Полёт шмеля
Шрифт:
Они, только старлей-милиционер приблизился, отпустили Лёнчика, и его теперь держал лишь он один.
— Выйдем, хорошо, — согласился Лёнчик. Делать было нечего, следовало подчиниться. А там, на улице, и разбираться.
С улицы по ступеням в троллейбус поднимались люди. Старлей-милиционер, ведя Лёнчика к двери, повелел: «Спуститься всем, очистить проход!» — и входившие, не протестуя, тотчас ссыпались вниз.
Уже сойдя на землю, Лёнчик вспомнил о папке с дипломом. А и не только с дипломом, ударило его.
— У меня там… — дернулся Лёнчик обратно — и остановился. Его папка была в руках у одного из этих типов,
— Дай сюда, — потянулся свободной рукой Лёнчик за папкой, но «падла», вскинув папку вверх, не дал ему дотронуться до нее.
— А ну-ка отними! — проговорил он игривым тоном, откровенно намекая на известную картину из учебника «Родной речи».
— Разберемся! Разберемся! — повторил старлей-милиционер. — Сейчас пройдем в отделение — и разберемся!
— Пройдем! Пожалуйста! — снова с непонятной готовностью согласились типы.
Потом Лёнчику мнилось иногда, что в тот миг он и почувствовал неладное. Но нет, ничего он на самом деле не почувствовал. Он был как в угаре. Он весь пылал. У него была температура сорок — что можно соображать с такой температурой? Конечно, ему показалось странным, что эти приставшие к нему типы вдруг сами, собственной волей, даже и с охотой пошли в милицию и «падла» еще так угодливо нес его папку, но связать все происшедшее воедино — этого он тогда не сумел. Да если бы и сумел?
Отделение милиции оказалось рядом, на другой стороне Горького, во дворе дома, где находилось кафе «Молодежное». И Лёнчика там уже ждали. Но понял он это только позднее, раз за разом, бессчетно перебирая детали того события. Они один за другим, все четверо, вошли внутрь, и дежурный капитан за зарешеченным окошком, тотчас поднялся там со своего места и, глядя на Лёнчика (именно на него!), протянул с удовлетворением в голосе: «Ага!» За спиной у него, у дальней стены, сидел некто в гражданском, он, как сидел, так и остался сидеть, но во взгляде, каким он смотрел на Лёнчика, играло то же удовлетворение, что в голосе дежурного.
Дальнейшее потом всегда представало в сознании Лёнчика как что-то ирреальное, бывшее не с ним. Его допрашивали появившийся откуда-то лейтенант с голубым ромбиком МГУ на кителе и тот самый старший лейтенант из троллейбуса, но старший лейтенант при этом был еще кем-то вроде свидетеля, и по его показаниям выходило, что это Лёнчик приставал к тем двоим, и о том же говорили живо появившиеся рукописные заявления самих «типов»: лез к ним, не давал заплатить за проезд, задирался. «Я? На них? — изумлялся Лёнчик. — Я что, больной — одному на двоих?» — «Вот в этом и вопрос», — отвечал ему лейтенант с ромбиком. Часы с руки, кошелек, паспорт, ключи — все из карманов у Лёнчика было выложено на стол перед ними, а рядом лежала завязанная на тесемки папка с дипломом. С дипломом и рукописями на папиросной бумаге. Может быть, они ее не откроют, а откроют, так не поймут, что это, билась в Лёнчике надежда. Может, еще пронесет?
Что не пронесет, он понял, когда часа два спустя в комнате появилось новое лицо, хотя уже и знакомое, — тот самый гражданский, что сидел у дальней стены в забранной решеткой выгородке дежурного. Он вошел — старлей с лейтенантом тотчас вскочили со своих мест, замерев в выжидательных позах. Вошедший молча кивнул им, совершил в воздухе движение рукой — как смёл что-то
— Что, допрыгался?! — с каким-то злорадным ликованием вопросил гражданский, когда они остались с Лёнчиком в комнате вдвоем. Опустил на стол перед собой папку и принялся развязывать схватывающие ее тесемки. Развязал, раскрыл, достал изнутри папиросные листы самиздата. — Ай-я-яй! Так все было хорошо в жизни: армия, институт, диплом на подходе — и на тебе: антисоветская агитация и пропаганда! Статья семидесятая УК РСФСР. Лишение свободы до семи лет, после чего — ссылка до пяти.
Он был старше Лёнчика совсем немного, лет на пять-шесть, но все в нем: холодно-насмешливый взгляд, повелительная мимика и даже двубортный костюм из темно-синего, в рубчатую полоску дорогого сукна — так и заявляло о его принадлежности к жизни, где все пронизано государственной важностью и ответственностью, все всерьез и за любую ошибку или промах — неминуемая расплата.
— Кого я агитировал. Никого я не агитировал, — произнес Лёнчик, отвечая своему визави. Жутко было — невероятно. Но вместе с тем жарко жгло огнем любопытства, смотрел на себя как со стороны, и хотелось увидеть у поднесенной к твоим губам чаши с цикутой дно — выпил Сократ, выпей и ты.
— Ладно дурака-то играть, — строжея, сказал визави Лёнчика. Он был в гражданском, но несомненно со званием, и какое оно у него было? Лёнчик почему-то решил — майор. — Будешь себя правильно вести, можно будет не только без ссылки, но и без лишения свободы. — Он покачал на руке стопку папиросных листов. — Откуда у тебя, советского студента, комсомольца, бывшего воина Советской армии, эта дрянь?
— Что вы имеете в виду — «правильно»? — обмирая от собственной наглости, спросил Лёнчик.
«Майор», глядя на него своим построжевшим, но все равно насмешливым взглядом, опустил самиздатовскую стопку на стол перед собой и откинулся на спинку стула. Словно бы лег на нем.
— Я уже сказал, — уронил он затем. — Откуда у тебя эта дрянь? От кого к тебе притекло?
Он предлагал, чтобы Лёнчик спас себя, продав других!
— Если я скажу, что нашел на подоконнике в институте, — все так же поражаясь тому, что говорит, но не видя для себя другой возможности, проговорил Лёнчик, — вы ведь не поверите?
— Естественно, — согласился «майор».
— Но это так на самом деле и было, — завершил свой ответ Лёнчик.
«Майор» выпрямился и сел на стуле в рост.
— Шутки решил шутить? Это пожалуйста! Шути, пока позволяют. Пока! — надавил он голосом. — Институт ведь, наверно, хочешь закончить? — спросил он затем.
Лёнчика заткнуло. Было ощущение, «майор» резким рывком подвел его к пропасти — адской бездной пахнуло оттуда — и указал, куда он должен сверзиться.
— Ну?! — потребовал между тем ответа «майор». — Хочешь? Что молчишь?