Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
Шрифт:
— Факты! У тебя есть факты?
— Есть. Я принес копии платежек. Вот первая, читай…
Берлянчик выхватил из его рук небольшой листок прямоугольного формата и быстро пробежал его глазами. Фирма «Мопс» поставляла водку в магазин «Утята». Ей за это оплатили двадцать восемь тысяч четырнадцать копеек. Обычный документ! Берлянчик пожал плечами и вопросительно посмотрел на друга.
— Дело в том, — пояснил Довидер, снова двинув рыжей шевелюрой, — что никакой водки «Мопс» в магазин не поставлял. Я проверил. «Мопс» — это «яма», фирма-однодневка. В нее сбрасывались деньги «Виртуозов Хаджибея» —
Берлянчик вскочил с дивана, молча напялил портупею с кобурой, набросил куртку и, невзирая на увещевания товарища, который отговаривал его покидать убежище, вызвонил по мобильному Алкену.
Однако на работе «Сундука» не оказалось, и Берлянчик помчался к ней домой.
Главбух жила в дворовой пристройке на Успенской. Дверь в пристройку была настежь раскрыта, а звонок не работал, — видимо, отключили свет. Когда Берлянчик вошел в помещение, она сидела на диване, рассматривая содержимое большой хозяйственной сумки. Очевидно, в силу своей природной заторможенности, «Сундук» не сразу осознала факт появления шефа и стала энергично запихивать утятовские сыры и колбасы во внутрь кожаного вместилища, уминая их с боков кулаками и дергая замок змейки-застежки. Наконец, убедившись в бесполезности этих попыток, она стремительным махом перенесла ногу через сумку и, поджав ее под себя, накрыла широкой плиссерованной юбкой.
— Да-а-авид Семенович, — тонко протянула она. — Вот не ожидала.
Разгневанный Берлянчик уже собрался учинить ей допрос, когда из соседней комнаты с блудливым лаем выскочил осатаневший шпиц, обхватил его правую ногу передними лапками и, стоя на задних, принялся удовлетворять низкие инстинкты своей собачьей природы.
— Прочь! — крикнул Додик, стараясь сбросить собачонку с ноги. — Гей, паршивый! Убирайся!
— Давид Семенович, — деликатно подсказала главбух. — Он не знает, что такое «убирайся!». Он знает слово «нельзя!». Ему надо сказать: «Тосик, нельзя!».
— Тосик, нельзя! — гаркнул Берлянчик, взбешенный тем, что вынужден заниматься лингвистикой с похотливой собачонкой вместо того, чтобы выяснять судьбу украденных денег.
— Вы не так говорите...
— А как, черт возьми?
— Тверже! Командней… «То-о-сик, нельзя!».
— Что вы мне тут устраиваете курсы офицеров?! — вспылил Берлянчик, отшвырнув шпица ногой. — Вы знали, что в магазине недостача?
«Сундук» рывками уселась поудобней, так что, казалось, сумка галопирует под ней.
— Нне-ет... Галя вела собственный учет.
— Где он?
— В синей тетрадке.
— А где синяя тетрадка?
— В толстой красной папке.
— А где красная папка?
— Всегда лежала на ее столе.
— Так езжайте и возьмите!
— Но... Она уничтожила ее.
— А печать... Где магазинная печать?
— Тоже у нее.
— Но это мистика какая-то! — вскричал Берлянчик. — Почище Копперфилда. Пять лет вы корпели над пудовыми гросбухами, жалуясь на ишиас и мигрень, а в финале — ни документов, ни тетрадки, ни печати!
Главбух пухлым, согнутым мизинцем подобрала
— Вы говорите так, будто я воровка какая-то...
— Это неплохая мысль!
Странно, но эта резкость, которая в сердцах вырвалась у Додика, не только не задела «Сундука», а, казалось, совсем наоборот: главбух трепетно вздохнула и глаза ее задернулись туманной поволокой.
— Эх, Давид Семенович, — тихо молвила она, шарманно поправляя юбку над сырами и колбасами. — Слепой вы человек... Вы нутра женского не видите! Ну как я могла обесчестить вашу кассу, если я... жизнью вам обязана! Если вы... Да вы в мое сердце загляните! Там такая мука. Такая благодарность. Такая нежность к вам.
Берлянчик взглянул на ее ногу, торчащую за сумкой, как огромный зуб над заячьей губой, и повеселел. Ее искренность не вызывала у него сомнений. То, что ему объяснялась в нежных чувствах пятидесятилетняя страдалица, которая прятала под юбкой утятовские сыры и сервилат и помогла обчистить магазин, его не удивляло: он знал местные любовные традиции. Они вполне допускали такую ситуацию. В Одессе можно терять голову от пылких чувств и обворовывать предмет тайных воздыханий. И то, и это мирно уживаются друг с другом.
— Нет, — с грустью вымолвил Берлянчик. — Я не верю вам.
— Давид Семенович! Красотулечка моя!
— Оставьте! Не раньте мою душу. У нас два миллиона семнадцать тысяч недостачи — так сильно вы любить меня не можете. Ваше сердце на это не способно!
В тот же день он ее уволил. По правде говоря, Берлянчик сделал это без особой охоты. Несмотря на свой опыт и практицизм, он был безоружен перед вероломством «Сундука» или Галины Крот, так как философия «Клуба гениев» понуждала его вникать в человеческие мотивы их поступков. Они не хотели создавать «Виртуозы Хаджибея». Им не нужна была разумная облагороженная жизнь. Каждый из них стоял на грани нищеты, болезней и страха безработицы, а любое сострадание к ним, любое живое движение души выносило Берлянчика за пределы их понимания и делало, как сказал бы Довидер, «сладким фрайером» — удобной мишенью для алчного расчета.
Между тем над «Виртуозами Хаджибея» сгущались грозовые тучи. Внезапное увольнение «Сундука» и Галины Крот вызвало панику среди кредиторов, и даже те из них, что принимали любые отговорки и терпеливо ждали расчета, сейчас тоже всполошились. Они ломились в кабинет, шумно требуя погашения долгов и грозя всеми видами силовых воздействий: бандитами, прокуратурой, судом, милицией, налоговыми службами и даже обычным мордобоем.
— Погодите, погодите, — успокаивал Берлянчик рослого, разъяренного мужчину с заросшим, как у ризеншнауцера, лицом. — Не машите кулаками. Что вы поставляли в магазин?
— Потрошки «Собачья радость».
— На какую сумму?
— Три тысячи двести гривен.
— Отлично! Вот и превосходно. Зачем же нервничать? Сейчас мы все уладим без разбитых челюстей, сломанных ключиц и других телесных повреждений. Давайте ваши документы.
— Какие документы?
— Подтверждающие долг.
В глазах «Собачьей радости» появлялась внезапная растерянность.
— Но позвольте ... Ваш завмаг платил за потрошки наличными, а документы мы уничтожали, чтобы не платить налоги.