Похищение
Шрифт:
Эрик встает.
– О чем мисс Вассерштайн вас не уведомила, дамы и господа, – начинает он, – так это о травме, полученной Элизой Мэтьюс задолго до разбитого сердца. Алкоголичка, лежащая без сознания в луже собственной рвоты, – вот какая мать досталась Бетани Мэтьюс. Вот какой женщине доверили заботу о ребенке – женщине, не всегда даже осознававшей, что этот ребенок находится рядом. Забрал ли Эндрю Хопкинс свою дочь? Разумеется. Но это был акт милосердия, а не возмездия. – Подойдя к моему отцу, Эрик кладет ему руку на плечо. – Мисс Вассерштайн хочет, чтобы вы поверили, будто этот мужчина сочинил коварный план и загубил жизнь своей дочери, но это неправда. На самом деле в тот день Эндрю Хопкинс
Мама одета в консервативную блузу и юбку, но волосы висят неопрятной паклей, а на пальцах сверкают бирюзовые и гранатовые кольца. Она нервно смотрит поверх голов на Виктора, который подбадривает ее улыбкой.
Судья, крупный мужчина, формой напоминающий свадебный торт, дает Эмме Вассерштайн знак начинать.
– Назовите, пожалуйста, свое полное имя для протокола.
– Элиза… – начинает мама и осекается. Откашлявшись, она добавляет: – Элиза Васкез.
– Спасибо, миссис Васкез. Скажите, вы вышли замуж повторно?
– Да, за Виктора Васкеза.
Эмма кивает.
– Вы не могли бы сообщить присяжным, где вы проживаете?
– В Скоттсдейле, штат Аризона.
– И давно вы там живете?
– С двух лет.
– А сколько вам сейчас, миссис Васкез?
– Сорок семь.
– Сколько у вас детей?
– Одна дочь.
– Как ее зовут?
Мама ищет в зале мой взгляд.
– Раньше звали Бетани, – говорит она. – Сейчас – Делия.
– Вы знали Бетани, когда она стала Делией?
– Нет, не знала, – бормочет мама. – Потому что ее отец похитил ее.
Это заявление пробуждает в присяжных интерес – их словно пронзает молнией.
– Вы не могли бы пояснить, что имеете в виду.
– Мы развелись, и оба получили право опеки над Бетани. Чарлз – его раньше так звали – должен был вернуть девочку в воскресенье, проведя с ней вместе выходные. Но он не вернул ее.
– Ваш бывший муж сегодня присутствует в зале суда?
Мама кивает.
– Вот он.
– Зафиксируйте в протоколе, что миссис Васкез опознала личность подсудимого, – просит Эмма. – И каковы были ваши действия после похищения?
– Я позвонила ему домой, оставила несколько сообщений на автоответчике, но он не брал трубку и не перезванивал мне. Я решила не рубить сплеча. Подумала, что у него могла сломаться машина или они застряли где-то за городом. На следующий день, когда никто со мной не связался, я поехала к нему и уговорила коменданта открыть дверь. Тут я и поняла, что случилось что-то ужасное.
– Что вы имеете в виду?
– Вся
– И какие действия предприняли они?
– Установили посты на дорогах, поехали к границе с Мексикой, показали фотографию Бетани в новостях. Попросили меня дать пресс-конференцию, обратиться за помощью к общественности. Всюду были расклеены объявления, открылись горячие линии…
– Вам отвечали?
– Сотни людей. Но ни один не смог помочь мне.
Эмма Вассерштайн снова обращается к моей матери:
– Миссис Васкез, когда вы последний раз видели дочь перед похищением?
– Утром восемнадцатого июня. Чарли должен был вернуть ее девятнадцатого, в День отца.
– И как долго вам пришлось ждать новой встречи с дочерью? Взгляд ее безошибочно находит мой.
– Двадцать восемь лет.
– Как вы себя чувствовали все это время?
– Я была убита. Какая-то часть меня отказывалась верить, что я больше никогда ее не увижу. – Мама с трудом подбирает слова: – Но какая-то часть меня подозревала, что это наказание за мои проступки.
– Наказание за проступки? Какие же?
Голос ее превращается в изрытую колдобинами проселочную дорогу.
– Мамы красивых маленьких девочек не должны забывать отвести их в школу с рулоном туалетной бумаги для уроков труда. Они должны знать много веселых песен и ждать своих дочек с пластырем наготове еще до того, как те упадут с трехколесного велосипеда. Но Бетани досталась я. – Она шумно вздыхает. – Я была совсем молода и… я многое забывала… и злилась на себя… и потому пила по чуть-чуть, чтобы не чувствовать себя такой виноватой. Но это «по чуть-чуть» вскоре превратилось в шесть стаканов, потом – в семь, потом – в целую бутылку, и я уже пропускала рождественский концерт в школе или засыпала, вместо того чтобы готовить обед… И мне от этого становилось настолько гадко на душе, что приходилось пить еще – чтобы забыть о допущенных промахах.
– Вы пили дома, при дочери?
Мать кивает.
– Я пила, когда мне было грустно. Пила, когда мне было нормально, чтобы ненароком не загрустить. Ведь я была уверена, что это единственный аспект моей жизни, который я контролирую. Конечно, ничего я не контролировала… Но когда отключаешься, подобные различия теряют смысл.
– Эти возлияния сказывались на ваших отношениях с дочерью?
– Мне хочется верить, что она знала, как сильно я ее люблю. Я помню ее только счастливой.
– Миссис Васкез, вы алкоголичка?
– Да. – Мать смотрит присяжным в глаза. – Да, и всегда ею буду. Но последние двадцать пять лет я не пью.
Мама Эрика порой уезжала на несколько недель. Он говорил, что она навещает сестру, но позже я узнала, что никакой сестры у нее нет. Однажды, когда мы были еще совсем маленькими, он признался, что без нее ему лучше. Я подумала, что он сошел с ума. Как ребенок, уверенный, что его мать мертва, я бы предпочла самую несовершенную, лишь бы живую.
И ни с того ни с сего я вдруг вспоминаю, что мама оставила меня первой.
Обернувшись, я вижу, что Фиц о чем-то перешептывается с сидящим позади меня мужчиной. Судя по всему, он просит поменяться с ним местами. Когда он извлекает из кошелька двадцатидолларовую купюру, мужчина наконец встает.
– Успокойся! – говорит Фиц и сжимает мою руку в своей.
Эрик начинает перекрестный допрос. Интересно, кого он видит, когда смотрит на мою мать. Меня? Или свою мать?
– Миссис Васкез, вы сказали, что помните Делию исключительно счастливой.
Я понимаю, что он называет меня Делией, чтобы напомнить всем присутствующим, кто я есть на самом деле.