Похищенный. Катриона (илл. И. Ильинского)

Стивенсон Роберт Льюис

От размышлений меня отвлекли голоса ливрейных слуг Престонгрейнджа у его дверей.

— Отнеси-ка эту записку капитану, да побыстрее,— сказал один.

— Чтобы к нему опять привели горного разбойника? — спросил второй.

— Как будто так,— ответил первый. — Они с Саймоном его требуют.

— Престонгрейндж свихнулся, не иначе,— сказал второй.— Скоро Джеймс Мор будет у него дневать и ночевать.

— Ну да это не наше с тобой дело,— заключил первый и вернулся в дом, а его товарищ отправился выполнять поручение.

Хуже ничего придумать было нельзя. Не успел я уйти, а они уже посылают за Джеймсом Мором, на которого, решил я, и намекал мистер Саймон, говоря, что у них в тюрьме есть люди, готовые купить

себе жизнь любой ценой. Кожа у меня на голове под волосами стянулась, и тут же кровь прилила к моему сердцу при мысли о Катрионе. Бедняжка! Ее отец подлежал виселице за деяния, оправдывать которые было невозможно. Но еще горше было то, что для спасения четырех четвертей своего тела он с готовностью принял бы несмываемый позор мерзейшего и трусливейшего из убийств — убийства через лжесвидетельство. В довершение же нашего злополучия в жертвы ему избрали меня.

Быстрым шагом я направился, сам не знаю куда, гонимый желанием двигаться, вдыхать чистый воздух и видеть вокруг поля и луга. 

 Глава 7

Я НАРУШАЮ ЧЕСТНОЕ СЛОВО

Я вышел — клянусь, даже не заметив, каким образом,— на Лонг-Дайкс. Этот проселок огибает город с севера, и мне открылся вид на всю его черную длину от замка на обрыве — на непрерывную зубчатую линию шпилей, чердачных окон и дымящихся печных труб. Я глядел на город, и сердце у меня словно хотело выскочить из груди. Моя юность, как я уже рассказывал, приучила меня к опасностям. Но опасность, с которой я столкнулся этим утром в стенах города, слывущих надежным приютом, потрясла меня до глубины души. Рабство, кораблекрушение, холодная сталь и пули — все это грозило мне гибелью, но я держался с честью. Однако угрозы, крывшиеся в пронзительном голосе и толстом лице Саймона — или лорда Лавета,— внушали мне необоримый страх.

Я сел среди камышей у воды, намочил руки и увлажнил виски. Я бы тут же отказался от своего безрассудного намерения, если бы мог при этом сохранить хоть каплю самоуважения. Но (назовите это храбростью или трусостью, хотя, на мой взгляд, тут было и то и другое) я решил, что зашел слишком далеко, чтобы идти на попятный. Я сумел противостоять этим двоим и собирался действовать так же и далее. Будь что будет, но я не отступлю от данного слова.

Уверившись в твердости своего духа, я несколько ободрился, но не слишком. В сердце у меня осталась ледышка, и жизнь представлялась столь мрачной, что мне стало жаль всех, кому она выпала на долю. Но особенную жалость вызывали у меня двое. Во-первых, я сам — без друзей, окруженный со всех сторон опасностями. И во-вторых, дочь Джеймса Мора. Я видел ее совсем недолго, но составил о ней окончательное мнение. Я решил, что она полна истинного благородства, я решил, что она принадлежит к тем, кто предпочитает смерть позору. А в эту самую минуту, если мои подозрения верны, ее отец торгуется, рассчитывая спасти свою бесчестную жизнь в обмен на мою. Мне казалось, что это как-то связывает меня с ней. До сих пор было лишь мимолетное уличное знакомство, хотя и странно дорогое для меня. Теперь же она представилась мне почти родственницей — дочерью моего кровного врага, я мог бы даже сказать — моего убийцы. И я подумал, как тяжко, что меня все мои дни гонят и преследуют за дела других, и для себя я не могу обрести никакой радости. Когда позволяли мои заботы, я ел и находил постель для ночлега, но больше мне никакого толку от моего богатства не было. Если мне предстоит виселица, мои дни сочтены, если же мне суждено ее избегнуть, возможно, прежде, чем дням этим будет положен предел, они успеют показаться мне нестерпимо длинными. Внезапно в моей памяти всплыло ее лицо — такое, каким я увидел его впервые, ее полуоткрытые губы. У меня защемило сердце, но ноги вдруг налились силой, и я решительно направился

в сторону Дина. Если завтра меня ждет петля — а вполне вероятно, что я уже эту ночь проведу в темнице,— то пусть я еще раз услышу голос Катрионы и поговорю с ней.

Энергичные движения и мысли о том, куда я иду, еще больше меня подбодрили, и ко мне почти вернулось прежнее мужество. В деревушке Дин, приютившейся на дне долины возле речки, я спросил дорогу у подручного на мельнице, и он указал мне на тропинку, которая вела вверх по склону холма к небольшому, но приличному дому, окруженному яблоневым садом с веселыми лужайками. Когда я вошел за садовую ограду, сердце у меня взыграло, но тут же сжалось, потому что я увидел перед собой суровую старуху с весьма свирепым лицом, которая прогуливалась там в мужской шляпе, нахлобученной поверх белого чепца.

— Что тебе здесь нужно? — спросила она.

Я ответил, что ищу мисс Драммонд.

— И какое же у тебя дело к мисс Драммонд? — осведомилась она.

Я ответил, что познакомился с ней в прошлую субботу, был счастлив оказать ей пустячную услугу, а теперь пришел, потому что она меня пригласила.

— А, шестипенсовик! — воскликнула старая дама с презрительной усмешкой.— Дорогой подарок от доброго молодца! А есть ли у тебя имя и прозвище, или тебя так и крестили Шестипенсовиком?

Я назвался.

— Спаси и помилуй! — вскричала она.— Да неужто у Эбинизера был сын?

— Нет, сударыня,— ответил я.— Мой отец Александр. И я — лэрд Шоса.

— Ну, тебе нелегко будет утвердить свои права,— заявила она.

— Как вижу, вы знакомы с моим дядей,— заметил я.— И полагаю, будете довольны услышать, что дело уже улажено.

— Так что же привело тебя сюда на поиски мисс Драммонд? — продолжала она свое.

— Мой шестипенсовик, сударыня,— сказал я.— От кого и ждать бережливости, как не от племянника моего Дяди!

— А, так тебе и в сообразительности отказать нельзя! — одобрительно заметила старуха.— Мне ты было показался олух олухом — с твоим шестипенсовиком, и с твоим «счастливым днем», и с твоим «ради Балкухид-дера»! (Из этого я с радостью заключил, что Катриона сохранила в памяти часть нашего разговора.) Но это все в сторону,— продолжала она,— а я хотела бы знать: сюда-то ты явился женихаться?

— Такой вопрос задавать, конечно, еще рано,— ответил я.— Барышня молода, и я, к несчастью, тоже. И видел я ее всего один раз. Не стану отрицать,— добавил я, решив испытать ее на откровенность,— что после нашей встречи я о ней часто думал. Но это одно, и совсем другое — давать обещания. Вот тогда бы я, бесспорно, показал себя дураком.

— Как вижу, ты умеешь говорить прямо,— сказала старая дама.— Слава богу, я тоже это умею! У меня хватило глупости взять на попечение дочку этого прожженного плута. Прекрасную я на себя взвалила ношу! Но раз уж так, тащить ее я буду по-своему. Вы же не хотите сказать мне, мистер Бальфур, лэрд Шоса, что женитесь на дочери Джеймса Мора, висельника? Ну, а раз о женитьбе речи нет, так и ухаживаниям конец. Вот тебе и весь сказ. У молоденьких девушек нежные сердечки,— добавила она, кивая.— И хотя, глядя на мои морщины, ты можешь этому не поверить, но и я когда-то была молоденькой и не вовсе дурнушкой.

— Леди Аллардайс! — сказал я.— Полагаю, я назвал вас верно? Вы говорите за нас обоих, а это не лучший способ прийти к согласию. Вы наносите мне не слишком благородный удар, спрашивая, женюсь ли я у подножия виселицы на девушке, которую видел раз в жизни. Я уже сказал вам, что у меня достанет разума не давать опрометчивых обещаний. И все же я скажу вам больше: если она и дальше будет мне нравиться, как я того ожидаю,

ни ее отцу, ни виселице нас не разлучить! Что до моих родичей, так я точно найденный у дороги подкидыш. Дяде своему я ничем не обязан, и если когда-нибудь женюсь, то лишь в угоду одному человеку — себе самому.