Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Пиковский Илья

В этом был весь Димович, Берлянчик не сомневался, что ревизия в «Утятах» — дело его рук, а теперь, рискуя головой, он спасает ему жизнь.

Прежде всего Берлянчик связался с профессором Лобовским и все­сильный венеролог оказал ему содействие в освобождении монархистки и ее отца.

Ирина Филипповна вышла из милиции в элегантной куртке с широ­ким воротником и ассиметрично расположенной застежкой где-то сбоку у плеча. От куртки исходил запах дизраствора, сапожной смазки и де­шевых сигарет. Вид у монархистки был бледный и измученный. Однако, несмотря на синяки под глазами и красные от бессоницы глаза,

она старалась держаться весело и бодро. Увидав Берлянчика, она еще в дверях помахала ему сумочкой, держа ее над головой, как ракетку от пинг-понга, что привело в ужас ее отца:

— Ира, осторожней. Там мой зуб!

Она бросилась к Берлянчику и, в порыве самых благодарных чувств, заключила Додика в объятия.

— Ну-с! — воскликнула она. — Поздравьте с боевым крещением!

— Поздравляю.

— Знаете, — рассмеялась монархистка, — мне этого как раз недо­ставало...

— Чего — кутузки?

— Да! Я там сделала интересное открытие. Видимо, моя психи­ка, профессор, не рассчитана на обычный образ жизни, и ее надо посто­янно догружать. Чем больше бед валится с небес, тем превосходней я чувствую себя, — она снова рассмеялась. — Это ли не признак изб­ранной судьбы?

— Да, милиция их легко определяет.

В противоположность дочери Филипп Петрович был угрюм и молча­лив. Он, видимо, продумывал жалобу английскому коллеге.

Берлянчик отвез их на Гарибальди, где снял для них двухком­натную квартиру. Это был довольно необычный дом. Своеобразие его состояло в том, что он был прилеплен к склону высокого холма и тремя этажами выходил на улицу Гарибальди, а пятью — на «канаву», то есть спуск Кангуна. В отличие от прочих одесских домов, он не имел въездных ворот и двора, а только узкую парадную, которая сра­зу вела на бетонные галереи. Подобная конструкция создавала извест­ные неудобства для дворовых ссор и разборок. Скандалы, возникавшие где-то в глубине дома-колодца, медленно возгорая, поднимались по галереям и достигали верхних этажей, в то время, как навстречу им опадали хлопья пуха из перины, которую нещадно колотили наверху. Огромная высота, разделявшая орущие стороны, мешала им слышать друг друга, и тогда в роли толмачей выступали средние этажи.

Берлянчик оставил Филиппа Петровича и его дочь на Гарибальди, снабдив их деньгами на текущие расходы. Эти деньги монархистка взя­ла крайне неохотно. Берлянчику пришлось напомнить ей, что судьба ее отдана идее и что при такой великой цели ей должно быть не до этих мелочей. Это тронуло ее.

— Даже не знаю, как вас благодарить...

— Ну, ну! — рассмеялся Додик. — Как-нибудь сочтемся. Дай бог, придет ваш час, и я тоже не останусь в стороне: подкинете мне па­ру нефтяных скважин или алюминиевый заводик.

Она это приняла почти всерьез.

— Нет, профессор, не подкину. У нас все будет по-другому: чи­ще, достойней, благородней.

— Тем хуже, — вздохнул Берлянчик. — Чем выше помыслы, тем всег­да печальней результат.

Попрощавшись с монархисткой, Берлянчик вернулся на работу, где его ждала еще одна стрессовая новость. Ревизия в «Утятах» вскрыла печальную картину: та самая Галина Крот, которую он спас от пьянст­ва и самоубийства, купил квартиру и сделал директором «Утят», обво­ровала магазин, наделала долгов, и теперь около двухсот поставщиков требовали возврата денег

за товар. Честно говоря, это потрясло его. Додик был убежден, что одинокая, нелепая, как силосная башня, и всегда приниженно-несчастная Галина будет безраздельно предана ему. К сожалению, он не учел, что благодарность — это роскошь для ду­шевно обеспеченных людей, и бывшей пьянице она была не по карману.

Берлянчик немедленно отправился к Гаррику Довидеру, чтобы по­делиться с ним зловещей новостью, которую принес ему Димович, и рас­сказать о ревизии в «Утятах». Как всегда, в минуты тяжелых испыта­ний, друзья отправились на причал и вышли в море на яхте «Папирус». Близость к стихии освобождала душу от тревог и освежала ясность ума. Они убрали паруса и запустили мотор. Корпус яхты дрожал, как в ознобе, ныряя с волны на волну. В лицо бил пронзительный осенний ветер. Довидер поднял капюшон своей куртки и стал похож на озябше­го ротвейлера в суфлерской будке. Берлянчик не носил головных убо­ров в любую погоду.

— Знаешь, Додик, — сказал Довидер, выслушав товарища. — Я все думаю о твоей идее…

— О какой идее?

— О Клубе гениев. Это дело, конечно, неплохое, но коварное: ты и в самом деле начал верить, что мир безоблачно-прекрасен и, главное, что так считают все. Даже такие пассажиры, как Крот и Пума. Помнишь, мы спорили с тобой на даче?

— Помню.

— М-да... Знаешь, я религиозный человек и счастлив, что меня коснулась божья благодать, но факты остаются фактами: пока я «ло­мал», а ты держал подпольные цеха, нас никто не обворовывал.

— Что поделаешь, — издержки нравственного роста.

— Тебе надо срочно уезжать из города.

Берлянчик покачал головой: мысль о том, что он оставит монар­хистку, обнадеженную его участием, без паспорта, жилья и средств к существованию была для него так же неприемлема, как отказ от идеи «Клуба гениев». Кроме того, он не мог уехать из Одессы потому, что вся оголтелая свора кредиторов обрушилась бы на его жену. В этой ситуации его могут спасти только деньги из Румынии. Но Горчак по­мешан на курином пухе и тайваньских инвестициях и не отпускает зер­кала — он требует встречи Билла О’Конноли с руководством птицефаб­рики. А без отправки зеркал для попугайчиков, банк не позволит снять аккредитив.

— Додик, это Пума, — настаивал Довидер. — Если ты не уедешь из Одессы, тебя просто-напросто убьют!

— Ну, так уж сразу! Время есть. Пока я не отгрузил зеркала для попугайчиков в Румынию, я в полной безопасности. Я успеваю снять аккредитив, рассчитаться с кредиторами, оставить Лапшова на заводе и уехать на Канары. Я все продумал, Гаррик.

— Значит тебе нужен мой американец?

— Да, и как можно побыстрее. Иначе меня убьют задаром. Просто так. Без всякой материальной компенсации.

На следующий день, во второй половине дня (Билл О’Кац раньше четырех утра не ложился спать и двух часов дня не вставал) предста­вительство из трех человек выехало в Разгуляйки. В машине сидели Берлянчик, мистер Билл О’Конноли и Виталий Тимофеевич, которого Додик обычно брал с собой в тех случаях, когда предполагалось возлияние. За рулем сидел крохотный Алкен. Малыш вел «Фиат» в бес­палых кожаных перчатках и огромных затемненных очках, флегматично цедя себе под нос:

«Где же вы девчонки, девчонки, девчонки,