Пока бьется сердце

Поздняков Иван Федорович

Поздно, слишком поздно ты стал проклинать фюрера! Сделай это раньше, то сидел бы ты сейчас в кругу семьи, слушал бы игру своего вундеркинда, а весной ухаживал бы за своим маленьким садом. Теперь ты не увидишь этого сада, не увидишь своего Роберта. Только будешь слышать, как шумят яблони, только на ощупь будешь следить за тем, как взрослеет и мужает твой сын. А то, что клянешь ты сейчас и небо, и землю, солнце — глупо. Земля хороша, и солнце будет вечно светить людям вопреки твоим проклятиям.

Так я мысленно беседую сейчас с этим раненым

немцем. Сказать обо всем вслух ему, полуживому, не решаюсь: это было бы излишней жестокостью. Пожалуй, это страшное черное поле, эта ночь преподали немцу хороший урок.

Тело немца трясется от сдавленных рыданий. Иногда раненый затихает, неподвижно висит на наших руках, и тогда мы тормошим его, прикладываем к его губам флягу с водкой. Он глотает горькую живительную влагу, что-то бессвязно шепчет и начинает опять плакать, трястись всем телом:

— О, майн Роберт, либе Маргарита!

— Мы спасем тебя, — продолжаю мысленно беседовать с немцем. — Правда, глаза тебе уже не вернуть. Кончится эта война, поедешь ты в свою Германию, к своей семье. И кем ты будешь для нас — врагом или другом? Или позабудешь все: как умирал на поле боя, как тебя спасли от смерти твои противники, и будешь по-прежнему молоть языком о превосходстве арийской расы, о жизненном пространстве? Вот оно, жизненное пространство, которое подарил тебе фюрер — мертвое черное поле, где уничтожена всякая жизнь, где ты полз обессиленный, истекающий кровью.

Мороз крепчает. Мы ускоряем шаг. Тормошим немца, чтобы он не замерз.

Поле, на котором сегодня шел страшный бой, кончается. Перед нами — белая равнина без копоти, без обрывков проводов и стреляных гильз, без пробитых касок и рассыпанных патронов, без грязного снега и следов воронок. Выходим на хорошо укатанную дорогу. Она ныряет в лес, притихший, но живой, настороженный, полный едва уловимых звуков и шорохов. Вот где-то упала с ветки шапка снега, упала с каким-то приятным мягким звоном; послышался, как выстрел, треск столетней елки.

Снова налетел откуда-то ветер, и лес сразу зашумел, как морокой прибой. В этом шуме потонули все остальные звуки: стоны и всхлипывания раненого немца, наши голоса и скрип снега под ногами людей.

Макс Винтер принимает решение

И начале марта снова ударили морозы, разыгралась непогода. Бои местного значения на время прекратились. В эти дни участились случаи перехода немецких солдат к нам в плен. Рядовой Макс Винтер перешел на рассвете. Время было выбрано удачно. Бушевала пурга: в такие часы в двух шагах не различишь человека.

Макс Винтер очень худ. Большие голубые глаза смотрят через стекла очков печально, в них, как кусочки льда, застыла безнадежность. У рта резко обозначились глубокие складки. Немецкий солдат стоит посредине блиндажа, вытянув руки по швам, и почему-то виновато улыбается. В этой улыбке — страх и ожидание неизвестного. Одет солдат легко: тонкая зеленая шинелишка,

суконная пилотка, поверх которой натянут пуховый женский платок; на ногах — грубые ботинки. Макс Винтер зябко ежится, сутулит спину. Иногда по его телу пробегает дрожь. В такие минуты он не может совладать с собой, и его зубы отбивают отчаянную дробь. Кажется, что щуплое, худое тело немецкого солдата впитало в себя, как губка, весь тот лютый холод, которым отличалась первая военная зима.

А в блиндаже, где находится перебежчик, душно. Чугунная печка раскалена докрасна.

Командир батальона майор Бойченков разговаривает с перешедшим в плен без переводчика. В нашу дивизию Бойченков прибыл недавно. Это бывалый кадровый командир, культурный и образованный человек. Дрался в Испании в Интернациональной бригаде, хорошо знал Матэ Залку — генерала Лукача. За бои в Испании награжден орденом Боевого Красного Знамени. Майор Бойченков невысок ростом, худощав. У него смуглое лицо, живые черные глаза, пышные волосы, заметно тронутые сединой. Движения энергичные, голос богат интонациями, он выдает темпераментный, горячий характер.

Тут же, в блиндаже, находится и старший политрук Кармелицкий. Теперь он — комиссар полка. На эту должность назначен недавно, вместо бывшего батальонного комиссара, направленного в тыловой госпиталь по болезни. Новый комиссар пришелся всем по душе. В полку Кармелицкого уважают, как человека неробкого десятка, энергичного и волевого. С его приходом на новую должность многое изменилось в лучшую сторону. Живее и расторопнее начали действовать хозяйственники полка, подтянулись бойцы, командиры и политруки рот, оживилась воспитательная работа.

Командир батальона внимательно слушает Макса Винтера. А тот говорит, говорит.

— Мне надоела война. Будь она проклята! Будь проклят фюрер! Он — несчастье для Германии. Это он ввергнул нас в ужасную драку, в страшный поход.

— И все думают так, как солдат Макс Винтер?

За стеклами очков часто моргают близорукие голубые глаза немца. Макс Винтер не находит ответа, что-то раздумывает:

— Точно вам не отвечу, господин офицер, — наконец отвечает он на вопрос. — Мы, солдаты, боялись говорить о политике, каждый опасался доноса.

— Здорово вас напугали, — замечает Бойченков.

Макс Винтер разводит руками:

— Приходится бояться. Попадешь к гестаповцам — не поздоровится.

— Скажите, а в селе, откуда пришли вы, есть мирные жители? — спрашивает командир батальона.

— Мирное население угнано недавно, дня три назад. До этого наш командир батальона, он же комендант села майор Рихтер, расстрелял несколько человек, заподозрив их в связях с партизанами. Это не человек, а зверь. Его ненавидят даже офицеры. Со всеми груб и жесток, нелюдим. Сутками сидит взаперти в доме и хлещет коньяк. Недавно по его приказанию была расстреляна старая женщина за то, что нашли в доме фотографию ее сына, одетого в форму русского офицера.