Пока ты моя
Шрифт:
– Сколько ей было лет? – спросила я. Просто не знала, что еще сказать.
– Тридцать два, – ответила она. – Вы, наверное, хотите видеть близнецов.
Затушив окурок под струей холодной воды, Марго бросила его в мусорное ведро.
– Дети сейчас спят, но мы можем их разбудить. Скоро время кормления.
– Мне бы хотелось их увидеть, – подтвердила я.
Потом оставила папку и дамскую сумочку на кухонном столе и направилась вслед за Марго вверх по лестнице. Дом был большим, величественным, но оставлял ощущение непритязательного, немного запущенного жилища. Хорошо помню, как обратила внимание на тяжелую, украшенную узором ковровую дорожку на лестнице – темно-красный с синим аксминстерский ковер, как я узнала позже.
– А вот и их комната, – сказала Марго и осторожно открыла дверь.
У дальней стены бок о бок стояли две детские кроватки, выступая вперед под прямым углом. В тусклом свете я могла видеть, что один из младенцев уже проснулся и молча, мягко извивался под одеялом из овечьей шерсти. По комнате разносился еле уловимый запах грязных подгузников, и Марго тут же обратила на это внимание.
– И кому же из наших маленьких ягнят нужно сменить подгузник? – спросила она, включая прикроватную лампу в форме воздушного шара.
– Судя по всему, сразу двоим, – засмеялась я.
Стоя между детскими кроватками, я поочередно склонилась над каждой из них, горя желанием пополнить свой опыт обращения с новорожденными. Я была рада составить заключение по поводу семьи, в которой дети явно не подвергались никакому риску. Я даже не знала, кому из них сначала уделить свое внимание. Другой ребенок тоже стал шевелиться, и я опустила руки в каждую из кроваток, коснувшись пальцами еще лысеньких голов малюток.
– О, они оба прелестны! – восхитилась я. Но, несмотря на то что выглядели дети сытыми и довольными, мою душу вдруг наполнила печаль – возможно, мне стало даже грустнее, чем если бы пришлось устраивать их в приемную семью. Неожиданно нахлынувшая тоска прямо-таки сверлила мне сердце. У этих маленьких мальчиков было все: любящая семья, красивый дом, много денег и жизнь, полная перспектив. Но у них не было матери. Кто будет растить их в любви? – думала я. Кого они станут звать среди ночи? Кто придет на их школьные концерты, сошьет рождественские костюмы, побежит ради них в соревнованиях матерей на спортивном празднике? Смотрящие прямо на меня глаза детей были большими, как галька, и казались почти черными в полутьме. Я вздохнула так тяжело, что засаднило горло.
Марго приподняла каждого ребенка по очереди, принюхиваясь к их подгузникам.
– Это ведь ты Ноа, не так ли?
Она быстро помчалась с ребенком через всю комнату к пеленальному столу, бормоча о том, что это вечно бывает он.
– А ты у нас кто? – засюсюкала я писклявым голосом, каким все обычно разговаривают с младенцами. Потянулась к кровати и взяла на руки маленький сверток. Ребенок оказался тяжелее, чем я думала, и его голова последней оторвалась от махровой простыни. Я быстро придержала маленькую голову, растопырив пальцы под шеей младенца, и поднесла его лицо к своим губам. Я поцеловала крошку, и мягкое прикосновение его кожи оставило ощущения нежности и тепла.
И тут меня вдруг накрыло волной любви, неудержимого стремления, пустоты.
Я перехватила взгляд Марго и резко очнулась от нелепой мечтательности. Это был первый и последний раз, когда я почувствовала – даже уловила по запаху – присутствие Элизабет. Интересно, она была рада, что я пришла сюда, чтобы позаботиться о ее детях? Знала ли она уже в то время, когда я ни о чем не подозревала, что скоро мне доведется стать их матерью? Тогда я твердо понимала лишь одно: когда у меня будет свой собственный ребенок, никто и никогда не сможет забрать его у меня.
А потом с
– О, Джеймс, дорогой мой! – вскричала Марго и бросилась к нему через всю комнату. Его руки поглотили убитую горем женщину, и Джеймс с Марго вместе зарыдали, переживая то, чему следовало быть глубоко личным моментом горя.
Я чувствовала себя неловко и растерянно. По сути, я ничего не знала об этих людях и все же окунулась в их жизнь. Я повернулась к Ноа, который одиноко лежал на матрасике для пеленания. Мальчик еще был слишком маленьким, чтобы ненароком скатиться со стола, но я не могла видеть это крошечное существо столь беззащитным. Я бросилась к Ноа, все еще держа на руках Оскара, тактично повернувшись спиной к двери. Просто сделала то, что представлялось правильным.
Я слышала тихую невнятную речь, рыдания, которые откликались глубоко в сердце, и грохочущие ругательства, яростно метавшиеся в воздухе. Мужской плач жалобен, страшен, этот душераздирающий звук чуть ли не хуже криков младенца. Но маленькие дети обычно хотят есть, болеют или скучают, требуют чистых подгузников. У этого человека были совсем иные тяготы. Его поглотила скорбь, глубокая, как океан, и никто не мог ему сейчас помочь.
– Мне так жаль, мисс… – произнесла Марго и тут же затихла.
Я обернулась, увидев, как теща и зять крепко сжимают друг друга в объятиях. Я же держала младенцев, по одному на изгибе каждой руки. Нелегкое это было занятие. Руки так и тряслись под тяжестью.
– Мисс Браун, – подсказала я. Казалось, не было ни малейшего смысла просить Марго называть меня Клаудией. Я все равно никогда не встретилась бы с ними снова. Это был обычный визит, просто для галочки.
– Мне очень жаль, что вам пришлось стать свидетельницей этого. Джеймс только что узнал.
Я понимающе закивала, так что Марго не пришлось снова мучительно повторять, о чем же только что узнал Джеймс. Но у этого мужчины хватило сил подойти ко мне и протянуть руку. «Военно-морская выучка», – мелькнула в голове догадка.
Я снова кивнула. Не могла протянуть ему руку в ответ, ведь по-прежнему держала детей.
– Джеймс Морган, – представился он сдавленным от переживаний голосом. – Благодарю вас, что пришли.
Несколько секунд назад, когда они тихо перешептывались, Марго, должно быть, и сообщила ему, что я – социальный работник. Никто никогда не благодарил меня за визит. Люди, к которым я прихожу, обычно ненавидят меня, хотят, чтобы я ушла, бросают в меня вещи, обвиняют в том, что рушу их жизнь, краду их детей или пытаюсь отнять льготы и пособия. А если родители, которым я стараюсь помочь, не обольют меня своей злобой, отдел опеки или даже пресса обрушат яростную критику, когда что-то пойдет не по плану. В большинстве случаев нам удается менять жизнь детей, причем навсегда, но никто не слышит о них и о той благородной работе, которую мы делаем.
– Это всего лишь обычный визит, чистой воды формальность, – ответила я. – Мы работаем в тесном сотрудничестве с больницами.
Я надеялась, что объяснение того, как я оказалась здесь, не вызовет у Джеймса тягостных раздумий о последних днях жизни его жены. Последних днях, частью которых он не был.
Джеймс подошел ко мне ближе, и я аккуратно передала ему детей с рук на руки. Это было в некоторой степени знаменательно, не говоря уже о том, что именно в этот момент я в него и влюбилась. Глядя на Джеймса, державшего на руках детей, находясь в его доме, наблюдая за ним в один из самых ужасных дней его жизни и видя страдание в его бездонных глазах (о, и мальчики унаследовали эти глаза!), я просто не могла не влюбиться. Это было так же естественно, как дышать.