Поле под репу
Шрифт:
Трупы. Горы трупов! Люди, животные. И не люди, и не животные. Практически все искорёженные, изуродованные, обожённые. Кое-где просто каша из мяса и костей, а столовыми приборами отовсюду торчат древки поломанных копий, осколки мечей, остовы каких-то, наверное, осадных или оборонительных конструкций.
Трупы. И ни одной живой души. Хотя бы падальщика! Хотя бы традиционных чёрных, обожравшихся до неподъёмности воронов, что слетелись тучей на пир — к этим телам страшно было прикасаться. Хотя бы мародёров! Но здесь нечего было искать, нечего было грабить.
Трупы. Трупы, трупы, трупы.
И тишина. Сколько бы
— Проклятье! — вмешался другой, тоже мужской и чем-то знакомый голос. Глубокий, властный. И раздражённый. — Мальчик мой, ты когда-нибудь заткнёшься?! Без тебя тошно!
— Так, искусство для того и существует, чтобы помочь пережить горе, устоять перед лицом беды, напитать силой перед новыми испытаниями, — беззаботно, явно что-то цитируя, откликнулся исполнитель.
— О да. Но не найдётся у тебя в репертуаре чего-нибудь повеселее?
— Ты же сам предыдущую балладу отверг…
— Это которая про кровавую сечу? — буркнул второй. — Жизнеутверждающая такая песенка, радостная, прямо-таки надорвался от смеха…
— …к тому же, — проигнорировал замечание музыкант, — прочувствуй, какая тебе оказана честь! Ты становишься свидетелем рождения шедевра!
— О-оо, я польщён. Но тебя не смущает, мальчик мой, что схватки-то у роженицы затянулись? Эта шедевра лезет из тебя уж полчаса. И… — критик помолчал. — Знаешь, никак даже не определюсь — понос это или всё же запор. Мальчик мой, наверное, тебе боятся сказать, но твои шедевры только по кабакам и барам исполняют. Большой зал консерватории тебе не грозит.
— О! Никогда не был в консерватории! Меня туда примут? — радостно восхитился певец. Похоже, сочинителя чужое мнение о сомнительности его таланта не расстроило.
— Тебя туда не пустят.
— А за взятку? Большую? По такому поводу я и у отца одолжить могу.
— Тогда, мальчик мой, песни разучивать ты будешь уже с тюремным хором.
— Да тюрьма мне дом родной.
— Выражусь иначе, раз уж у тебя в голове лишь овации да выкрики «бис». Он тебя женит, мальчик мой, и спрашивать не будет. И ты не рыпнешься, сделаешь, как велят. Поверь.
— Лу, — мигом скис собеседник. — Можешь ты испортить настроение, хотя оно и без того хреновое. Догадаться слабо, что мне страшно, что у меня поджилки трясутся? Я не железный, не бесчувственный! — огрызнулся он. — Не совсем уж дурак!
— Извини, погорячился. Мальчик мой, не хотел тебя обидеть — самого пробирает до дрожи, а тут ещё ты. Поёшь краше, чем вся эта жуть, — вздохнул старший. Затем с живым интересом спросил: — Тебя действительно не волнует, что твои творения распевают пьяные мужики и развесёлые, хм, девушки?
— Я люблю развесёлых, хм, девушек. С ними, хм, весело.
— А
— А тебя всё-таки отец подкупил? Да и не тебе меня учить.
— Если другие отчаялись, то можно и мне. Подружка — это хорошо, согласен…
— Завязывай, а! — оборвал певец. — Есть у меня девушка.
— Тогда совести у тебя нет, — начал по новой отчитывать критик, но осёкся. — Эй! Кто здесь? Вылезай!
Убежище, стенами которому служили три относительно целых трупа, из пугающей ловушки вдруг превратилось в уютную норку, покидать её не хотелось, хотя Дуня очутилась там не по своей воле — оступилась на втором же шаге, сделанном в этом чудесном мире. Кажется, она мечтала о покое. Н-да.
— Вылезай! — повторился Лу.
Может, он не ей? Кому-то другому? Мало ли. Девушка боялась выбираться наружу, пока не разглядит собеседников — добровольно попадаться на глаза тем, кто разгуливает между мертвецами, когда даже трупоеды сюда не сунулись, это… как-то неразумно, что ли.
— Э-ээ, ты уверен?
— Вот ты сам не чувствуешь? Не прикидывайся… Вылезай!
— А вы меня не убьёте? — пискнула несчастная.
— Ну-уу, — протянул второй. — Если ты не умертвие, то… — голосу его не доставало уверенности, или, точнее, доверия, — …конечно нет!
Дуня затихла. Пусть идут своей дорогой.
— Не хочешь вылезать?
Девушка не ответила — так просто её не поймают.
— Знаешь, у меня немало возможностей выкурить тебя оттуда, — поделился Лу. — Так что, давай, без насилия.
И тотчас, вопреки добрым предложениям, Дуню ухватили за волосы и репкой выдернули из ямки.
— Вот это да! Девочка. Обычная живая девочка.
— Мастер Лучель? — узнала его странница.
6
— Мы знакомы?
Он был практически таким, каким его запомнила, а потом, приукрасив, дорисовала образ Дуня. Высокий, широкоплечий, но тощий. С длинными, но соразмерными телу руками. Загорелый тем бронзовым загаром, который свойственен туристам, каждое лето, от начала сезона и до его конца, отдыхающим на ласковом морском побережье. С роскошными пепельного цвета волосами, забранными в конский хвост, и при том с забавно выбритой буквально по всей поверхности черепушке — та, как и в бытность мастера Лучеля ходячим мертвецом, сияла, словно бильярдный шар. И это-то при отсутствии яркого солнца! В ушах, оттягивая мочки, качались крупные серьги — гроздья тёмно-красного винограда в золотой сетке. От ноздри, сверкающей гладким колечком, тянулась к брови тонкая цепочка с монетками-оберегами; поверх канареечно-жёлтого балахона, забранного у горла и бряцающих многочисленными браслетами запястий, светились без помощи извне бусы-чётки и амулеты; на изящных пальцах чародея пестрели разноцветными каменьями кольца и перстни. Не человек, а мечта зарвавшейся сороки… или самопередвигающаяся новогодняя ёлка.