Поле под репу
Шрифт:
Бывший узник поклонился «достопочтенной публике». Та даже этот жест встретила овациями… и, как ни странно, отпустила, словно понимая, что менестрель не только заслужил отдых, но и нуждается в нём. Рядом с певцом буквально из ничего материализовался поднос с едой и огромная кружка пенистого эля. По крайней мере, нечто похожее заказывали «эльфы». К еде и выпивке прилагалась румяная подавальщица. Улыбка на губах миловидной девушки и огонёк неподдельного интереса в глазах менестреля подсказывали, что эта парочка скоро исчезнет и, вероятно, на всю ночь. И вряд ли хозяин заведения станет возражать — певец явно выполнил свою часть договора, постояльцам на этот вечер хватит.
Менестрель
— Благослови, отец!
Зал подхватил здравицу, певец ответил… и тут увидел Дуню. Не заметить её было трудно: от крика, которого она никак не ожидала, девушка дёрнулась и пролила на себя суп. Варево за всё то время, что она его гипнотизировала, нисколько не остыло и обожгло колени, отчего Дуня вскочила, но, стукнувшись о стол, упала обратно на лавку. Бёдрам и ягодицам измывательство не понравилось — тело скрючило, а лицо перекосило. И как раз на прелестное создание, в кое превратилась девушка, наткнулся взгляд менестреля. Парень определённо был хорошим актёром, так как он не поперхнулся — спокойно проглотил всё, что успел отправить в рот, и вежливо поинтересовался:
— Вам не нравится… господин ученик чародея?
— Мне? — прокаркала Дуня. Пока она путешествовала с близнецами, она не только не ела, но почти и не пила, оттого голос её осип, в чём имелся лишь один плюс — не прорезались, всегда не к месту, звонкие женские нотки. — Что?
— Баллада, — недоумённо откликнулся певец. — Не я же.
Раздались смешки. Подавальщица рядом со звездой вечера прикрыла ладошкой рот, чтобы посетитель не видел, как он веселит прислугу.
— Баллада? — вот теперь на неё точно все пялились. Кажется, Дуня стала новым эстрадным номером — клоунской антрепризой. — Баллада как баллада.
— О! — менестрель отставил кружку и подался вперёд. Красотка в белоснежном переднике нахмурилась, но её достоинства по частям и присутствие вообще были проигнорированы. Ну да, что творцу плотские утехи — они его не минуют, — когда кому-то не по вкусу его творения. — Может, вы хотите что-то другое услышать, господин ученик чародея?
— Другое? — несчастная осторожно посмотрела на турронцев, но тех не интересовало происходящее в зале и в какое глупое положение угодила их подопечная. — Историю… — с трудом нашлась та. — Про мальчика, девушку…
Видимо, менестрелю Дунин затравленный взгляд в сторону близнецов показался скрытой угрозой — и то ли парень испугался обиженных за оскорблённую сестру «братцев», то ли воры были правы, и певец точно так же, как они, охотился за статуэткой и встрече с конкурентами не обрадовался бы, но так или иначе «напарник», отложив ужин, вновь развернулся к залу.
— Историю? Про мальчика и девушку? — хмыкнул менестрель. — Что ж, это можно.
Подавальщица вся пошла пятнами и исчезла на кухне. Дуне подумалось, что оставаться под одной крышей с разгневанной девицей ей не хочется. Одна надежда, что «эльфам» взбредёт в голову отправиться куда подальше на ночь глядя или их не удивит желание девушки поспать под кроватью.
— Говорят, в далёкой-предалёкой стране…
Дуня замерла. Она не сводила глаз с певца, пока тот не замолчал. Она искренне полагала, что сейчас ей поведают сказку о белом бычке — мол, почему не надо говорить братцам об истинном похитителе ангела. Это — моё. Или мне нужнее. Или же ей в лицах обрисуют, во что выльется откровенность… Но менестрель действительно поведал историю. Про мальчика и девушку.
— Говорят, в далёкой-предалёкой стране, в
— Где эльфы живут? — насмешливо перебил пьяный голос. — Хватит про поганых шкодников байки плести! При мальчишке бы постеснялся — без того видно, что матушка его с остроухим нагрешила.
Надо же, а в этом Уголь не соврал. Почти.
— О-оо… — протянул рассказчик. — Если вы, уважаемый, называете эльфами огромных страшных пауков, то, безусловно, они там живут. А ещё там бродят волки величиной с хорошего коня и высоко в кронах деревьев, над сетями-ловушками вьют гнёзда птицы кры-ых. Это — маленькие прекрасные пташки. Они сверкают радугой в пасмурный день, выводят чудесные трели в ясный. Снесённые ими яйца похожи на драгоценные камни, а пух, которым они выстилают гнёзда мягче лебяжьего… но этих птичек боятся даже гигантские пауки, волки в страхе удирают прочь, а деревья, на которых решили поселиться кры-ых, плачут кровавыми слезами, потому что птенцы кры-ых — это один большой рот с множеством острых зубов. Птенцы всегда голодны. Всё замирает в Великом лесу, когда самка выбирает самца, а после откладывает яйца и высиживает их. Супруг не покидает её до тех пор, пока последнее из их чудовищ не превратится в сияющее чудо… Впрочем, моя история не об этом.
У Великого леса, аккурат за Прибежищем мёртвых, жило маленькое, но гордое и бесстрашное племя. Ксеницы. Они верили в богов, слушали природу и подчинялись Старшему шаману, единственному из людей, кто осмелился поставить дом рядом с ловчими сетями пауков, под гнездовьями кры-ых.
И вот однажды ко ксеницам пришёл мальчик. Необычный, не похожий ни на одного из членов племени или соседних племён, ни на тех, кто забредал в суровый край из-за Прибежища мёртвых — из страны за могильниками, где не выли по ночам огромные волки, а пауки были не больше кулака ребёнка, где из перьев птицы кры-ых делали дамские украшения, а из яиц — шкатулки для обручальных колец. Там текли полноводные реки, волновались на свежем ветру, не пахнущем гарью и гнилью, сочные пастбища, колосились пышные нивы, а тенистые леса дарили только лишь живительную прохладу и пищу. Хорошая была страна, не то что приютившая ксеницев.
Спросил вождь племени гостя: «Кто ты такой?» И услыхал в ответ: «Сын бога». Так оно и было. Мальчишка был сыном бога, бога-громовержца. Его даже звали Молнией. Но умолчал гость, что бога не здешнего, а настолько дивных и чужих земель, что о них не ведали и в Большой стране, славной ещё и учёными мужами. Что там! Об этих землях не слышали родные боги племени.
«Что ты хочешь, сын бога?» — спросил Вождь. «Сделать вас счастливыми», — ответил Молния. Правду ли он сказал, никто не знает. Не известно: хотел ли он сделать кого-то счастливым или же только себя. В его глазах блестел смех и алым огнём пылала ярость, но видели люди, если желали увидеть, что где-то глубоко-глубоко внутри живёт, тяжко ворочается и вздыхает тоска. И отчего-то за этой тоской шли люди, словно желая избавить от неё мальчишку. Но они не могли. Они не могли вернуть сына бога домой.
Мальчишка не знал, в чём беда, чем он провинился перед отцом да настолько, что родитель низверг его, притом в неведомые доселе земли. Молния недоумевал, злился, проклинал… но более всего хотел вернуться к отцу. Нет, не для того, чтобы отомстить, разобраться, простить — просто-напросто вернуться в семью. Но представления не имел — как. И всё же, несмотря на отчаянье, не имея подсказок, с чего же начинать, сын бога не сдавался, не терял надежды, что когда-нибудь он отыщет дорогу, которая приведёт к порогу родного дома. А потом…