Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)
Шрифт:
На следующий день, двадцать седьмого августа, в воскресенье, мне наконец выпал долгожданный случай послушать прославленных эдинбургских проповедников, которых я давно знал по рассказам мистера Кэмпбелла. Увы! С тем же успехом я мог бы слушать проповедь самого почтенного мистера Кэмпбелла в Эссендине! Мои мысли упорно возвращались к разговору с Престонгрейнджем, и я не мог сосредоточить внимание ни на чем другом. И рассуждения служителей божьих произвели на меня куда меньше впечатления, чем зрелище прихожан, переполнявших церкви, словно публика — театр (насколько я его себе представлял) или же (что в тогдашнем моем настроении было мне ближе) зал суда. Особенно поразила меня трехъярусная галерея Западной
В понедельник я впервые побывал у цирюльника и остался очень доволен результатами, а оттуда направился к лорду-адвокату. Вновь у его дверей ярким пятном краснели солдатские мундиры. Я оглянулся, ища взглядом мисс Драммонд и ее служителей, но нигде их не увидел. Однако едва меня проводили в кабинет, а вернее, в приемную, где мне пришлось провести в субботу столько тягостных часов, как я увидел в углу высокую фигуру Джеймса Мора. Его, казалось, снедала мучительная тревога, он непрестанно шевелил ногами и руками, а взгляд его без конца шарил по стенам небольшой комнаты, так что я тотчас с жалостью вспомнил о его тяжком положении. Наверное, это чувство, а также горячий интерес, который продолжала вызывать во мне его дочь, толкнули меня заговорить с ним.
— Позвольте пожелать вам доброго утра, сударь,— сказал я.
— Доброе утро и вам, сударь,— ответил он.
— Вам назначил прийти сюда Престонгрейндж? — спросил я.
— Да, сударь, и от души желаю, чтобы ваше дело к нему было более приятно,— последовал ответ.
— Надеюсь, что ваше займет немного времени, так как, вероятно, ваша очередь будет первой.
— Последней, сударь,— сказал он, пожимая плечами.— Так было не всегда, но времена меняются. Да, все было по-иному, когда в этих ножнах покоилась шпага, молодой человек, и добродетелям солдата было чем себя подкрепить.
Он хмыкнул на манер горцев, и это почему-то меня раздражило.
— Насколько мне известно, мистер Макгрегор,— сказал я,— важнее всего солдату хранить молчание и первая из его добродетелей — никогда не жаловаться.
— Вам известно мое имя, как я вижу! — И он поклонился мне, скрестив руки на груди.— Хотя сам я им пользоваться не могу. Но людям говорить не закажешь. Слишком часто я показывал свое лицо и называл свое имя назло моим врагам. И мне не следует удивляться, что и то и другое известно многим, кого сам я не знаю.
— Мое имя вы не знаете, сударь, да и мало кому оно знакомо,— сказал я.— Но если вы пожелаете его узнать, то я зовусь Бальфур.
— Прекрасное имя, — отозвался он учтиво,— и носят его многие превосходные люди. Мне приходит на память, что в сорок пятом году лекарем в моем отряде был молодой джентльмен, которого звали так же.
— Полагаю, это был брат Бальфура из Бейта,— заметил я, так как сообразил, о ком шла речь.
— Он самый, сударь,— сказал Джеймс Мор.— И раз я был собратом по оружию вашего родича, вы позволите мне пожать вам руку.
Он долго, ласково пожимал мне руку, одаряя меня улыбками, словно близкого родственника, обретенного после долгой разлуки.
— А! — сказал он.— С тех пор как мы с вашим кузеном слышали свист ядер, времена сильно изменились.
— В родстве я с ним в самом дальнем,— ответил я сухо.— И должен объяснить вам, что ни разу в жизни его не видел.
— Какая разница! — заметил он.— Вы же сами... не думаю, что вы взялись тогда за оружие, сударь. Я не вспоминаю вашего лица, а оно не из тех, которые легко забываются.
— В том году, который вы имеете в виду, мистер Макгрегор, меня награждали оплеухами в приходской школе,— сказал я.
— Вы так молоды! — вскричал он.— Тогда вам не понять, что значит для меня эта встреча. В час беды и в доме моего врага встретить родича старинного собрата по оружию!
Они не осмеливаются предать меня суду, а тем временем я пребываю нагим в темнице. Вот если бы я встретился здесь с вашим кузеном или его братом Бейтом! Я знаю, что оба они с радостью предложили бы мне помощь. Но к относительно малознакомому человеку вроде вас...
Мне тягостно повторять тут, как он продолжал клянчить, а я отвечал коротко и сухо. Иногда я с трудом удерживался от желания заткнуть ему рот горстью мелочи. Но то ли из-за стыда, то ли из-за гордости, то ли ради самого себя, то ли ради Катрионы — то ли потому, что я счел отца недостойным дочери, то ли потому, что я сразу почувствовал всю глубину его фальши,— я не мог заставить себя опустить руку в карман. И я все еще выслушивал улещивания и похвальбу, все еще вынужден был ходить (три шага — и назад, три шага — и назад) по этой тесной комнате, резкими ответами весьма раздражив, хотя и не обескуражив этого попрошайку, когда на пороге появился Престонгрейндж и провел меня любезно к себе.
— Я некоторое время буду занят,— сказал он,— и, чтобы вы не скучали, хочу представить вас трем моим красавицам дочкам, о которых вы, быть может, слышали, потому что они, мне кажется, знамениты более своего родителя. Вот сюда, пожалуйста.
Он отвел меня наверх в еще одну длинную комнату, где за пяльцами сидела высохшая пожилая дама, а у окна стояли три самые красивые (как мне показалось) девицы в Шотландии.
— Это мой новый друг мистер Бальфур,— сказал он, придерживая меня за локоть.— Дэвид, позвольте представить вас моей сестре мисс Грант, которая по своей доброте ведет мой дом. А это,— продолжал он, повернувшись к трем барышням,— это три мои дочки-красотки. Ответьте-ка на простой вопрос, мистер Дэви: которая из трех краше остальных? Бьюсь об заклад, у него не хватит смелости повторить ответ честного Алана Рамсея!
Все три девицы, а также старушка мисс Грант, осыпали его упреками за эту шутку, которая (так как я был знаком со стихами, им упомянутыми) вызвала краску стыда на моих щеках. Мне казалось непростительным, что отец позволил себе подобный намек в присутствии дочерей, и меня поразило, что, и пеняя ему (во всяком случае, делая вид, что пеняют), эти барышни смеялись!
Под их смех Престонгрейндж удалился, оставив меня, точно вытащенную из воды рыбу, в обществе, совсем мне не подходящем. Теперь, вспоминая дальнейшее, я не могу отрицать, что вел себя дурак дураком и барышни, надо отдать им справедливость, доказали свою благовоспитанность, снося мое присутствие с таким терпением. Тетушка, правда, низко склонялась над пяльцами и лишь изредка с улыбкой поднимала от них глаза, но девицы, и особенно старшая — кстати, самая из них красивая,— осыпали меня любезностями, а я не умел ответить им тем же. Напрасно я напоминал себе, что обладаю не только имением, но и некоторыми достоинствами, а потому вовсе не должен испытывать смущение перед этими плутовками: старшая была почти моей ровесницей и все трое, конечно же, много уступали мне в образовании. Но никакие рассуждения ничего не меняли, и временами я краснел при мысли, что в этот день впервые побрился.