Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)
Шрифт:
— Но позволительно ли вешать его, не поймав? — заметил я.— А в остальном я охотно предоставляю вам полагаться на ваши умозаключения.
— Герцог обо всем осведомлен,— продолжал он.— Я только что от его светлости, и он поставил меня в известность о своих намерениях с откровенностью и свободой истинного вельможи. Он упомянул ваше имя, мистер Бальфур, и заранее выразил свою благодарность на тот случай, если вы позволите руководить собой тем, кто понимает ваши интересы и интересы страны намного лучше вас самих. А слово «благодарность» в этих устах — не пустой звук, experto crede [51] . Полагаю, мое имя, имя моего клана вам что-то говорит и вам известен проклятый пример и прискорбный конец моего покойного отца, не говоря уж о собственных моих ошибках. Так вот: я принес повинную благородному герцогу, он замолвил за меня слово нашему общему другу
51
Поверьте тому, кто знает (лат.).
— Без сомнения, весьма достойное положение для сына вашего отца,— сказал я.
Его жидковатые брови вздернулись.
— Мне кажется, вам благоугодно испробовать фигуру иронии,— сказал он.— Но я тут по велению долга, для того, чтобы добросовестно исполнить возложенное на меня поручение, и вы тщетно будете стараться помешать мне. Позвольте, однако, сказать вам, что решительному честолюбивому юноше вроде вас толчок вверх в начале карьеры принесет больше пользы, чем десять лет скучных стараний на нижних ступенях лестницы. А толчок этот вас ждет, если вы пожелаете. Выбирайте себе карьеру, и герцог будет следить за вами с отцовской заботливостью.
— Боюсь, я лишен сыновнего послушания,— ответил я.
— Неужели вы правда верите, сэр, что кто-нибудь допустит, чтобы вся политика страны полетела кувырком из-за дурно воспитанного мальчишки? — воскликнул он.— Это дело — пробный камень, и все, кто надеется на будущее благополучие, должны внести свою лепту. Поглядите на меня! Или вы думаете, что я ради удовольствия принял завидную должность обвинителя человека, с которым сражался бок о бок? Но у меня не оставалось выбора.
— Мне кажется, сэр, вы лишились выбора, когда приняли участие в этом противоестественном восстании,— заметил я.— К счастью, я нахожусь в ином положении. Я верный подданный и могу посмотреть в лицо герцога и короля Георга без трепета.
— Ах вот как, сударь! — воскликнул он.— Позвольте указать вам, что вы глубоко заблуждаетесь. Престонгрейндж до cиx пор был (как я от него понял) настолько учтив, что не оспаривал ваши утверждения. Но не думайте, что они не вызывают сильнейших подозрений. Вы утверждаете, что невинны. Мой дорогой сэр, факты свидетельствуют, что вы виновны.
— Я дождался вас здесь! — ответил я.
— Показания Мунго Кэмпбелла, ваше бегство после убийства, то, что вы столько времени скрывались... Мой милый юноша! — сказал мистер Саймон.— Этих доказательств достаточно, чтобы повесить быка, а не только какого-то мистера Дэвида Бальфура! Я буду участвовать в судебном разбирательстве, я буду говорить громко — совсем не так, как сегодня,— и уже не для того, чтобы оказать вам услугу, как бы мало вы ее ни ценили. А, побледнели! — вскричал он.— Я нашел-таки ключ к вашему непокорному сердцу. Вы побелели, мистер Дэвид, глаза у вас заслезились! Могила и виселица оказались ближе к вам, чем вы думали!
— Я готов признаться в естественной слабости,— сказал я.— И не вижу в ней ничего позорного. Позор...
— Позор ждет вас на виселице! — перебил он.
— И я лишь уравняюсь с милордом вашим батюшкой! — ответил я.
— A-а! Только ничего подобного, — продолжал он.— Вы еще не разобрались в сути дела. Мой отец понес кару, участвуя в великих событиях, вмешиваясь в дела монархов. А вас вздернут за грязное убийство ради медных грошей. Вы сыграли в нем роль предателя, задержав жертву разговором. Ваши сообщники — шайка оборванных горцев. И можно доказать, мой благородный мистер Бальфур,— можно доказать, как и будет доказано, уж поверьте мне, кто участвует в этом! Можно доказать и будет доказано, что вам за это заплатили. Я уже вижу, какими взглядами начнут обмениваться присутствующие в суде, когда я изложу мои обвинения и выяснится, что вы, человек образованный, позволили совратить себя и приняли участие в этом деле за старую одежду, бутылку горской водки и за три шиллинга пять пенсов и полпенни медными монетами.
В этих словах было зерно правды, и я почувствовал себя так, словно меня сшибли с ног ударом кулака: одежда, бутылка коньяка и три шиллинга пять пенсов с полпенсом мелочью — это было почти все, с чем Алан и я ушли из Охарна... Значит, кто-то из людей Джеймса не выдержал допросов в тюрьме.
— Как видите, я знаю больше, чем вы думали! — продолжал он с торжеством в голосе.— А что касается дальнейших доказательств, великий мистер Дэвид, не надейтесь, что правительству Великобритании и Ирландии будет трудно их получить. У нас здесь в тюрьме сидят
Не стану отрицать, что подобная низость ввергла меня в ужас, что при мысли о неотвратимости уготованной мне мерзкой судьбы меня объял страх. Мистер Саймон уже указал со злорадством на мою бледность. И полагаю, мои щеки цветом напоминали мою рубашку, а мой голос дрожал.
— Я взываю к джентльмену в этой комнате! — вскричал я.— И отдаю в его руки свою жизнь и честь.
Престонгрейндж захлопнул книгу.
— Я вас предупреждал, Саймон,— сказал он.— Вы разыграли свои карты с большим мастерством и проиграли. Мистер Дэвид,— повернулся он ко мне,— прошу вас поверить, что вы подверглись этому испытанию не по моей воле. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, как я рад, что вы вышли из него с такой честью. Кстати, хотя вы сейчас это вряд ли понимаете, но тем самым вы оказали небольшую услугу и мне. Если бы нашему общему другу удалось преуспеть в том, в чем вчера я потерпел неудачу, пришлось бы заключить, что он лучше меня понимает людей и что вообще, быть может, нам следовало бы поменяться положением — мистеру Саймону и мне. А я знаю, что наш друг Саймон честолюбив,— добавил он, легонько хлопнув Фрэзера по плечу.— Ну, этот спектакль окончен. Вы можете рассчитывать на мое уважение, и какое бы решение мы ни приняли по этому злополучному делу, я позабочусь, чтобы вы были ограждены, елико возможно.
Лучших слов я не желал бы услышать, а кроме того, нетрудно было заметить, что эти двое моих преследователей питали друг к другу отнюдь не дружеские чувства, если не сказать — открытую неприязнь. Тем не менее я не сомневался, что наш разговор был подготовлен, а может быть, и отрепетирован с обоюдного их согласия.
Мне оставалось только заключить, что мои противники пытаются взять надо мной верх всеми способами, и теперь, когда убеждения, лесть и угрозы остались равно тщетными, я невольно задумался над тем, к чему они прибегнут в дальнейшем. В глазах у меня все еще мутилось, а колени мои подгибались из-за только что перенесенной тревоги, и я сумел лишь, запинаясь, повторить примерно то же:
— Я отдаю свою жизнь и честь в ваши руки.
— Ну-ну,— сказал он мягко,— мы постараемся спасти их. А пока вернемся к менее крутым мерам. Вы не должны затаивать обиды на моего друга мистера Саймона, который лишь выполнял свой долг. И даже если вы сердиты на меня за то, что я словно бы поддерживал его, мне не хотелось бы, чтобы вы перенесли это чувство на ни в чем не повинных членов моей семьи. Они будут очень рады продолжить знакомство с вами, и я не могу допустить, чтобы мои девочки были обмануты в своих ожиданиях. Завтра они отправляются на прогулку в парке Хоуп, где, я убежден, следует побывать и вам. Сначала загляните ко мне, так как, возможно, нам нужно будет поговорить с глазу на глаз, а затем вы отправитесь в парк под призором моих барышень. Пока же вновь обещайте мпе молчать.
Конечно, мне следовало бы наотрез отказаться, но, признаюсь, я совершенно утратил способность размышлять, послушно дал требуемое слово, откланялся уж не знаю как, а когда вновь очутился в переулке и дверь за мной захлопнулась, прислонился к стене, утирая лицо. Жуткий призрак мистера Саймона (таким он представлялся мне) витал перед моим мысленным взором, как продолжают отдаваться в ушах уже затихшие раскаты внезапного громового удара. Рассказы о его отце, о собственном его коварстве и бесчисленных предательствах — все, что мне доводилось слышать или читать, всплыли в моей памяти, сливаясь с впечатлением от моей с ним беседы. Вновь и вновь я поражался гнусности и хитроумию клеветы, какой он намеревался очернить меня. Казалось, мне уготована участь воров на виселице у Ли-Уок. Двое взрослых мужчин силой отняли у ребенка жалкую мелочь — что может быть недостойнее и подлее? Но преступление, в котором намеревался обвинить меня перед судом Саймон Фрэзер, по трусливости и омерзительности ничуть не уступало этому.