствии мужчин. Не будь рядом со мной Кац Звамбая и Темура, я не выдержал бы и удрал.
Однако собрался с духом и подошел к старику.
Я заметил на нем кинжал с черной рукояткой. Это меня несколько успокоило, ибо никогда не приходилось мне ни слышать, ни читать где-либо, чтобы души усопших носили оружие.
Спокойно приветствовал он меня по-свански. Тут уж я так обрадовался, что готов был его обпять.
— Здравствуйте! — сказал я громко.
— Да пошлет тебе бог удачи во всем! — ответил старик по-грузински и сунул мне свою длинную, волосатую руку.
В это время подошли Темур и Кац Звамбая. Темур заговорил со стариком по-свански.
— Не повстречались ли вам два молодых охотника? — спросил он.
Тот кивнул головой, улыбнулся.
— Как же, — сказал он, — сыновья мои встретили двух молодых охотников и пригласили их к себе. Только вот фамилий их не знаю.
Мы стали расспрашивать о приметах; из его описания нам стало ясно, что это действительно Арзакан и Саур.
Судите сами, — как тут не подивиться причудам случая?
Кац Звамбая кинулся обнимать старика, точно родного брата; поцеловал его сначала в правое плечо, потом в белоснежную, как расчесанная шерсть, бороду.
Мы двинулись дальше и, пройдя дворов двадцать, услышали наконец лай собак. Впервые в Сванетии я слушал его с удовольствием: ведь здесь собаки такие лютые, что не приведи бог встретиться с ними!
Остановившись у башни, старик крикнул:
— Гей!..
Выглянули трое мужчин, подпоясанных кинжалами.
— Гей! — отозвались они.
Кац Звамбая бросился к Арзакану, стал целовать его в глаза. Я первый раз видел такое проявление нежности со стороны мужа моей кормилицы.
При нашем появлении около двадцати членов семьи поднялись нам навстречу.
Нас приняли, как принимают родных сыновей, вернувшихся домой после долгого и безвестного отсутствия. Нам омыли горячей водой ноги, и мы еще не покончили с этим, когда двое молодцов уже внесли в комнату освежеванную козу.
Белобородый старик сел в кресло Махвша и повел с нами беседу. Голос у него был приятен, точно уста его источали мед.
Я не выдержал и спросил о причине такого странного безлюдья в их деревне. Оказалось, что население деревни около ста лет тому назад было вырезано горцами, живущими по ту сторону хребта. Произошло это потому, что один из здешних сельчан в праздник Ламарии нахально схватил за руку невесту одного из тех горцев. Каратели вырезали здесь всех жителей; уцелели лишь грудные младенцы и несколько старух.
Прошли годы. Сироты подросли. Через пятьдесят лет они отомстили своим врагам.
— Я помню, — рассказывал Махвш, — как мы принесли оттуда в нашу деревню пятьсот шапок — символ пятисот убитых мужчин. Женщины обоих сел, с распущенными волосами, одетые в черное, шли за плакальщицами. Впереди несли эти лишившиеся владельцев шапки… Еще теперь меня пробирает дрожь, когда вспоминаю тот жуткий вечер, — говорит Махвш.
Накрыли на стол. Старик наполнил чару водкой и, встав, протянул ее своему старшему сыну Мурзе.
— Дорогие гости! — начал он. — Вы видите этого молодца? Мурза зовут его. Он — один-единственный сын у меня. Пятеро остальных убиты нашими кровниками. Вся молодежь, какая есть в моем доме, все это — потомство Мурзы.
Я обвел взглядом сидевших у очага мужчин и стоявших за ними женщин; насчитал тринадцать молодцов и трех женщин-блондинок с лучистыми глазами — одна красивее другой.
— Мурза, — продолжал Махвш, — хотя и был единственный сын, однако пошел на войну добровольцем. Он страстный любитель оружия, потому, наверное, и пошел. Воевал он на западном фронте. Ни один из моих сыновей не привык показывать врагу спину. Долго оставался Мурза на войне, три раза был ранен.
Длинно говорил Махвш, я же буду краток.
Во время одного боя в Карпатах отряд Мурзы был послан на разведку в лес, который обстреливался австрийцами. От артиллерийского огня лес загорелся. Столетние дубы сгибались, точно камыш. Рев лесных зверей, треск падавших деревьев нагоняли на разведчиков ужас.
Куда ни поворачивали они коней — всюду огненная завеса. Из команды Мурзы были убиты трое русских и двое грузин. Наконец и сам он был ранен шрапнелью. Лошадь его упала в воронку, вырытую снарядом. Лежит несчастный Мурза и глядит в глаза смерти. Всего в нескольких шагах гаубицы вырывают с корнем огромные деревья.
Лежит Мурза, ждет рассвета и своей гибели.
Вдруг показался венгерский патруль. Командир подъехал к Мурзе, спрыгнул с коня, посадил его к себе в седло и отвез к своим. С того дня командир не покидал Мурзу, ухаживал за ним, как за братом.
— Этот чужеземец спас от смерти моего сына, — говорит Махвш. — Поэтому с тех пор, как Мурза вернулся домой, первую здравицу мы всегда пьем за того человека.
Мы молча осушили роги. Дочка Мурзы принесла портупею и показала мне; на ней по-венгерски было написано: «Шандор Сечен».
Достойно удивления, дорогая Каролина, с какой нерушимой верностью блюдут традиции эти сваны. В далеком, заброшенном селе, на границе ледяного царства, в продолжение многих лет трапеза начинается тостом за того чужеземца.
Поистине, если бы не было любви, ненависть затопила бы этот мир!
ЧЕРНЫЙ ПЕТУХ
«Дорогая Каролина!
Снег еще держится, но дыхание весны доносится откуда-то даже в Пещеру великанов. Ледники окрасились в бурый цвет, кое-где на них появились темные пятна. В пропастях зашумели родники. Изумительно чистый воздух, легче эфира, наполняет легкие, и прометеевой мощью наливаются мускулы.
Вчера, охотясь в лесу на глухарей, я испытал неожиданную радость, увидев красногрудку. В любовном томлении открывала она клюв и пищала. Видно, и у нее в груди цветет весна.
«Ци-ип, ци-ип, ци-ип!» — кричит где-то в далеком ущелье глухарь; он тоже ищет свою возлюбленную…
У подножия буков выглянули фиалки и заулыбались бирюзовому небу.
Долго лежал я на камне, отогревая на солнце озябшее сердце.
Потом встал и начал бродить. Отдалившись от Пещеры великанов, я увидел необычайную картину. Несколько десятков змей, свившихся в огромный, запутанный клубок, предавались на солнцепеке сладострастным оргиям.
Может быть, вы видели в Гамбурге на берегу моря канаты океанских кораблей, беспорядочно скрученные в клубки? Так перепутались большие и малые змеи и так перевили друг друга, что в этом хаосе извивающихся тел не было видно их голов.
Но вот приподнялся змей-вожак и вытянул к небу голову. Повел ею, точно приветствуя выброшенное солнцем знамя, и в блеске солнечных лучей засверкала пара алмазных глаз.
За ним потянулся другой. Оба раскачивали головами, ластились друг к другу и тянулись к солнцу, но тела их запутались в клубке. Теперь уже сверкали четыре алмаза, устремленных в небо с тем самозабвением, с каким некогда люди приветствовали круглый, аляповатый лик библейского бога…
С полчаса шел я, опустив голову. Набрел на другое зрелище, столь же необычайное. Тут поблизости есть гора, вся изуродованная обвалами. Когда я смотрю на нее, мне вспоминается Дантов ад. Исполинская гора вдребезги расколота не то морозами, не то бурями, не то вулканическими извержениями.
Раздробленная на мелкие куски порода валяется кругом, точно разбитые ступени греческого амфитеатра. Внизу, в невообразимой глубине, хаотически нагромождены сорвавшиеся со страшной высоты глыбы.
У подножия горы расселились глухари: по одну сторону самки, по другую — два петуха. Самцы выходят вперед, хорохорятся, гордо прохаживаются по кругу, очерченному их же крыльями; потом переступают через него и кидаются грудью друг на друга, клюют друг друга в гребешки, вскакивают на спину, бьются до крови, пока один из них не остается победителем.
Никто
Иду дальше, углубился в лес.
Я замечаю, что одиночество приучило меня разговаривать с самим собой. Темур недавно подтвердил мне это. «Ты шел, — говорит он, — и так оживленно беседовал с собой, что мне показалось, будто с тобой идет Саур».
Вы не можете представить себе, какие ребяческие, вернее, дикие мысли порой приходят мне тут в голову! Я научился у Темура многим заклинаниям и восстановил в памяти то, что слышал от Лукайя Лабахуа. Ну, вот хотя бы это: «Вышел из моря человек, и освирепел он, точно тигр». Оно и понятно: человек, пришедший сюда с равнины, не может не взбеситься на лоне этой дикой природы…
Порой я ложусь ничком па солнцепеке, и тогда гул весны доносится до меня из груди земли. Или сплю в Пещере великанов, а с ледников срываются снежные лавины, и тогда кажется мне: там, в пропастях, рокочет море…
Пришла весна, и льется ее песнь из горлышка красногрудки. Пришла весна, и начинают громыхать ледники, покрытые сияющими шлемами, и тянется к солнцу змея, и глухарь кличет в ущельях глухарку…
Кто знает, что сулит мне эта весна? Не скрою, с огромным волнением встречаю я ее здесь, в своей пещере.
Сваны уже отпраздновали День крота. При наступлении весны мужчины собираются со всего села, берут с собой свечи и по три лепешки и уходят. Достигнув такого места, откуда не видно башен, они преклоняют колени, зажигают свечи, приносят в жертву по три лепешки и молятся богу кротов.
Удивительно, как могла родиться эта темная мистерия? Я забросил свою работу о колхидском фетишизме. Кому она нужна? Да и карандаш у меня приходит к концу; хорошо, если его хватит дописать письмо.
Сижу ночью, пишу, а где-то далеко в пропастях грохочет весна и эхом отдается в безмолвных горах. Откуда-то из темной пещеры выплывает луна, желтая как медь. Она украсит шелковой фатой чело ледников, потом снова скроется в другой пещере. И так, от пещеры до пещеры, бродит луна, как и все на этой матери-земле. (Безумно люблю я слово «дэда-мица» — «мать-земля»!)
Так ползут мои дни, и мне хочется помолиться богу кротов, чтобы он не тянул их слишком долго.
Впрочем, возможно, что я кое-чем и отличаюсь от крота, — ну, хотя бы способностью оглядываться назад.
Отсюда мне видна вся моя жизнь; видно, как прошла она, точно луна, от одной пещеры до другой.
Я всегда отличался хорошей памятью, и вот мне хочется вспомнить первые проблески моего сознания.
Как-то мать купила для меня китайскую миску, чтобы я пил из нее молоко, — простую миску из бамбука. Помню, на дне ее был изображен черный петух, и так искусно, что я принял его за настоящего петуха и погладил рукой. Я думал, что он живой — этот черный петух! Так и остался он у меня в памяти — черный с алым, как кровь, гребешком.
Впечатления детства, действительно, самые сильные из всех. Ни в Грузии, ни во время странствий по Европе ничто из виденного мною не поразило так мое воображение, как тот петух с алым гребешком, которого я впервые увидел на дне своей чашки. Он сопутствовал мне в жизни, словно фамильный герб моего рода. Кто знает, может быть, на дне той миски я узрел эманацию крови моих предков?..
Дорогая, я отправил вам почти все написанные мною в башне Махвша письма. Но сомневаюсь, чтобы то, что пишу сейчас, я послал вам при жизни. Возможно, что Тарба прикончит меня где-нибудь в ущелье, потом кто-нибудь найдет это письмо и перешлет его вам. Ну что ж, пусть оно будет моей исповедью. У вас такое доброе сердце, что, прочтя его, вы простите и пожалеете меня.
А если кто-нибудь и осудит меня за рассказанное тут, мне это будет уже безразлично, ибо стрелы, пущенные в меня, попадут в пустоту.
Я чувствую, что в этой пещере я сбрасываю кожу, как улитка свою раковину.
Никогда уже не вернусь я к прежней жизни, праздной и ветреной! И возможно, что тот черный петух свернул в сторону колесницу моей жизни.
Но кто, однако, сказал, что только по прямой линии должен двигаться человек? Идеальной прямой в природе даже не существует, — это математическая категория, не больше. У ледников и у всего, что окружает мою пещеру, линии ломаные. Все в природе движется и развивается не прямолинейно, а спирально.
Итак, черный петух открывал утреннюю и вечернюю зарю моей жизни. Я бессознательно следовал за его самоуверенным «кукареку». Правда, было и еще нечто. Помните, когда мы ехали в Тбилиси, вы упрекнули меня, что я развращен западной цивилизацией. Тогда я ответил вам уклончиво, теперь же признаю: вы были правы, совершенно правы!
Эта западная суперэротическая и снобистская цивилизация, конечно, развращает душу человека.
Какое, например, огромное место уделено в европейском искусстве женщине! Я думаю, что в этом отчасти сказывается феминизирующее влияние христианства, в особенности католического.
Оно приобщило к божественной троице особу женского пола. Отсюда и родилось это непомерное дантевское и гетевское восхваление вечноженственного.
Отсюда — все эти тысячи мадонн в живописи и тысячи стихов, посвященных Марии, от Петрарки до Рильке.
Женщина — почти единственная и бессменная муза европейского искусства.
Древнегреческая культура была преимущественно мужественной. Богом света и красоты считался юноша Аполлон. Юношу же воспевала вся древнегреческая поэзия и скульптура…
В сумерках я обычно сижу в моей пещере и перелистываю книгу своей судьбы. Иногда промелькнут предо мною силуэты моих любовниц.
Умолчу о немецких «шатцах» и французских «гризетках». Их было много, и они так походили друг на друга, что я даже не помню их имен и фамилий. Теперь всех их можно называть Эльзами и Генриеттами. И сами они не предъявляли больших претензий: свою любовь они продавали за чашку шоколада.
Вспоминаются мне девушки больших городов, мечтающие на украшенных цветами балконах или у окон с белыми занавесками. Они ждут чужеземных принцев и вешаются на шею первому встречному проходимцу, — так одурманены их головы сентиментальными стихами и бульварными романами.
Ах, эти влюбленные девушки! Сколькие из них провожали меня на бесчисленных вокзалах Европы! Сколькие оставались на перроне с покрасневшими от слез глазами!
Мне доставляло сатанинское наслаждение сеять раздоры между соперницами; мне нравилось, когда сестры таскали друг друга за волосы или закадычные подруги из-за меня царапали друг другу лица.
Ужасно любил я морочить почтенных буржуа.
В Мюнхене я бывал в доме одного профессора. Этот выживший из ума жрец науки звонил мне по поручению жены. «Луиза скучает, — говорил он, — пожалуйста, зайдите…» Когда я уезжал куда-нибудь и Луиза не могла приехать на вокзал, он привозил мне цветы.
Смех разбирает меня, когда вспоминаю этих дрессированных мужей. Один немецкий майор ежедневно трезвонил мне: «Антонина просит вас пожаловать на пятичасовой чай»… Когда я являлся, он читал мне свои бездарные стихи, потом спохватывался, что его ждет партия в преферанс, извинялся и оставлял нас одних.
Не хочу быть неблагодарным. Немало приятных часов провел я в обществе европейских женщин.
Но крик моего петуха всегда будил меня вовремя. Безжалостно, бессердечно шагал я через искусно расставляемые мне ловушки; всегда ловко уклонялся от ярма супружества.
Вспоминаются мне сентиментальные перезрелые девы и экстравагантные жены банкиров, любительницы «азиатских» страстей; скучающие вдовушки, ищущие «друга»; меценатки, поклонницы искусства, «открывающие таланты» среди безвестной молодежи; экзальтированные, одетые в черное женщины, презирающие плотскую любовь и загорающиеся христианской любовью к «ближнему» на теософических конгрессах и спиритических вечерах.
В этой толпе теней более отчетливо вижу прекрасные глаза Эльвиры Фоконьери. Ничего на свете не любила Эльвира так, как танцы. Она готова была танцевать где угодно и когда угодно. Наверное, не осталось такого дансинга, где бы мы с ней не побывали.
Эльвира была блондинкой, ей безумно хотелось иметь смуглого ребенка. Она умерла от родов в миланской больнице. Как странно было видеть ее неподвижно лежащей в жалкой больничной обстановке!
Эльвиру Фоконьери сменила Анна-Мария Фестнер. Эта была певицей, но не очень удачливой. Я следовал за ней из города в город, потом увез ее в Шварцвальд. Анна-Мария тоже мечтала о ребенке, но она боялась, что материнство будет помехой для ее искусства, и сделала себе аборт. Она умерла от заражения крови.
Я был тогда в Париже. Смерть Анны-Марии сильно опечалила меня. Но пришла новая весна, и опять прокричал черный петух.
В Париже мне встретилась Элен Ронсер.
На этот раз меня подстерегала большая опасность, но на одной чаше весов была моя любовь к Элен, на другой — любовь к матери, к моей стране, воспоминания детства.
И вот одинокий добрался я до этой Пещеры великанов…
В моей жизни самыми серьезными увлечениями были Элен Ронсер и Тамар Шервашидзе. Но у Ронсер не было того, что красило Тамар, и, наоборот, у Тамар нет того, что я любил в Элен.
Вы писали мне из Зугдиди, что не понимаете, что произошло в Тбилиси и почему я так неожиданно исчез.
Тбилиси охладил мое чувство к Тамар. Только там мне стало ясно, какая пропасть разделяет нас. Я принял ее за девушку моей грезы; она же оказалась вполне современной барышней. Ничто так хорошо не выдает истинный характер человека, как предметы. И нас разъединили предметы, увиденные нами в Тбилиси.
Я написал отсюда Тамар одно письмо, довольно холодное и ничего не выражающее. Не знаю, получила ли она его. Если нет, — тем лучше. Я жалею, что послал ей это письмо. Хотя я не думаю, чтобы можно было окончательно разлюбить любимого человека.
Таков неприкрашенный рассказ о моем прошлом.
Возможно, что и в отношении вас я высказал свойственное мне бессердечие. Но это не очень меня мучает. Ведь и вы относились ко мне так же поверхностно, как я отношусь ко всем женщинам вообще и к каждой в отдельности. Но вы все же любите своего мужа, вашу Татию и вашу семью.
Тут есть одна сванская девушка, дочь охотника Темура; ее зовут Ламария. В ней нет ни нежности, ни утонченности Тамар, ни вашей духовной культуры. Это простая, неотесанная сванская девушка. У нее веснушчатое лицо и упругая грудь. Ее пышное лоно, без сомнения, подарит многочисленному роду Кора Махвша еще с дюжину молодцов.
Я не стану объясняться ей в любви, а просто женюсь на ней. Я пришелся по душе Темуру, и он сказал мне: «Если ты не вернешься в долину и останешься здесь, — будь моим зятем».
Он дает в приданое за своей дочерью эту башню, одну десятину пахотной земли, до двухсот турьих шкур и столько же рогов, один старинный сундук, украшенный инкрустациями, три сванских кинжала и одну старинную пищаль для охоты на туров. (Такое ружье хорошо для стрельбы на дальнее расстояние.)
Когда откроются дороги, Арзакан отправится в Тбилиси, если Кац Звамбая отпустит его. Я же, вероятно, останусь тут и женюсь на Ламарии.
В ту минуту, когда я пишу вам это письмо, снова доносится грохот бушующего у подножия ледников весеннего моря. И кажется мне, что с гор спускаются белобородые всадники и что до меня доносятся удары их мечей о стальные шлемы и звон железных кольчуг.
И где-то очень далеко, в пропастях, кричит черный петух.
Прощайте, дорогая Каролина.
Ваш Тараш Эмхвари».
«ФУЙ, ЛАМАРИЯ!»
Как только открылась дорога, Темур покинул Пещеру великанов, ввиду того что приближалась масленица.
Специально ради этого праздника Эмхвари тоже отправился в дом Кора Махвша. Там он застал лишь собак, детей и старую Гурандухт, хлопотавшую по хозяйству.
Неожиданно откуда-то вынырнул Арзакан и с сияющим лицом кинулся к Тарашу.
— Что это ты подстрелил, Гуча? — спросил он сердечным тоном, обняв его за плечо.
Такая теплая встреча со стороны молочного брата тронула Тараша.
Он снял с себя бурку и кожаный мешок и сбросил наземь турью шубу.
— Не знаешь, куда ушли хозяева? — спросил он.
— Сегодня у них какая-то «Муркваноба», все отправились на праздник. А меня Саур с утра опоил водкой до полусмерти и куда-то исчез.
Схватив турью шубу, Арзакан повел Тараша в гостиную Махвша.
У входа, примостившись на чурбане, Гурандухт доила корову. Пятеро ребятишек, обступив ее, хлебали молоко из полной кадки.
Три змеи лежали около кадки, а одна даже положила голову на ее край. Все видели это, но никто их не отгонял.
Это зрелище заставило Арзакана содрогнуться. При виде посторонних две змеи скользнули в папоротники, третья же отползла и притаилась у ног ребятишек.
— Что это за гадость! — воскликнул Арзакан, обращаясь к Тарашу.
Тот стиснул его локоть и вошел с ним в гостиную. Арзакан обратил внимание на то, что Тараш озирается по сторонам.
— Кого ты ищешь, Гуча? — спросил он.
Тараш смутился.
— Ламарию, — пробормотал он.
— Ламария на празднике.
— А где он, праздник-то?
Арзакан этого не знал.
Они вышли из башни. Некоторое время молча шли по дороге, густо покрытой пометом животных.
— Не понимаю, когда же эти люди работают? Вечно праздники: то божий день, то день крота, то день поминовения, и черт его знает какие еще дни! — возмущался Арзакан.
— Да, уж так организована их жизнь: поменьше работать, побольше молиться и веселиться. Что ты хочешь от них? — ответил Эмхвари, улыбаясь.
Был мягкий весенний день. На солнцепеке снег уже стаял. В тени деревьев, на склонах гор еще держались белые островки. По обочинам пашен выглядывали нежные, бледные побеги молодой травки. Белые облачка усеяли небо, точно козы лужайку.
Отдавшись тихим мечтаниям, Тараш Эмхвари легкой походкой шел рядом с Арзаканом, Вспомнились годы детства, когда в начале весны они, два молочных брата, бродили по лугам…
Долгое одиночество в Пещере великанов утомило Тараша, и он наслаждался прогулкой с другом детства. Беседуя с ним, Арзакан приближал к нему лицо, и только теперь заметил Тараш, как охмелел от водки Арзакан; даже уши у него покраснели.
— Ты стал здорово пить за последнее время, Арзакан, — заметил Тараш.
— А что же больше делать в этой дыре? Третий день уж, как мы с Сауром пьем. Пьем и стреляем в цель. Нет, Гуча, я не согласен с тобой; жизнь создана для труда и борьбы.
— Не знаю, как другие, а я прекрасно себя чувствую здесь, — ответил Тараш и, вынув из кармана махорку, стал крутить цигарку из газетной бумаги. — Мои часы остановились в Пещере великанов, — сказал он. — Вряд ли кто знает здесь который час. И числа я все перепутал. В этой обстановке отдыхаешь душой.
В Европе люди больны недугом времени, и я когда-то болел им. Однажды в Париже у меня ночью остановились часы. Я так привык к их тиканью, что тотчас же проснулся. Там ведь всегда спешишь. Спешишь и не замечаешь, как проходит жизнь.
А здесь время ползет на четвереньках, и ты теряешь чувство времени. Когда глядишь на эти ледники, то десять или двадцать лет кажутся мгновением.
Некоторое время они молча шли по обочине пашни. Арзакан шагал по меже, заложив руки в карман, понурив голову и уставившись в землю.
— Правда ли, Гуча, что ты женишься на Ламарии? Она уже готовит себе приданое.
— Как тебе сказать, — ответил Тараш, не глядя на Арзакана. — Я-то решил, но с Ламарией еще не говорил. Темур мне дал понять, что он не прочь иметь меня зятем. Я согласился.