Пол и секуляризм
Шрифт:
Работа Хестер Эйзенштейн о Соединенных Штатах добавляет этой истории новое измерение. Эйзенштейн указывает, что в 1960-е женщин часто брали на некоторые работы (переопределенные в качестве женских) для того, чтобы помешать белым мужчинам вступить в профсоюз. Женщины становились альтернативной, более дешевой рабочей силой, когда мужчины просили повышения заработной платы. Мотивацией в данном случае была не секулярная либеральная приверженность правам женщин, а стремление одержать победу над рабочим движением и эксплуатировать женщин [312] .
312
Eisenstein H. Feminism Seduced: How Global Elites Use Women’s Labor and Ideas to Exploit the World. Boulder, 2009.
Говоря о Европе в 1945–1975 годах, французский социолог Роз-Мари Леграв вторит выводам, сделанным Котт и Эйзенштейн. Даже несмотря на то, что число женщин со специальной подготовкой и женщин, получавших заработную плату, росло, как она указывает, росло
Экономическая теория двойного рынка труда (первичного и вторичного) легитимировала гендерное разделение труда, изображая его как естественную часть экономики [313] .
313
Lagrave R.– M. A Supervised Emancipation // A History of Women in the West. 1993. Vol. 5. P. 467.
Несмотря на то что женщины получили доступ к образованию и к рабочим местам и что были защищены законом, заключает Леграв, они
обманулись своей собственной победой; они редко протестуют против скрытых форм неравенства и ползучего сексизма, с которым сталкиваются. Их статус-кво только кажется легитимным, тем более что их реальность скрыта за завесой риторики, провозглашающей равенство полов [314] .
Повторяющийся паттерн
314
Ibid. P. 488.
Сохранение гендерной асимметрии перед лицом политической трансформации (революция, поправки к конституции, законы о праве голоса для женщин) — поразительная особенность современных национальных государств, и не только на Западе. По мере того как новые нации принимали модерн после падения Османской империи, возникали закономерности, похожие на те, что я описывала, даже в тех местах, где представления западного протестантизма о религии как вопросе частного индивидуального сознания не существовали. В Турции кемалистская революция в 1920-е годы настаивала на том, что женщины должны быть видимы в публичном пространстве. Их заставляли сбрасывать паранджу, брали на работу в школы и на государственную службу в ранние годы республики, а в 1934 году им было дано право голоса. Ориентируясь на laicite Французской республики, Турция импортировала гражданский и уголовный кодексы из Италии и Швейцарии, которые, хотя и предоставляли женщинам право наследования и другие новые права, в то же время отражали асимметрическое отношение к женщинам и к мужчинам, когда дело касалось развода и супружеской измены; изнасилование считалось в них нарушением имущественных прав мужчины. Эти своды законов, предусматривавшие более суровое наказание за супружескую измену для женщин, чем для мужчин, были отменены только в 2001 году — да и то критиками секулярной партии. В первые годы режим Кемаля поддерживал идеал товарищеского брака, в котором мужской и женский пол играли взаимодополняющие роли; пока мужчины были заняты в рыночной экономике и в политике, главной обязанностью женщины было материнство. Нюлефер Геле пишет:
Женщины, как современные хозяйки дома, потребительницы новых гигиенических продуктов и матери, воплощали педагогическую цивилизационную миссию в вопросах современного образа жизни [315] .
Антрополог Дженни Уайт отмечает, что «гендерное разделение труда в Турции было сопоставимо с таким же разделением в Европе» [316] . А социолог Дениз Кандиоти указывает, что «двойной стандарт сексуальности и в первую очередь определение роли женщины как домашней» оставило турецких женщин «эмансипированными, но не освобожденными» [317] . Им было предоставлено право голоса, но это не привело к социальному или экономическому равенству.
315
Gole N. The Gendered Nature of the Public Sphere // Public Culture. 1997. Vol. 10. № 1. P. 68. См. также: Gole N. Islam and Secularity: The Future of Europe’s Public Sphere. Durham, 2015.
316
White J. State Feminism, Modernization, and the Turkish Republican Woman // NWSA Journal. 2003. Vol. 15. № 3. P. 153–154.
317
Kandiyoti D. Emancipated but Unliberated? Reflections on the Turkish Case // Feminist Studies. 1987. Vol. 13. № 2. P. 324. См. также: Cinar A. Subversion and Subjugation in the Public Sphere: Secularism and the Islamic Headscarf // Signs. 2008. Vol. 33. № 4. P. 891–913; Arat Z. F. Kemalism and Turkish Women // Women and Politics. 1994. Vol. 14. № 4. P. 57–80.
В Ираке, как показывает исследование Сары Персли, внимание к домашней роли женщины как залога будущего нации привело к тому, что теперь новый акцент ставился на образовании девочек, который еще больше усилил разделение полов. Разработанные меры хранили отпечаток западных доктрин. В 1930-е году, отмечает Персли, группа иракских учителей, получивших образование в США и «испытавших влияние прагматистской школы педагогики, ассоциирующейся
программа иракских государственных школ уделяла недостаточно внимания подготовке к будущим ролям мужчин и женщин. Она рекомендовала, чтобы девочки в начальной и средней школе, а во многих случаях и в колледже, обязательно обучались домоводству [318] .
318
Pursley S. A Race against Time. P. 83.
Как следствие, в 1932–1958 годах иракский опыт обучения в государственных школах определялся гендерным различием. Вот что пишет Персли:
Как ни парадоксально, дифференциация школьной программы в зависимости от пола параллельно сопровождалась в Ираке расширением совместного обучения в начальной и старшей школе в тот же самый период. Девочка, которая шла в школу в 1926 году, наверняка оказалась бы в классе, заполненном другими девочками, но точно так же она наверняка изучала бы тот же самый материал и по той же самой программе, что и мальчик в соответствующем классе. Девочка, которая попадала в систему в 1956 году, могла оказаться или не оказаться в школе с совместным обучением, но и в том, и в другом случае почти 20 % времени обучения она бы занималась по обязательной программе, предназначавшейся только девочкам [319] .
319
Ibid.
Как и в Турции, смешение полов в публичном пространстве — на улицах или в школе — не стало сигналом конца иерархического гендерного разделения труда и могло даже еще больше его усилить.
Если Турция стала независимой страной после распада Османской империи, Ливан и Сирия в конце Первой мировой войны попали под управление Франции. Хотя Сирийский национальный конгресс предоставил женщинам право голоса в 1920-м, за три месяца до прихода французских оккупационных сил, ни конституция Сирии, ни конституция Ливана (разработанная под руководством Франции) не позволяли женщинам голосовать на выборах. Апелляции феминисток к республиканским принципам натолкнулись на глухую стену; их страстные доводы о том, что местные религиозные власти игнорировали заповеди Корана, не были услышаны. Французская Высокая комиссия предпочла оставить вопрос статуса женщин в руках религиозных лидеров, так как, в соответствии с законом о личном статусе, вопросы семьи, брака, женщин и детей оставались именно в их компетенции. Сопротивление этих религиозных фигур предоставлению женщинам политических прав не так сильно отличалось от сопротивления секулярных политиков в метрополии: они тоже предсказывали, что в результате нарушения естественного разделения труда между полами разразится хаос. В этом контексте феминистки порой связывали свои требования с разделением труда, утверждая, что материнству следует дать политическое представительство: «В материнстве женщина способна внушать мужественность и силу своим сыновьям, чтобы они построили новую нацию», — напоминала аудитории студенток женского колледжа лидер ливанского (женского) союза [320] . Призыв к предоставлению равных политических прав, таким образом, основывался не только на отличии женщин, но и на представлении о том, что именно это отличие делало их коллективом, а не просто скоплением автономных индивидов (мужчин), которые по определению воплощали в себе гражданство.
320
Thompson E. Colonial Citizens: Republican Rights, Paternal Privilege, and Gender in French Syria and Lebanon. New York, 2000. P. 143.
В этой связи поучительно взглянуть на Индию, где британское имперское правление пересекалось с местными политиками и феминистками в дебатах о предоставлении женщинам права голоса в 1920-е и 1930-е. Так, Мриналини Синха предлагает увлекательный анализ конфликтов, возникавших во время этих дебатов, утверждая, что они не до конца следовали линиям равенства и различия, которые были очевидны среди британских феминисток (а также в других странах Запада). Синха показывает, что женщины, наоборот, отождествлялись с общественными интересами — с интересами как религиозных меньшинств (а именно мусульман), так и угнетенных классов или всего национального тела в целом. В 1932 году, пишет она, британский премьер-министр Рэмзи Макдональд видел в женщинах
лишь множество коллективов, надежно устроившихся внутри отдельных политических органов. Его план состоял в том, чтобы подтвердить эти предположительно отдельные политические единицы как от природы разделенные общинные электораты, еще раз подчеркнув, что женщины принадлежали только к своим сообществам [321] .
Этому представлению о религиозно и экономически разделенной стране противостояла националистическая версия единого политического сообщества у Ганди, образцом которого была «искусственная трансценденция женщинами других социальных отношений и идентичностей» [322] . Они были женщинами нации, не представительницами индуистов или мусульман или каких-то иных групп, и в самой своей идентичности они была доказательством того, что единство возможно.
321
Sinha M. Specters of Mother India: The Global Restructuring of an Empire. Durham, NC: Duke University Press, 2006. P. 235.
322
Ibid.