Пока бьется сердце
Шрифт:
— Я и не замечал, что луна такая, — произносит кто-то из бойцов.
— Даже когда с девушкой целовались? — смеется командир роты.
— И тогда не замечал. Смотрел только на губы и глаза своей Марины…
Беседа становится общей.
— Я тоже грешен. Еду, бывало, в поле на сенокос. Утро свежее, ядреное. Солнце поднимается из-за леса, меня, дурня полусонного, целует, ласкает. Да не замечаю этого. Еду и думаю о женке, которая утром подняла целую бучу из-за пустяка: не купил ей кофту, как у соседки.
— Бывало
— Да и я о женкиной кофте думать не буду.
— После войны, товарищи, будем красивее, лучше жить. Не дадим, чтобы житейская тина нас с головой засосала. Уж мы-то знаем теперь — что хорошо, что плохо, — говорит командир роты.
Позади нас, со стороны противника, раздается орудийный выстрел. В воздухе нарастает, приближается к нашим позициям вой снаряда. Он разрывается в расположении соседней роты. В то же мгновение воздух разрезает пронзительный человеческий крик.
Через несколько минут в траншее раздается топот ног. Люди приближаются к нам. Солдаты несут на плащ-палатке своего товарища.
— Что случилось?
— Осколком полоснуло.
— Жив?
— Куда там! Вся грудь раскроена.
— Как же получилось?
— Луной любовался. Он у нас стихи писал. Парень хороший. Вылез из траншеи и стоит в полный рост. Тут его и накрыл снаряд.
Солдаты уходят.
Над позициями снова тишина. На землю по-прежнему, будто ничего не случилось, льется ровный лунный свет. Крепчает мороз.
Ночью Степан Беркут растолкал меня и Блинова.
— Ребята, ей-богу, уснуть не могу, все думаю…
— О чем же думаешь? — недовольный, что его разбудили, спросил Блинов.
— О новом командире роты. Не пойму его. Человек, видать, дотошный: заметил, что не брит, что на столе напакостили. И вдруг после этого луной любуется, словно девчонка. Думается мне, человек с характером. Есть у него своя задоринка…
— Послужим вместе и увидим, — отозвался Блинов, — а теперь спи, чертяка рыжий, не будоражь людей.
— Нет, хлопцы, не усну. Такой характер: как заползет что в мысли, до утра думать буду.
Без вести пропавший
Меня откомандировали в дивизионную газету. Пришлось все-таки покидать передовую. Уходил из родной роты в прескверном настроении. На сердце было тяжело, будто совершил какое-то преступление, о котором не знают люди. В тот же день уезжал из дивизии на курсы младших лейтенантов, мой друг Василий
Несколько ночей подряд не мог спать. Все было непривычно: и тишина в деревне, где разместилась редакция, и огромная печь, на которой спали все сотрудники дивизионки с редактором во главе, и настоящая пуховая подушка. Она-то больше всего и смущала. Но средство от бессонницы я нашел.
Ночью, когда все забывались в сне, я спускался на пол, в потемках находил свою измызганную и одубевшую окопную шинелишку, тащил ее на печку, клал под голову и зарывался в нее лицом. В нос ударяли дорогие, привычные запахи земли, дыма и махорки. И сразу засыпал. Снились друзья по роте, наш блиндаж, даже одноглазый кот Пират.
В редакции мы находимся мало. Все время в полках. Возвратишься под вечер и до полуночи, а то и до третьих петухов — петухи в нашей деревне есть — пишешь о людях, боях. Потом короткий сан, завтрак, и опять на попутных подводах, но чаще пешком направляешься на передовые позиции, туда, где рвутся снаряды, где не дремлют немецкие снайперы, туда, где люди воюют, мечтают о будущем, умирают.
Во всем чувствуется приближение весны. В начале февраля бесились вьюги, неистовствовали метели. Когда они стихали, начинал падать снег. Он шел иногда целыми сутками. Дороги исчезли, намело огромные сугробы. Все были брошены на расчистку дорог.
В конце февраля наступило затишье. Морозы не те. Снег стал рыхлым. Как-то по-иному зашумели леса — весело и буйно. Пахнет смолой и кислой хвоей. В морозы мы не ощущали этих запахов. Значит, скоро весна. Всякая перемена на фронте радует человека.
Иду в родной полк, в свою роту.
Широкая тропа вьется между деревьями. Здесь знаком каждый поворот, каждая сосна. Где-то совсем близко раздаются винтовочные выстрелы, время от времени рвутся мины.
Лес кончается. Впереди — ровное поле. Вот и наши позиции, а дальше, в мутной пелене, различимы окопы врага.
Давно я не был в своей роте, в нашем блиндаже.
Товарищи встречают шумно.
— Здорово, дивизионное начальство!
— Он к санбатским девчонкам пристрастился и друзей позабыл.
— Да, может, ты проштрафился и опять в роту? Тогда милости просим…
— Шутки в сторону! — кричит Степан Беркут. — Угомонитесь. Дайте человеку передохнуть. Садись, Климов. Расскажи, что там на белом свете деется. Ты же газеты читаешь, по телефону разговариваешь и чай каждый день пьешь. Говори, бывал ли в гостях у Рузвельта, о чем вел речь с Черчиллем? Расскажи, как там в Нью-Йорке мамзели возле небоскребов прогуливаются под ручку с офицерами. Поведай нам, скоро ли эти сукины дети, наши союзники, по-настоящему станут воевать. Может быть, всю войну будут откупаться свиной тушенкой? В печенках эта тушенка сидит, один запах ее на рвоту тянет.