Пока бьется сердце

Поздняков Иван Федорович

Глаза майора Бойченкова впиваются в перебежчика.

— И вы знаете, где она жила?

— Так точно. Дом на краю села, у старой липы.

Командир батальона расстегивает воротничок шевиотовой гимнастерки, тяжело дышит, руки, положенные на стол, заметно дрожат.

— Вы видели в лицо эту женщину?

— Видел мельком, когда ее, избитую и окровавленную, волокли в комендатуру. Я тогда получал продукты для своей роты, поэтому находился в селе и был свидетелем этой ужасной сцены.

Бойченков

показывает перебежчику фотоснимок пожилой женщины.

— Она?

Зубы немца снова начинают отстукивать отчаянную дробь. Наконец он произносит еле слышно.

— Да, это она.

На командире батальона нет лица. Притихли и мы, пораженные вестью. Каждый солдат в батальоне знал, что их командир воюет в родных краях, что батальон занимает оборону как раз у села, где родился и вырос Бойченков, что в этом селе живет его мать.

Перебежчика вывели из блиндажа. Сидим притихшие. Старший политрук Кармелицкий ожесточенно трет массивный подбородок, потом поднимается во весь свой огромный рост и кладет на плечо комбата такую же огромную руку.

— Утешать тебя не собираюсь, да и не поможет горю мое утешение. Скажу только: крепится надо, Николай…

На скулах командира батальона заиграли узловатые желваки. Пальцы рук нервно барабанят по столу. Но вот Бойченков провел ладонью по лицу, точно смахивая невидимую паутину, привстал из-за стола.

— И буду крепиться, Виктор, — произносит он тихим, глуховатым голосом. — Беде не поддамся. Воевать надо, крепко воевать, чтобы смести, уничтожить эту фашистскую нечисть. На одной земле нам нет места с ней…

Он застегнул ворот гимнастерки, поправил ремень и приказал снова ввести перебежчика.

Макс Винтер стоит навытяжку и без запинки отвечает на вопросы, которые ему задают. Вопросы лаконичны. Какая дивизия занимает оборону на этом участке? Где расположены штабы? Сколько орудий поддерживают пехоту? Каково настроение солдат? Какова система огня?

— Вы отвечаете очень быстро. Может быть, все эти сведения — липа?

— За них я ручаюсь.

— И вы не стыдитесь, что сообщаете нам все?

— Я ненавижу наци, ненавижу Гитлера, и мое желание одно — пусть скорее полетят все они к черту в котел.

— Почему же ваша ненависть не прорвалась раньше, не повела вас на борьбу с фашизмом?

— В этой большой игре мы только статисты, маленькие люди, от которых ничто не зависит.

— Лжете вы, Макс Винтер, — громко и сердито заговорил Кармелицкий. — Подобными рассуждениями вы хотите замаскировать свою трусость, которую проявляли до этого. В том, что Гитлер пришел к власти, повинны и вы. Настоящие немцы в восемнадцатом году делали в Германии революцию, они боролись и против Гитлера, гибли в концентрационных лагерях.

— Погиб в лагере и мой отец, — тихо сообщил перебежчик.

— Вот как?! Отец погиб

за то, чтобы преградить путь фашизму, а сын воюет в армии Гитлера…

— Поэтому я и перешел к вам, чтобы не быть солдатом этой армии.

— Может быть, вы перешли, чтобы спасти свою шкуру, отсидеться в тылу и остаться в живых?

Вопрос Кармелицкого заставил Макса Винтера вздрогнуть. Немецкий солдат выпрямился, на его бескровных щеках выступил румянец, в голубых близоруких глазах растаял ледок безнадежности, они приобрели осмысленное выражение.

— Нет, господин офицер, я не затем перешел. Об этом я не думал. Я перешел к вам не в плен и не считаю себя вашим пленником. Я перешел, чтобы драться против того, что ненавистно мне, что идет против моих понятий о гуманности и справедливости. Я хочу и буду бороться.

— И как вы представляете эту борьбу?

— Прошу дать мне оружие, я буду драться бок о бок с вашими солдатами.

— Этого не разрешат нам сделать международные соглашения о военнопленных. Кстати, у нас солдат хватает…

— Но я не считаю себя вашим военнопленным. Я перешел добровольно. Я хочу бороться с фашизмом по мере моих сил. Я готов выступать в передачах для немецких солдат, хочу говорить своим товарищам правду о войне.

— А вы не боитесь, что ваши родные и близкие могут подвергнуться репрессиям? Гестаповцы никому не прощают такие дела.

— В Германии у меня осталась жена и ребенок. Конечно, их могут бросить в концлагерь. Мне больно сознавать это, но борьба требует жертв, и я готов на такие жертвы.

— Пожалуй, вам и впрямь следует выступить в передаче для немецких солдат, — произнес комиссар полка, обращаясь к перебежчику на его родном языке.

— Тогда составьте текст, я готов его зачитать! — воскликнул Макс Винтер.

— Вот этого как раз мы и не сделаем, текста никакого не будет, — улыбнулся Кармелицкий. — Будете говорить своими словами, то, что подсказывает вам ваша совесть.

Макс Винтер подтянулся.

— Я согласен на это, — бодро ответил он. — Да, я буду говорить о том, что волнует меня, что чувствую не только я, но и многие, кто сидит сейчас там, в окопах.

Вечером из мощного репродуктора полетели в сторону немецкой обороны призывы:

«Солдаты, мои друзья! Я, Винтер, рядовой первой роты, перешел к русским. Офицеры говорили нам, что русские пытают и уничтожают пленных. Это ложь! Не верьте офицерам! Русские обошлись со мной вежливо, по-человечески. А ведь они имели право убить меня, потому что я пришел на их землю как враг.

Мои друзья! Война, которую мы ведем, это позор и катастрофа для нашей Германии. Ее развязали фашисты. Боритесь с войной, с Гитлером. Переходите к русским, делайте все, чтобы приблизить конец проклятым наци, спасайте Германию!..»