Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Пиковский Илья

Короткие юбчонки, юбчонки, юбчонки».

Американец, свесив голову на грудь, дремал. Берлянчик тоже ехал молча. Он думал о монархистке. Он не мог понять, каким обра­зом это странное существо, одержимое невероятной мечтой, сумело осуществить то, что до сих пор не удавалось ни одной из женщин: не только взвалить на него целый ворох трудно выполнимых обяза­тельств, но и сделать их его настоятельной потребностью.

Наконец «Фиат» свернул к лесополосе, миновал ее и остановил­ся на перекрестке двух дорог.

— Эй, парень! — крикнул Алкен шоферу старенького «Жигуленка», который подъехал к перекрестку. — Как проехать в Разгуляйки?

Парень усмехнулся и, высунув руку из машины, помахал назад:

— А вот так! Езжайте прямо, прямо... Доедете до

великой кол­добины и, если сможете ее объехать, то и доберетесь.

Берлянчик снял затемненные очки и учтиво уточнил:

— А если не сумеем?

— Тогда коло нее завечеряете.

Однако «вечерять» у колдобины не пришлось: опытный Алкен про­вел «Фиат» по узенькой полоске между раскисшей обочиной и рваными краями ямы, и вскоре на горизонте появились Разгуляйки. Село, как и многие села в этих местах, издревле хоронилось в низине, чтобы кочующие орды татар не заметили его со степи. Но сейчас, вопреки давней традиции, местоположение Разгуляек выдавал новенький двухочковый туалет, который неизвестно для чего был построен в чистом поле, в нескольких километрах от ближайшего жилья. Алкен притормо­зил машину на околице Разгуляек и остановил какого-то пьяного му­жика, который брел навстречу, размахивая петухом.

— Эй, хозяин! — окликнул его Алкен. — Где находится дирекция?

— Налево! — крикнул прохожий, но почему-то махнул петухом на­право. Решив, что у пьяного толку не добьешься, Алкен остановил еще несколько селян, но все они, как по команде, отвечали так же, как мужик: что дирекция налево, но рукой показывали в обратном на­правлении. Это совершенно сбило с толку бедного Алкена, решившего, что в Разгуляйках поменяли название сторон. Впрочем, загадка скоро разъяснилась. Оказалось, что при въезде в периную столицу стоял до­рожный знак, который предписывал круговое движение в объезд цент­ральной площади. Таким образом, говоря «налево», жители Разгуляек обозначали физическую сторону нахождения директора, а показывая направо — направление движения согласно установленного знака. Уло­вив эту тонкость, Алкен свернул к площади и объехал ее.

Административный корпус, подобно всем домам в Разгуляйках, был выкрашен в сине-белый цвет. Его широкое крыльцо украшали два огромных шара. Поверхность одного из шаров была отбита тракторным прицепом, и из него вылупилась морда каменного льва. Очевидно, в дореволюционные времена это была барская усадьба, и львов потом за­штукатурили.

Здесь, возле двух шаров их ожидал Горчак. Об этом с ним было договорено заранее. Шеф «Монако» нетерпеливо топтался на месте, дер­жа на удочке Григория Николаевича, ветеринара птицефабрики. Одной рукой бедняга прикрывал ухо, нанизанное на рыболовецкий крючок, а другой придерживал леску, чтобы исключить ее натяжение при каком-нибудь неосторожном рывке. Крупное породистое лицо ветеринара с белым лбом и бурыми обветренными щеками было невозмутимо. Оно вы­ражало покорность человека, привыкшего к лихим превратностям судь­бы.

… Ранним осенним утром Горчак примчался на «Понтиаке» в Разгуляйки, чтобы подготовить визит мистера О’Конноли к директору, но застал только Григория Николаевича, который собирался на рыбалку. (Остальное начальство было на «первой дойке» — на пробе первача). Ветеринар предложил шефу «Монако» провести часок-другой с удочкой в Крыжановке, а уже потом отправиться на встречу. Зная бесхитрост­ные деревенские нравы, где беседа за стаканом водки с огурцом иног­да важнее любых денег, шеф «Монако» согласился. Однако море, водка, лихой настрой рубахи-парня и, главное, удочка, которую он держал в руках впервые, сыграли с ним скверную шутку: он вдруг почувствовал девственный азарт, несоразмерный его сноровке и умению. Первый раз крючок с наживкой описал какую-то пьяную кривую над его головой и, изогнув удилище дугой, зацепил штанину Горчака, а со второй попытки — намертво вонзился в ухо ветеринара.

Перепуганный Горчак тут же усадил Григория Николаевича в «Понтиак» и помчался в поликлинику. Однако из-за ужасных пробок на до­роге рыбаки потеряли уйму времени и

теперь рисковали опоздать на встречу. Это убивало Горчака.

С тех пор, как скромный бригадир электриков, воровавший в квар­тирах розетки, выключатели и счетчики, — те самые, что его бригада устанавливала накануне, — превратился в хозяина «Монако», его за­просы резко возросли, а вера в свои силы потеряла очертания. После коммуналки на Воровского и мизерной зарплаты он окунулся в мир совсем иных возможностей, и это вскружило ему голову. Горчак был уве­рен, что буйный рост его личного успеха уже необратим. Ослепленный иллюзиями бурных перемен, он, как это случилось с целым поколением, потерял ощущение реальности. Он уже не сомневался, что процветание «Монако» — это предначертание судьбы, что мистер Билл О’Конноли — ее посланник, что перья Разгуляек — это путь к обогащению, и что разрыв его любимой монархистки с мужем, и даже нищета ее, — это тоже знак его звезды, которая незаметно, и только ей известными пу­тями, увеличивает его шансы на успех. Он был готов на любые траты, чтобы удовлетворить ее честолюбивые запросы, как только объявится возможность. Ему казалось, что осторожное движение событий и вещей, малых и больших, ведет его к единой, неуклонной цели: к счастью, богатству и любви. Это чувство преобразило его и облагородило. Гор­чак решил, что если он уйдет от Симы, он оставит ей квартиру, «Понтиак» и долю в «Монако» и честно возвратит ей приданое, что реаль­но выплатил ее отец.

Теперь же, везя ветеринара в поликлинику, шеф «Монако» мучил­ся гнетущим страхом, что он не успевает на встречу с мистером О’Конноли. Вдобавок ко всему, ему нестерпимо хотелось в туалет. Он с не­навистью косился на Григория Николаевича, думая не о своей вине и не о страданиях бедняги, а о том, что он ломает все его планы и расчеты. Поймав себя на этой мысли, шеф «Монако» ужаснулся: «Неуже­ли я такой бесчеловечный!». И тут же он сделал для себя важное отк­рытие: что объем счастья в мире неизменен, и что любовь одних — это боль и страдание других. Поняв это, шеф «Монако» сразу успокоился и осторожно предложил ветеринару сперва наведаться в село и преду­предить американца, а затем отправиться к хирургу.

— Валяй! — степенно согласился Григорий Николаевич, который делал вид, что ничего особенного не случилось, чтобы не показаться смешным.

Шеф «Монако» повернул в село. Вид здания дирекции, и особенно морда каменного льва, внесли определенность в мысли Горчака, и страхи покинули его. Он припарковал «Понтиак» у крыльца, оставил ветерина­ра с удочкой в машине, и пулей влетел в помещение. Однако санузел в коридоре был закрыт, и на двери висела записка: «Вдобства во дворе!» Горчак бегом направился во двор, но там его остановили две пенсио­нерки, сидевшие на скамейке:

— Дворовой заколочен, — предупредили они. — Вон цистерна в поле — бежить до ней. Вдобства за цистерной.

Видимо, старушки так и проводили свой досуг: предупреждали тех, кого лихорадила нужда, что «вдобства» за цистерной.

Берлянчик подъехал к управлению как раз в тот момент, когда Горчак вернулся от цистерны. Додик вышел из машины и вопросительно посмотрел на Горчака. Его дорогие лаковые туфли из кожи крокодила были в тине, а манжеты брюк подмочены и запорошены песком.

— Встречу придется отложить, — понуро сообщил Горчак, отве­чая на немой вопрос. — Мне очень неловко перед вами, но вот... Мы были на рыбалке...

— Я вижу.

— Еще бы не увидеть! Черт дернул — порыбачил. Человека пока­лечил. И как назло, именно сейчас. По закону бутерброда или подлос­ти, как говорится!

Остро сознавая свою вину, шеф «Монако» охотно рассчитывался за нее шумным состраданием и чувствами.

— Не убивайся, Алик, — сказал Берлянчик. — Может это к луч­шему.

— Что значит — к лучшему?

— Иногда одни неприятности спасают от других. Однажды мне спалили семитонник, и я поэтому не явился на деловой обед, — а там все отравились курицей с грибами. Как видишь, пожар выручил меня... Скажи, здесь, кроме перьев, есть еще что-нибудь полезное — больни­ца, например?