Пока бьется сердце

Поздняков Иван Федорович

— Вижу, ты книголюб, — замечает старший политрук.

Беседуем о литературе, говорим о любимых писателях.

— А ведь тебя, Климов, я просватал, — нарушая ход беседы, сказал вдруг Кармелицкий. И тут же пояснил: — В дивизионной газете работать будешь. Новый редактор прибыл. Человек, говорят, крутой, но толковый. Сделал всем разгон, новых людей набирает. Вот и порекомендовал я тебя в дивизионку. В политотделе согласились.

— Значит, в тыл, подальше от передовой и друзей?

— Почему такое постное лицо и такой тон? — дружелюбно смеется Кармелицкий. —

Нет, братец, не в тыл. Все время на передовой будешь, с друзьями никто тебя не разлучает…

Прощаемся.

— Ну, ну, не вешать носа! — басит старший политрук. — Все будет в порядке. Возвращайся в батальон и захвати нового командира роты. Он сейчас в штабе, ждет попутчика.

Возвращаюсь на передний край вместе с новым командиром роты. Он невысок ростом, широкоплеч. Одет в новенькую шинель, на которой не разгладились складки, образовавшиеся от долгого лежания на армейских складах. Шинель сидит как-то не по-военному, да и походка старшего лейтенанта Полякова сугубо гражданская: шагает, переваливаясь с боку на бок, носок сапога не вытягивает и не выбрасывает рывками вперед, как это выработалось у кадровых командиров. Лицо открытое, простое, ничем не примечательное: скулы немного широки, маленький нос приплюснут, низкий лоб разрезают вдоль две большие и глубокие морщины, которые никак не идут к моложавому лицу.

Старший лейтенант протягивает пачку «Казбека»: значит, прибыл новый командир из глубокого тыла. Встречаемся взглядами. Глаза у Полякова внимательные, строгие. Они светятся сейчас дружелюбием и настороженностью.

Идем быстро. Поскрипывает под ногами сухой, как крахмал, снег.

— Кстати, что случилось с вашим прежним командиром роты? — спрашивает старший лейтенант.

— Его снял вчера немецкий снайпер.

— Убит?

— Наповал.

— Но может быть, не снайпер, а просто шальная пуля?

— Именно снайпер. Завелся один на нашем участке, покоя не дает…

— Разве у нас нет своих снайперов?

— Мы, танкисты, к пехотинскому ремеслу еще не приобщились.

— Вы думаете, что снайпером может быть только пехотинец?

Не дождавшись ответа, старший лейтенант задает новые вопросы: есть ли в роте коммунисты, много ли комсомольцев, что представляет рота по возрастному составу. Не успеваю отвечать.

— Скажите, а воевать страшно?

Этот вопрос ставит меня в тупик. Зачем командиру спрашивать у своего подчиненного о таких щекотливых вещах? Может, это шутка?

— Я вас спрашиваю серьезно, — поясняет старший лейтенант. Глаза его по-прежнему светятся дружелюбием, на открытом лице — мягкая, располагающая к себе улыбка.

— Мой вопрос кажется вам странным? — продолжает новый командир роты. — Но для меня он — новинка. Ведь я-то еще на переднем крае не был. Признаться, вовсе не знаю, как люди ведут себя на войне. Об этом читал только в книгах. Думаю, на войне бывает иногда все-таки страшно.

— Всякое бывает…

— И умирать никому не хочется?

— Жизнь каждый любит.

Ловлю себя на мысли: будь я командиром, я не решился бы

вот так откровенно признаться своему подчиненному в том, что я еще не нюхал пороху, не спросил бы у него, страшно ли воевать. И все же откровенность старшего лейтенанта подкупает.

Вечером в нашем блиндаже людно. Новый командир роты знакомится с бойцами, коротко рассказывает о себе. Работал до армии секретарем райкома комсомола на Алтае, был заядлым охотником, стрелял белку только в глаз, чтобы не испортить шкурку. Потом долго расспрашивает о немецких снайперах, о том, где они выбирают огневые позиции, в какое время суток действуют более активно.

— Это плохо, что у нас нет своих снайперов, — говорит старший лейтенант Поляков. — Стало быть, мы обороняемся пассивно. Не так надо действовать. Нам нужно иметь в каждом батальоне десятки снайперов, чтобы немец головы не поднял. Надо учиться.

— Кто будет учить? — подает голос Степан Беркут.

— Я научу!

— Но у нас нет винтовок с оптическими прицелами.

— Будут такие винтовки.

— Тогда я первым начну учиться! — заявляет Степан Беркут.

Лицо Полякова тронула едва заметная усмешка.

— Вас, товарищ красноармеец, немецкий снайпер за сто верст обнаружит.

— Почему так?

— Рыжая борода выдаст.

В блиндаже раздается хохот.

— Виноват, товарищ старший лейтенант, недосмотрел, нынче же побреюсь, — говорит Беркут.

Озорно потрескивают дрова в печке, отсветы огня ложатся на лица бойцов, колышутся на стенах, обшитых соломенными матами.

— У вас здесь прямо чудесно, — замечает командир роты.

— Не обижаемся, товарищ старший лейтенант.

— Только вот остатки обеда надо бы со стола убрать. Портит это ваше жилище, нарушает, так сказать, общую гармонию.

Степан Беркут подскакивает к столу, одним махом загребает в ладонь корки хлеба, обгрызанный мосол говядины и выбрасывает все это за дверь.

— Вы и дома так хозяйничаете?

Беркут замялся.

— Дома этим делом жинка занимается.

В крохотное оконце блиндажа заглядывает месяц. Огромный, чистый, будто только что вымытый в дивизионной прачечной.

— Хороши здесь места, не хуже алтайских, — замечает старший лейтенант и тут же предлагает проветрить блиндаж, выйти всем наружу.

Красивы в этих краях лунные, морозные ночи! Мы долго стоим у входа в блиндаж и дышим колючим, холодным воздухом. В небе — полная луна. Вокруг нее — чуть заметное фиолетовое сияние, признак того, что в ближайшие дни будут стоять вот такие же крепкие морозы. По всей равнине разлит голубоватый свет. На остекленелой поверхности снега лежит лунная дорога, точь-в-точь как на большой, полноводной реке.

Лгут те люди, которые говорят, что на войне человек черствеет, что душа его обрастает шерстью. Клевещут на солдата те, кто думает, что на фронте мы не замечаем красоты нашего чудесного мира, что мы равнодушны к таким вот зимним ночам, что мысли наши целиком заняты только тяжелым солдатским трудом и тем, выживем мы или нет.