Полёт шмеля
Шрифт:
— Ты, сука! — ору я. — Поганец! Работаю я у него! Нанял он меня! Не будет тебе девочек! Никаких! Сутенером меня ты не нанимал! И деньги мне от тебя не нужны! Спи со своими деньгами! Имей их! Другого тебе не положено!
По тому, как он отстраняется от меня и в какой-то миг, стремясь незаметно, даже начинает искать на дверце ручку, я вижу, что он всерьез опасается получить в морду. Он несомненно крепче меня, и его ответный удар окажется ощутимее моего, но драка никак не входит в его планы, она может повредить ему, да хотя бы фингалом под глазом, с которым потом недели две не сунешься ни в какое присутствие.
Впрочем, я не намерен прикладывать
Папаша ее сидит в машине тихо, как мышь. А только что был такой крутец!
У кого жемчуг мелок, у кого щи пустые. Неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Деньги к деньгам. Не буди лихо, пока лихо спит. Пришла беда — отворяй ворота. Шила в мешке не утаишь… Люблю народную мудрость. Шопенгауэр с Ортегой-и-Гассетом рядом с ней отдыхают. Все, что только можно сказать о жизни, тут сказано, отвечено на все вопросы и откомментировано. Осталось только научиться слушать.
Не все в гору, ино и под гору, — крутится у меня в голове присловье, которое вовсе не в активе моего сознания и, попытайся его вспомнить по случаю, не вспомнил бы. Откуда оно во мне всплыло? Почему именно оно?
Я думаю об этом, ведя свое корыто сквозь расслаблено-пустоватую предпервомайскую Москву на Гончарную к Балерунье. «Тебе звонила Лиза», — объявил мне Костя, едва я переступил порог квартиры. Вот интересно, почему она не позвонила на мобильный? Это раньше у нее не было моего мобильного, а теперь-то есть, что заставило ее звонить мне на домашний, придав своему звонку оттенок как бы некой официальности? «Что-нибудь еще просила передать?» — уточнил я у Кости. «Ничего, — пожал он плечами. — Не стала даже разговаривать». Со мной Балерунья, когда я набрал ее номер, тоже не стала разговаривать. «Приезжай, ты мне срочно нужен». И все. О, как мне не хотелось уже никуда выбираться из дома. Дотащиться на метро после происшедшего у нас с бывшим вице-мэром до оставленного на «Речном вокзале» родного корыта, пригнать на нем к себе в Ясенево — я это сделал уже за пределами сил. Но сказать Балерунье, что у меня нет сил — как было возможно? «Что-то случилось?» — все, на что у меня достало духу. «Ты мне нужен, — повторила она. — Срочно».
Лиз, не выдумывай ничего, не нужно, Лиз, заклинаю я, подъезжая все ближе к Гончарной. Лиз, мы с тобой едем в Бразилию, Лиз, осталось три недели, я уже даже присмотрел чемодан! Зная мой мобильный, вызвать меня (срочно!) через домашний. Чтобы потом еще ждать, когда я появлюсь дома…
Первый же миг нашей встречи с Балеруньей свидетельствует о том, что беспокойство мое не напрасно. Она одета так же, как тогда, когда приглашала меня на разговор с Берминовым, нити черного жемчуга на шее, бриллиантовые перстни на обеих руках, — она встречает меня по высшему официальному разряду. Я тянусь поцеловать ее — мне это не позволяется. А в тот раз, с Берминовым, в щечку мне все же было разрешено. Я больше чем в немилости. Похоже, я на грани разрыва дипотношений.
Подтверждением нерасположения и место, куда меня препровождает Балерунья. Это снова, как тогда с Берминовым, столовая.
— Что случилось, Лиз? — спрашиваю я, пытаясь всем своим поведением изобразить полное спокойствие и отсутствие смятения.
— Садись, — не
Я сажусь, она за моим плечом открывает створку буфета и достает изнутри… что она достает?., о, да это фотографии.
— Собираешься меня чем-то поразить? — все продолжая изображать полную безмятежность, говорю я.
— Лёнечка, ты негодяй! — отделив одну из фотографий от остальных и кидая ее на стол передо мной, говорит Балерунья. Она говорит это, не повышая голоса, даже с такой обыденно-житейской интонацией, как если б сообщала мне о засорившемся мусоропроводе или необходимости вызвать сантехника к потекшему крану.
И теперь я уже держу язык на замке. Игра началась, теперь важна не стойка, которую принял, а собственно ответная подача. Не торопясь, я беру со стола брошенную ею фотографию, неторопливо снимаю очки (я все же близорукий, очки у меня для дали) и все с той же неспешностью обращаю взгляд на снимок. После чего онемеваю уже буквально.
На фотографии мы с Евдокией. Бокал в руках у нее, бокал в руках у меня — нет, ничего предосудительного, но то, как мы смотрим друг на друга… тут все сказано, все наглядно. Это мы на Новом годе у Райского. Помню, кто-то ходил, бил по глазам вспышкой — можно, наверно, было договориться о снимках, но я и не подумал о том, зачем мне эти снимки?
— И вот еще, — кидает Балерунья на стол передо мной новую фотографию.
Я беру ее, по-прежнему не выпуская языка из-за зубов. Здесь тоже мы с Евдокией. И здесь наши отношения уже откровенней: она сидит у меня на коленях. Не помню, как это было, когда, в какой ситуации, но раз запечатлены так — не отопрешься: было.
На третьей, последней фотографии, которую Балерунья приберегла под занавес, мы с Евдокией целуемся. Наверное, и длился-то этот наш поцелуй секунду-две, а вот запечатлено — и обличительный документ, от которого не откреститься. Может быть, я и в самом деле встречал у Райского Новый год с дочкой Кости Пенязя, но отношения с этой «дочкой», бесстрастно свидетельствует снимок, — никак не отношения опекуна и его подопечной.
Молчать, однако, дальше невозможно. Я кидаю фотографии обратно на стол, надеваю очки и, откинувшись на спинку стула, стараюсь изобразить смех:
— Лиз! Кто тебе это притащил?
Она не обращает на мой вопрос внимания.
— Ты мне изменял, негодяй! Я для тебя — чего ни для кого, а ты в это время!.. Открыто, у всех на глазах, при свидетелях!
Вот, это главное: шило вылезло из мешка и торчит наружу, являя всему миру ее позор. Шило не должно было вылезать наружу, не имело на это права. Вылезшее наружу шило — преступление, криминал, злодеяние.
— Лиз, Лиз, Лиз! — говорю я, поднимаясь и ступая к ней. — Это все не имеет значения, ты же понимаешь. Наши отношения с тобой…
— Не смей приближаться ко мне! — вскакивает Балерунья со своего стула. Нога ее неловко цепляется за его ножку, и стул, подпрыгнув, с грохотом опрокидывается. — Не смей! Не смей! — кричит она, топая ногой.
Я замираю на месте. С Балеруньей следует быть осторожным, она только с виду кошка, на самом деле она рысь, если она вышла на охоту — берегись. Я нагибаюсь, поднимаю упавший стул, разворачиваю спинкой к себе и берусь за спинку обеими руками.
— Милая моя Лиз, — говорю я, ощущая стул у себя в руках чем-то вроде костылей. — Мы с тобой уже столько лет… Из-за чего мы будем сейчас разрушать наши отношения? Мы с тобой едем в Бразилию. Через три недели нам с тобой в Бразилию — давай думать об этом!