Поколение
Шрифт:
Она выполняла для лаборатории Вишневского какую-то работу. Ему говорила, что работает по заданию самого Сыромятникова. Конечно, врала. Она несколько раз задерживалась после работы в институте. Какой осел. Верил ей. Бежал в «продленку», забирал детей, готовил ужин, кормил, укладывал спать ребят и ждал ее. А когда он уезжал на Бухару — Урал, ей ничего не нужно было и придумывать.
Опять стало жарко лицу, даже пот выступил. Заболевает, что ли? Надо взять себя в руки.
Бросить все и лететь завтра в Ленинград? А что там?
Лезут в голову глупые мысли. Надо пойти куда-то.
Взгляд упал на плиту. Там две кастрюльки, аккуратно накрытые чистым полотенцем. В них его ужин. Перед уходом тетя Паша всегда приносит его из столовки.
Лозневой еще раз покосился на свой ужин и отошел.
В открытое окно через мелкую металлическую сетку пахнуло влажным ветром, и сразу по ней глухо зашлепали капли дождя. Прошел в угол, где стояла его койка, присел. Только сейчас почувствовал, как смертельно устал. «Хорошо бы сейчас уснуть, а завтра обнаружить, что все это сон». Он сидел не шевелясь, прислушиваясь к себе, обдумывая свою жизнь.
В сорок пять ее нельзя начинать заново, как будто до этого ничего не было. Сорок пять, как ни верти, исход жизни, и от этого никуда не денешься. Чем он пристальнее глядел туда, назад, в свое прошлое, тем больше осознавал, что все у него не так, как у людей. И никто не виноват в этом, кроме него самого. Конечно, судьба могла и не так густо сыпать на него свои удары. Да ведь об этом только гадать можно. К кому она из его военного поколения благосклоннее?
Ему исполнилось семнадцать. Он окончил десятый класс. В субботу у них в школе был выпускной вечер. До рассвета бродили по Васильевскому, захмелевшие от сознания своего повзросления — ведь завтра начинается новая, самостоятельная жизнь. Он уже решил свою судьбу. Завтра несет документы в мореходку. С этим тревожно-сладостным чувством Олег засыпал ранним воскресным утром 22 июня сорок первого, а проснулся, когда по всей западной границе гремела война.
Через две недели он был в армии. Осень и зиму пробыл в Вологде, а весной их отправили на фронт.
Лозневой не любил вспоминать о своей войне, как не любят вспоминать дурное и недостойное человека. Для него она была сплошной болью и высшей несправедливостью. Он знал, что существовала совсем другая война, та, главная, где люди проявляли мужество, героизм, самопожертвование. Он любил читать о ней и смотреть фильмы. Там солдаты поднимались в атаки, бились с оружием в руках до последнего вздоха, а если погибали, то на виду у товарищей и друзей, и те на их могилах стреляли из автоматов и винтовок, клялись отомстить. О такой войне он мечтал еще мальчишкой, но она прошла стороной, а на его войне только концлагеря, кровь, грязь, унижение и страдания.
Вот и теперь, когда его мысль уперлась в войну, Лозневой поспешил свернуть на свою довоенную, а потом на послевоенную жизнь. В своих воспоминаниях он всегда перескакивал через войну. И только когда он был не властен над собой, во сне
Олега словно переехали, и он никак не может склеить свою жизнь. Довоенная, беззаботная, какая-то придуманная, с наивными мальчишескими мечтами и послевоенная жизнь совсем другого человека, где все было не так, как хотелось, все по-другому. В Лозневом будто жило два человека: один тот, каким он хотел быть, — он начинался еще там, в нереальной довоенной жизни, а другой тот, каким он стал, каким его сделали обстоятельства пошедшей наперекосяк жизни. Лозневой никогда не соглашался с собой теперешним и всегда тянулся к тому, другому, каким хотел быть.
После войны окончил механический техникум и уехал из Ленинграда в Среднюю Азию на строительство дороги в горах. Ехать ему было все равно куда. Семьи не было. Отец умер в госпитале в сорок третьем где-то на Урале, а мать и сестренки погибли в первую блокадную зиму в Ленинграде. Он один как перст. Тогда, правда, еще оставалась в живых тетка по материнской линии. От нее-то и узнал о судьбе своих. Тетка пережила две блокадные зимы и видела такое, что от ее рассказов даже у Олега, встречавшего на войне всякое, темнело в глазах.
А теперь нет уже и тетки.
Проработал год механиком дорожных машин. Рядом искали газ и нефть геологи — большое дело затевалось, и Олег ушел к ним тоже механиком, только по буровому оборудованию. Ушел потому, что работа у геологов была веселее. На следующий год он поступил на заочный, в политехнический институт. И еще четыре года работы и учебы. За это время он продвинулся по службе. У него уже была инженерная должность, больше сотни людей «под началом», несколько техников и инженеров. И все же ему вдруг стало не по себе, он словно уперся в стену и шел вдоль нее, а ему нужно было перескочить и идти прямо. Начал обрастать бытом: ему дали комнату, дело оставалось за женитьбой, она тоже могла состояться. Сколько же можно тянуть — уже тридцать…
Но Олег забастовал. Ему надоела до чертиков бродячая полевая жизнь, потянуло в большой город, на люди. Еле дождался зимней сессии, взял отпуск и уехал в Ленинград.
С направлениями на сдачу экзаменов как угорелый носился по бесконечным коридорам института, завел друзей.
Прожил в студенческом общежитии две недели, сдал больше десятка зачетов и экзаменов, курсовых и лабораторных и понял, что если он хочет стать мало-мальски грамотным специалистом, то последние два года должен доучиться в институте очно. Ему хоть немного надо спокойно посидеть за книгами…
Эти два года в институте стали лучшими в его жизни. Было так хорошо, что почти не вспоминалась война, даже перестали сниться сны-кошмары, где в него стреляли, травили собаками, где он умирал и никак не мог умереть. С его души словно спадал панцирь, каким она обросла в войну и какой, наверное, помог Олегу выжить. Он долго носил его, привык и думал, что это навсегда, а тут уже почти через десять лет после войны вдруг спало с него, все развязалось в нем, освободилось, и он ощутил себя другим, каким еще не знал.